| Генрик Сенкевич. "Камо грядеши..." |
|
Нерон, аккомпанируя себе, пел гимн Владычице Кипра, в котором и стихи, и музыка принадлежали ему. На сей раз он был в голосе и чувствовал, что слушатели по-настоящему увлечены его пением; это чувство придало его голосу звучность и так взволновало его самого, что он и впрямь пел вдохновенно. Под конец он даже побледнел от избытка чувств и, пожалуй, впервые в жизни не захотел слушать похвал. С минуту он сидел, опершись руками на кифару и поникнув головою, потом резко поднялся. - Я устал, - сказал он, - мне надо подышать воздухом. А вы пока настройте кифары. - И, обмотав шею шелковым платком, обратился к сидевшим в углу Петронию и Виницию: - Ты, Виниций, подай мне руку, я что-то ослабел. А Петроний будет мне говорить о музыке. Втроем они вышли на вымощенную алебастром и посыпанную шафраном дворцовую террасу. - Здесь легче дышится, - молвил Нерон. - Душа моя тревожна и печальна, хотя я убедился, что с гимном, который я вам пропел для проверки, я могу выступить публично и что это будет такой триумф, какого еще никогда не одержал ни один римлянин. - О да, ты можешь выступить и здесь, в Риме, и в Ахайе. И сердце мое, и разум полны восхищения тобою, божественный! - ответил Петроний. - Знаю. Ты просто слишком ленив, чтобы заставлять себя произносить хвалы. И, как Туллий Сенецион, искренен, но разбираешься лучше него. Скажи, что ты думаешь о музыке. - Когда я слушаю стихи, когда гляжу на квадригу, которой ты правишь в цирке, на прекрасную статую, прекрасный храм или картину, я чувствую, что объемлю видимое мною все целиком и что в моем восторге умещается все, что могут дать эти вещи. Но когда я слушаю музыку, особенно же твою, предо мною открываются все новые красоты, все новые наслаждения. Я гонюсь за ними, я жадно хватаю их, но, прежде, нежели я успеваю их воспринять, наплывают все новые и новые, в точности как морские волны, идущие из бесконечности. Да, я могу сказать, что музыка подобна морю. Мы стоим на одном берегу и видим морскую даль, но другой берег видеть нам не дано. - О, какая глубина суждений! - сказал Нерон. Некоторое время все трое шли молча, лишь тихо шуршал под их ногами шафран. - Ты высказал мою мысль, - молвил наконец Нерон. - Потому-то я постоянно говорю, что во всем Риме ты один способен меня понять. Да, да, то же думаю о музыке и я. Когда я играю и пою, мне видятся такие вещи, о существовании которых - ни в моем государстве, ни вообще в мире - я и не знал. Я - император, мне подвластен весь мир, я могу все. Однако музыка открывает мне новые царства, новые горы и моря и новые наслаждения, мне еще неведомые. Чаще всего я не могу их назвать, даже умом не могу понять - только чувствую их. Я чувствую богов, я вижу Олимп. Какой-то неземной ветер овевает меня, я вижу, словно в тумане, какие-то колоссальные громады, безмятежные и сияющие, как восходящее солнце... Весь Сферос вокруг меня звучит музыкой, и должен тебе сказать, - тут голос Нерона дрогнул от чистосердечного удивления, - что я, император и бог, чувствую себя тогда ничтожным, как песчинка. Можешь ты этому поверить? - Разумеется. Только великие артисты способны чувствовать себя ничтожными рядом с искусством... - Нынче ночь откровенности, и я открою тебе, как другу, свою душу, я скажу тебе больше... Ты думаешь, я слеп или лишен разума? Думаешь, я не знаю, что в Риме пишут на стенах оскорбительные для меня надписи, что меня называют матереубийцей и женоубийцей... что меня считают чудовищем и извергом, потому что Тигеллин выпросил у меня несколько смертных приговоров для моих врагов? Да, да, дорогой мой, меня считают чудовищем, и я об этом знаю. Мне внушают, что я жесток, да так усердно внушают, что я и сам порой задаю себе вопрос: не изверг ли я? Но они не понимают того, что человек иногда может совершать жестокие поступки и при этом не быть жестоким. Ах, никто не поверит, да и ты, дорогой мой, не поверишь, что в минуты, когда музыка баюкает мою душу, я чувствую себя таким добрым, как дитя в колыбели. Клянусь тебе этими звездами, что сияют над нами, я говорю чистую правду: люди не подозревают, как много доброго заключено в этом сердце и какие я сам вижу в нем сокровища, когда музыка открывает доступ к ним. Петроний ни на миг не сомневался, что Нерон в эту минуту говорит искренне и что музыка действительно способна пробуждать в его душе какие-то более благородные наклонности и извлекать их на свет из-под глыб эгоизма, разврата и злодейств. - Надо знать тебя так близко, как знаю я, - сказал он. - Рим никогда не умел тебя ценить. Нерон сильнее оперся на руку Виниция, словно клонясь под бременем несправедливости. - Тигеллин мне говорил, - сказал император, - что в сенате шепчутся, будто Диодор и Терпнос лучше меня играют на кифаре. Даже в этом мне отказывают! Но ты, который всегда говорит правду, скажи мне искренне: играют ли они лучше меня или так же хорошо, как я? - Куда им! У тебя удар по струнам гораздо нежнее, и в то же время в нем больше силы. В тебе чувствуется артист, а они - умелые ремесленники. О да! Надо сперва послушать их музыку, тогда можно лучше оценить тебя. - Если так, пусть живут! Они никогда не догадаются, какую услугу ты им оказал в эту минуту. Впрочем, если бы я их казнил, пришлось бы на их место взять других. - И люди бы еще говорили, что ты из любви к музыке подвергаешь гонению музыку. О божественный, никогда не убивай искусство ради искусства! - Как сильно ты отличаешься от Тигеллина, - молвил Нерон. - Но, видишь ли, я артист во всем, и, поскольку музыка открывает предо мною неведомые мне просторы, неподвластные мне страны, не испытанные мною наслаждения и блаженство, я не могу жить обычной жизнью. Музыка мне говорит, что необычное существует, и я ищу его, пользуясь всеми возможностями дарованной мне богами власти. Порой чудится мне, что, если хочешь проникнуть в эти олимпийские края, надобно совершить нечто такое, чего никогда еще не совершил ни один человек, надобно превзойти людское стадо в добре или в зле. Я знаю и то, что люди осуждают меня за безумства. Но нет, я не безумствую, я только ищу! А если и безумствую, так от скуки и от нетерпения, что не могу найти. Я ищу - ты понял меня? - и потому хочу быть больше, чем человеком, ибо лишь таким образом я могу превзойти всех как артист. - Тут он понизил голос, чтобы Виниций не мог его слышать, и стал шептать на ухо Петронию: - Знаешь ли ты, что именно поэтому я осудил на смерть мать и жену? У врат неведомого мира я хотел принести величайшую жертву, на какую способен человек. Мне думалось, потом что-то случится, отворятся какие-то двери, за которыми я увижу нечто мне неизвестное. Пусть бы оно было чудесней или ужасней всего, что может вообразить человек, только бы было необычайным и великим... Но этой жертвы оказалось мало. Чтобы открыть двери эмпирея, видимо, требуется больше - и да сбудется то, о чем гласят пророчества! - Что ты собираешься сделать? - Увидишь. Причем увидишь скорее, чем думаешь. А пока помни: существуют два Нерона; один тот, какого знают люди, другой - артист, которого знаешь только ты один и который, разя, как смерть, или безумствуя, подобно Вакху, поступает так из-за того, что его гнетут пошлость и ничтожество обычной жизни и он хотел бы их истребить, хотя бы и пришлось действовать огнем или железом... О, каким серым будет этот мир, когда меня не станет! Никто, даже ты, дорогой мой, не догадывается, какой я великий артист! Но именно поэтому я страдаю, и верь мне, душа моя бывает так мрачна, как эти кипарисы, что чернеют перед нами. Да, тяжко человеку нести бремя высшей власти и величайшего таланта!.. - Я сочувствую тебе, император, всем сердцем, и вместе со мною сочувствуют земля и море, не считая Виниция, который втайне тебя боготворит. - Он и мне всегда был приятен, - молвил Нерон, - хотя служит Марсу, а не музам. - Прежде всего он служит Афродите, - возразил Петроний. И внезапно он решил одним махом уладить дело племянника, а заодно устранить все опасности, которые могли Виницию угрожать. - Он влюблен, как Троил в Крессиду,* - продолжал Петроний. - Разреши ему, государь, уехать в Рим, иначе он тут зачахнет. Дело в том, что лигийская заложница, которую ты ему подарил, отыскалась, и Виниций, уезжая в Анций, оставил ее под опекой некоего Лина. Я тебе об этом не говорил, так как ты сочинял свой гимн, что важнее всего. Виниций думал сделать ее своей любовницей, но девица оказалась столь же добродетельной, как Лукреция, и он, очарованный ее добродетелью, желает теперь на ней жениться. Она царская дочь, унижения для него тут не будет, но он ведь истый солдат: вздыхает, сохнет, стонет, однако ждет разрешения своего императора. _______________ * В греческой мифологии Троил - троянский царевич, сын Приама (или Аполлона); сюжет о любви Троила и Крессиды появился лишь в средние века и в античной литературе не встречается. Упоминание его в данном контексте является анахронизмом. - Император не выбирает жен солдатам. Зачем ему мое разрешение? - Я же сказал тебе, государь, что он тебя боготворит. - Тем более он может быть уверен в моем согласии. Да, девушка хорошенькая, только узковата в бедрах. Августа Поппея когда-то жаловалась мне на нее, что она сглазила наше дитя в Палатинском саду... - Но я сказал Тигеллину, что божествам злые чары не страшны. Помнишь, божественный, как он смутился и как ты сам крикнул: "Habet!" - Помню, - ответил Нерон и обратился к Виницию: - Ты действительно так ее любишь, как говорит Петроний? - Да, люблю, государь, - отвечал Виниций. - Тогда я велю тебе завтра же ехать в Рим, жениться на ней и не показываться мне на глаза без обручального перстня. - Благодарю тебя, государь, от всего сердца. - О, как приятно дарить людям счастье! - сказал император. - Я хотел бы всю жизнь не делать ничего другого. - Окажи нам еще одну милость, божественный, - молвил Петроний, - огласи свое желание в присутствии Августы. Виниций никогда не дерзнул бы жениться на девушке, к которой Августа питает неприязнь, но ты, государь, одним своим словом рассеешь ее предубеждение, объявив, что такова твоя воля. - Согласен, - сказал император. - Тебе и Виницию я не мог бы ни в чем отказать. И он повернул к вилле, а вместе с ним обрадованные победою Петроний и Виниций. Виниций еле сдерживал себя, чтобы не кинуться на шею Петронию, - казалось, теперь устранены все опасности и препятствия. В атрии виллы молодой Нерва и Туллий Сенецион развлекали беседой Августу, а Терпнос и Диодор настраивали кифары. Нерон сел на инкрустированное черепахой кресло и, шепнув что-то отроку греку, стал ждать. Мальчик вскоре возратился с золотой шкатулкой - Нерон открыл ее и, выбрав ожерелье из крупных опалов, сказал: - Вот драгоценность, достойная нынешнего вечера. - На камнях будто заря играет, - заметила Поппея, убежденная, что ожерелье предназначается ей. Император, любуясь, то поднимал, то опускал нитку розоватых камней. - Виниций, - сказал он, - от моего имени подаришь это ожерелье юной лигийской царевне, и я приказываю тебе жениться на ней. Поппея с гневом и изумлением взглянула на императора, затем на Виниция, и, наконец, глаза ее остановились на Петронии. Но тот, небрежно перегнувшись через поручень кресла, водил рукою по раме арфы, словно стараясь запомнить ее очертания. А Виниций, поблагодарив императора за подарок, подошел к Петронию и тихо сказал: - Чем же я отблагодарю тебя за то, что ты сегодня для меня сделал? - Принеси в жертву Эвтерпе* пару лебедей, - так же тихо ответил Петроний, - хвали песни императора и смейся над приметами. Надеюсь, что рычанье львов отныне не будет нарушать сон ни тебе, ни твоей лигийской лилии. _______________ * Э в т е р п а - муза лирической поэзии. - О да, - сказал Виниций, - теперь я совершенно успокоился. - Да будет Фортуна милостива к вам. Но внимание! Император опять берет формингу. Затаи дыхание, слушай и роняй слезы. Император и впрямь взял в руки формингу и возвел глаза кверху. Разговоры в зале прекратились, все застыли, точно окаменели. Только Терпнос и Диодор, которым предстояло аккомпанировать императору, вертели головами, поглядывая то друг на друга, то на его рот в ожидании первых звуков песни. Вдруг в прихожей послышались топот ног и шум голосов, через минуту из-за завесы выглянул императоров вольноотпущенник Фаон, а вслед за ним появился консул Леканий. Нерон нахмурил брови. - Прости, божественный император, - тяжело дыша, произнес Фаон. - В Риме пожар! Большая часть города в огне! При этой вести все вскочили с мест. Нерон, отложив в сторону формингу, воскликнул: - Боги! Я увижу горящий город, я закончу "Троику"! - И обратился к консулу: - Если выехать немедленно, успею я еще увидеть пожар? - Повелитель, - отвечал бледный как полотно консул, - над городом бушует сплошное море огня - люди задыхаются от дыма, одни падают без чувств, другие бросаются в огонь... Рим гибнет, государь! Наступила минутная тишина, которую нарушил вопль Виниция: - Vae misero mihi! И, сбросив с себя тогу, в одной тунике, молодой трибун выбежал из дворца. А Нерон, подняв руки к небу, громко возгласил: - Горе тебе, священный град Приама! |