Глава 23

  "ПРОРОК"

  События 19-го столетия неуклонно вели к отказу от обязательств,

данных Наполеону Синедрионом, к новой сегрегации евреев и возрождению

еврейского теократического государства посреди нееврейских народов, об

опасности чего предупреждал еще до начала христианской эры римский

император Тиберий. Речь шла вовсе не о борьбе между "евреями" и

"неевреями"; как в древние времена, когда солдаты персидского царя силой

помогали Ездре и Неемии навязывать иудаистам "Новый Закон", так и теперь

часть евреев и неевреев боролась против других евреев и неевреев. Странным

образом, в таких случаях нееврейские владыки действовали в союзе с

правящей сектой иудаизма против масс еврейства и против своих же

собственных народов, среди которых они поощряли рост разрушительных

сил. Этот парадокс древности повторился в 19-ом столетии, достигнув своей

критической фазы в наше время, когда в нее вовлечены все народы Земли.

  Западные политики, как швейцарская гвардия Ватикана, пошли на

службу к сионизму, предав интересы эмансипированных евреев Запада, как и

интересы всего человечества. В связи с этим, мы должны остановиться на

деятельности так называемых "либералов" 19-го столетия, чья поддержка

сионизма помогла последнему расстроить жизнь народов и направить их

политику по ложному пути.

  Мы начнем со знакомства с основателем этого течения, самозванным

"пророком" Генри Вентвортом Монком, присвоившим себе звание, которое в

свое время с гневом отвергнул Амос. Сегодня о нем знают лишь немногие. Он

был прототипом американских президентов и британских премьер-министров

20-го века, настоящей моделью современных западных политиков.

  Чтобы понять этого человека, нужно вспомнить мысли и идеи

прошлого, 19-го века, что не очень трудно, поскольку с тех пор прошло не так

уж много времени. Одним из последствий общеевропейской эмансипации и

триумфа демократических идей было то, что любой фантазер мог

почувствовать себя вождем событий. Распространение печатного слова

позволило демагогам пропагандировать опасные мысли, а растущая сеть и

быстрота сообщений дала им возможность расширить круг деятельности

далеко за пределы родных мест. Безответственность легко могла рядиться в

тогу христианской благотворительности, обвиняя соседей в безразличии к

судьбе сирот в Эфиопии, о действительной судьбе которых никому не было

известно ничего достоверного. Диккенс создал тип Стиггинса с его

обществом для обеспечения негритянских детей нравоучительными носовыми

платками; Дизраэли отмечал, что жуткие условия жизни шахтеров на севере

Англии "ускользнули от внимания Общества Освобождения Негров от

Рабства".

  Новый путь к приобретению веса в обществе был слишком заманчив,

чтобы подобные упреки могли остановить тех, кто гнался за лестным

прозвищем "либерала", а воздух наполнялся непрестанной болтовней о

"реформах". Нужно было защищать "права человека", а недостатки всегда

легче всего обнаружить у отдаленных народов; для показного рвения - чем

отдаленнее, тем лучше. Это было время расцвета самодовольства и

ханжества, рай для тех, кто кричал о благе других, не очень беспокоясь о том,

сколько зла они могли наделать сами. Целое поколение этих благодетелей

создало новую отрасль деятельности, приносившую, наряду с

аплодисментами, немалые выгоды. В наши дни эта публика, во имя свободы,

аплодировала и помогала тем, кто поработил пол-Европы.

  Генри В. Монк родился в 1827 г. в фермерском поселении на далекой в

те дни реке Оттаве в Канаде. Семилетним мальчиком он был вырван из

родного круга и отдан в "Школу Синих Мундиров" в Лондоне, - не очень

приятное заведение для одинокого ребенка. Школа была основана королем

Эдуардом VI, и мальчики должны были носить одежды его времени: длинный

синий мундир, пасторский галстук, желтые чулки и туфли с большими

пряжками. Ученики жили, как в монастыре, питались просто и скудно, для

них не жалели одних только розог, и они главным образом зубрили

Священное Писание.

  Это не могло удовлетворить духовных нужд мальчика, искавшего как

применить к современности Ветхий Завет, к которому учителя направляли его

детский ум. Он решил, что "быстрые звери" пророка Исаии - это железные

дороги, а "быстрые посланцы" - пароходы. Затем мальчик решил, что ему

даны ключи к "пророчествам", и что он в состоянии понимать и разъяснять

мысли Бога в свете современности. Он пренебрег предостережениями

израильских пророков и Нового Завета против именно этого соблазна; в

Писании он не нашел иного, как поучения левитов о том, что в один

прекрасный день "язычники" будут уничтожены, а избранное племя соберется

в своем всемогущем царстве в земле обетованной.

  В те дни не мало людей с положением и влиянием носились с мыслью,

что пришло время им взять на себя выполнение Божьей воли. Когда Монку

было еще только 11 лет, лорд Шефтсбери (Shaftsbury) выступил с

предложением великим державам купить Палестину у турецкого султана и

"возвратить ее евреям". В Англии тогда у власти стоял лорд Пальмерстон, не

собиравшийся отвлекаться подобными проектами от своих государственных

обязанностей, и дело осталось без последствий. В молодом Монке, однако,

оно зародило идею, породившую нового "пророка": вся его жизнь, которая

продолжалась еще 60 лет, была отныне посвящена этим планам.

  В четырнадцать лет он добился отпуска, чтобы послушать проповеди

"первого английского епископа в Иерусалиме" (имя которого, кстати, было

Соломон Александер). Мальчик вернулся в школу с горящими глазами, решив

посвятить свою жизнь делу передачи Палестины народу, о котором он не

имел ни малейшего понятия, и с полным пренебрежением к тому народу,

который уже давно ее населял. Захваченный этой мыслью, он не захотел,

вернувшись в Канаду, обосноваться на отцовской ферме; когда он стал

кандидатом в пасторы, та же идея встала между ним и его долгом

христианского священника. Толкуя и перетолковывая Ветхий Завет, он

увидел в нем шифр, раскрывающийся перед его глазами.

  Так он впал в прямую ересь, что часто случается с теми, кто считают

себя христианами и зубрят левитские писания, игнорируя Новый Завет.

  Уверовав в буквальное исполнение библейских предсказаний, они подпадают

под влияние иудейского Закона, видя в нем политический договор, в котором

нет места для Бога, кроме как для решения о сроке его выполнения. На этом

пути они скоро начинают воображать, что им эти сроки известны, поскольку

Господь Бог, видимо, о них забыл, а на этой стадии эти люди начинают

считать самих себя Господом Богом. Конец, к которому приводит их этот

процесс, ясен: отрицание христианства и всего истинно божественного. Это

  - ничто иное, как богохульство, и в него легко впадают ведущие западные

политики нашего века. Монк был только первым из очень многих.

  Даже в его далекой канадской обители нашлись еще и другие пророки.

  Американский еврей, майор Мардохей Ной, собирался строить на одном из

островов реки Ниагары еврейский "город убежища", как подготовку к

"возвращению". От кого, собственно, должны были искать убежища евреи

Северной Америки перед "возвращением", знал видимо только он один.

  Другим энтузиастом "возвращения" стал некий Уордер Крессон (Warder

Cresson), первый консул США в Иерусалиме; он перешел в иудейскую веру,

опубликовав книгу: "Иерусалим - Центр и Радость Всего Мира".

  Вернувшись в Америку, он бросил жену-нееврейку, переменил свое имя на

Михаил Боас Израиль, уехал обратно в Палестину и пытался жениться там на

еврейской девушке, с которой мог объясняться только знаками.

  Все это еще больше разожгло усердие Монка. Следуя ветхозаветным

традициям, он перестал стричь волосы и следить за своей наружностью, пока

не будет "восстановлен Сион". Волосы росли обильно, придавая ему

несколько необычный вид, а продав свою маленькую собственность и больше

никогда не работая, он до конца своих дней жил за счет других. В возрасте 26

лет он отправился в Иерусалим, доехав туда после больших лишений. Не имея

других доказательств своей правоты, кроме оборванного вида, волосатый

пророк находил лишь немногих слушателей.

  На этом, вероятно, эпопея Монка и закончилась бы, если бы случайная

встреча не принесла ему неожиданной известности. В наш бурный век

мировых войн, межконтинентальных и трансокеанских ракет и иных средств

массового уничтожения 19-ое столетие представляется спокойным и мирным

периодом, не омраченным страхом за завтрашний день. Однако, в

особенности при изучении нашего спора о Сионе, представляется

удивительным, сколько вполне образованных людей жили в те времена в

постоянном страхе собственной гибели, видя спасение в одном лишь

переселении в Аравию небольшой группы жителей нашей планеты. Путь

одного из таких взволнованных созданий пересек путь нашего "пророка".

  В Иерусалиме появился молодой английский художник, Холман Хант

(Holman Hunt). Он тоже готов был посвятить себя какой-либо великой идее,

испытав разочарования в борьбе с не признававшими его академистами, что,

как известно, способствует воспламенению ума. Его здоровье было в плохом

состоянии и часто наводило его на мысль о скорой смерти, не помешав,

однако, дожить до 83 лет. Тогда он только что закончил картину "Свет

Мира", изображавшую Иисуса Христа с фонарем в руке у двери грешника, и

неожиданное появление бородатого Монка поразило его воображение. Он

жадно ухватился за идею "пророка" пригрозить человечеству (включая

академистов) гибелью, если оно не пойдет за его пророчествами.

  Пророк и прерафаэлит выработали совместный план, чтобы встряхнуть

безразличный мир. Монк подал Ханту идею "козла отпущения", как символа

преследования евреев человечеством. Было решено, что Холман Хант

изобразит "козла отпущения" на картине, а Монк одновременно напишет

книгу, объясняющую, что пришло время "восстановить" преследуемых во

исполнение пророчеств. (Козел отпущения был, разумеется, выдумкой

левитов, дававшей им право, за приличную мзду отпускать общине ее грехи,

для чего одного козленка убивали как жертву за грех, а второго выгоняли в

пустыню, чтобы он своими страданиями искупил "все их проступки и все их

грехи... возложенные теперь на его голову". Наш пророк и Холман Хант

придали этому обряду пря противоположный смысл. Козел отпущения за

грехи евреев превратился в символ самих евреев, а его мучители-левиты в

чужеземных угнетателей).

  Холман Хант принялся за работу, видя в ней как отместку Королевской

Академии ("проблемная картина"), так и средство послужить великой идее.

  Его полотно должно было сказать больше, чем любые слова, а кроме того за

ним должно было последовать и словесное разъяснение Монка. Картина и

книга, символ и разъяснение, вестник и пророк: как только мир увидит его

козла, откровение Монка найдет слушателей, которые поймут свои

прегрешения и готовы будут возместить убытки.

  Удивленные бедуины наблюдали, как Хант, в арабском бурнусе, с

ружьем и мольбертом, гнал белого козла к Мертвому морю. Козел был

написан прекрасно вернее два козла, так как первый сдох от чрезмерного

усердия и его пришлось заменить другим. Для большего эффекта привезли из

Содома верблюжий скелет и раздобыли козлиный череп, украсившие задний

план картины. Полотно несомненно создавало впечатление, что левиты были

люди жестокие (страдания животного были изображены очень наглядно) и

нечестивые, воображавшие, что козлиные страдания могут искупить

беззакония, творимые их народом. Холман Хант отвез картину в Англию, дав

вместе с Монком обет посвятить себя "восстановлению Храма, прекращению

войн и установлению Царства Божия на земле". Вряд ли жил когда-либо

другой художник, ставивший себе столь грандиозные цели, начиная писать

картину.

  Монк, со своей стороны, написал "Простое объяснение Апокалипсиса"

("Simple Interpretation of the Revelation", London, 1857) и совместное

предприятие было, таким образом, успешно завершено; грешному миру

оставалось только раскаяться.

  В этой своей первой книге Монк еще пытался сочетать левитские басни

с христианским учением. Исторически он стоял на твердой почве, правильно

отметив, что "десять колен израилевых" не могли исчезнуть бесследно и что

они все еще живут в общей массе человечества. Отсюда он пришел к выводу,

что "истинные израилиты" - евреи и христиане - должны переселиться в

Палестину и основать там образцовое государство (в этом, пункте он,

разумеется, резко расходился с сионизмом и рисковал прослыть

"антисемитом"). Дальнейшие его выводы были сплошной демагогией. Он

писал, что если будет создано такое государство, то все войны на земле

прекратятся. Главное же было (и кто знает, откуда ему это было внушено?),

что в Иерусалиме должно быть создано мировое правительство; это уже было

как раз то, что нужно сионистам.

  Монк смог опубликовать свою книгу только благодаря знакомству,

которым он был обязан Ханту: знаменитый критик-искусствовед Джон

Раскин (Ruskin, 1819-1900) уговорил известного издателя Констэбля

напечатать ее. Ни книга, ни картина успеха не имели, но Раскин помог

"пророку" деньгами и другими средствами, и тем спас его от забвения.

  Сам Раскин тоже пережил в молодости много лишений и

разочарований, слывя авторитетом в области искусства, но не пожав лавров в

области социальной критики. Он напоминал своего соотечественника Уилки

Коллинса (Wilkie Collins, 1824-1889), писавшего хорошие детективные

романы, но тщетно пытавшегося в области социальной критики превзойти

Диккенса. Как и Коллинс, Раскин не был удовлетворен своими успехами в той

области, в которой он пользовался заслуженной славой, но всегда был готов

выступить в защиту нравственных ценностей, не давая себе большого труда

проверить их содержание. В детстве его, как и Монка, усиленно обучали

Ветхому Завету; мать - строгая пуританка - подавляла его своим

авторитетом он был несчастлив в любви и ему пришлось пережить унижения.

  Он вечно искал выхода своим нерастраченным чувствам, боялся жизни и

боялся будущего; слова нового пророка о грядущем возмездии пугали его,

немало способствуя его щедрости, его публичные выступления пользовались

успехом, и, подобно Монку и Ханту, он впал в грех нечестивого воображения:

  по словам его биографа, Хаскета Пирсона, "как и все мессии, он впал в

заблуждение, принимая свои слова за слова самого Господа Бога". Под конец

Раскин потерял ясность мышления, но к тому времени "пророк" уже

приобрел с его помощью возможность путешествовать и проповедовать.

  После неудачи с книгой Монка, Холман Хант сделал еще одну

попытку. Он принялся за новую картину, изображавшую Иисуса Христа в

синагоге с книгой в руках, читающего о мессианских пророчествах,

находящих свое исполнение в нем самом. Чтобы не было никаких сомнений,

он взял Монка моделью для Христа, так что негодование иудейских

старейшин символизировало неприятие миром пророка. Первоначальный

эскиз картины хранится в Национальной Галерее в Оттаве и изображает

Монка с Библией в одной руке, раскрытой на Книге Откровения, и номером

лондонского "Таймса" в другой. (Автор этих строк, - сам бывший

корреспондент "Таймса", - работал над своей книгой в Монреале, и его

громкий смех по обнаружении этого шедевра нарушил благоговейную

тишину зала, вызвав немалое удивление присутствующих).

  В дальнейшем человеческая природа взяла верх над всем остальным.

  Холман Хант продал картину "Христос в Храме" за громадную по тому

времени сумму в 5.500 фунтов, и его неприязнь к жизни и академистам

несколько смягчилась. Ему стало неловко приводить оборванного пророка в

столь изысканные дома, как например к пользовавшемуся всемирной славой

поэту Теннисону. Раскин же был в то время занят очередной неудачной

любовью, что также уменьшило его интерес к пророчествам. Тем не менее,

оба они, хотя и ставшие теперь более оседлыми, не забыли предостережений

пророка о грозящей гибели, если им не удастся скорейшим образом

переселить евреев в Палестину. Пророк неутомимо возвещал, что "день

близок", ссылаясь для большей убедительности на очередные военные

осложнения в Африке, Малой Азии, на Балканах или в Европе, как на

предвестники близкого конца, благо недостатка в подобных эпизодах никогда

не было. В конце концов Хант и Раскин нашли способ облегчить страхи,

успокоить угрызения совести и одновременно отделаться от надоевшего им

пророка; они посоветовали ему уехать в Иерусалим и (как в свое время

Саббатай Цеви) объявить там о близком приходе "Тысячелетия". Пророк был

уже готов к отъезду, когда разразилась новая война, приведшая его в немалое

смущение, поскольку возникла она вовсе не там, где, по его толкованию

пророчеств, должен был начаться конец мира. Наоборот, она началась в

стране, откуда, согласно его собственным писаниям должно было прийти

спасение: в Америке.

  Справившись снова в соответственных источниках, пророк объявил,

что в его вычисления вкралась ошибка: гражданская война в Америке была, в

действительности, лишь великим предваряющим событием. Поэтому именно

теперь, без дальнейших отсрочек, нужно было что-то сделать для Палестины.

  Джон Раскин немедленно отозвался, сказав, что если пророк был в самом

деле пророком, то ему нужно еще до поездки в Иерусалим, поспешить в

Америку и вызвать там подходящее небесное знамение, которое могло бы

остановить гражданскую войну. Раскин обещал финансировать предприятие,

и пророк собрался в путь.

  В тогдашней Америке обычай требовал, чтобы любой гражданин имел

доступ к президенту, в результате чего Авраам Линкольн осаждался

посетителями три дня в неделю. В один из таких дней наш пророк втиснулся в

президентскую приемную вместе с толпой просителей и зевак. Его

необычный вид обеспечил ему несколько минут разговора с президентом

после того, как утомленные глаза Линкольна обнаружили чей-то пристальный

взгляд, скрытый за буйной растительностью. Он спросил, кто был посетитель,

и узнал, что это канадец, приехавший чтобы прекратить войну. На вопрос о

его предложениях пророк ответил, что Юг должен освободить рабов за

денежную компенсацию, а Север должен согласиться на отделение Юга, что

(согласно заметкам самого Монка) "показалось президенту довольно

забавным". Линкольн спросил: "не кажется ли вам, канадцам, что моя

прокламация об эмансипации - большой шаг вперед в социальном и

нравственном прогрессе?"

Монк сказал, что этого недостаточно: "Почему, вслед за эмансипацией

негров, не предпринять еще более необходимый шаг - эмансипацию

евреев"? Линкольн удивился, поскольку в Америке евреи всегда были

эмансипированы, и спросил: "Евреи, почему евреи? Разве они еще не

свободны"?

  Монк ответил: "Конечно, господин президент, американский еврей

свободен, он свободен и в Англии, но не в Европе. Мы в Америке живем

далеко от всего и не видим, что творится в России, Пруссии и Турции. Не

может быть прочного мира на земле, пока культурные нации, во главе, как я

надеюсь, с Великобританией и Соединенными Штатами, не искупят того что

они причинили евреям, не искупят двухтысячелетнего преследования, вернув

их в их родной очаг - Палестину и сделав Иерусалим столицей

объединенного христианства".

  Излишне упоминать, что Монк никогда не был ни в России, ни в

Пруссии, ни в Турции, представляя собой "либерала" именно того сорта,

который был описан нами выше. В России талмудистский раввинат всеми

силами противился эмансипации, а через немного лет после визита Монка к

Линкольну царь-освободитель Александр Второй был убит накануне

объявления им парламентской конституции; в Пруссии евреи давно уже были

эмансипированы, подвергаясь именно за это нападкам русских евреев;

турецкое правительство в равной степени угнетало все подчиненные ему

народы без всякого разбора, а турецкие евреи жили и без того в Палестине, и

"возвращать" их туда было незачем. Во времена Линкольна еще никому не

приходило в голову, что любая война, где бы и из-за чего бы она ни

начиналась, должна была способствовать созданию еврейского государства в

Палестине (в наш век, как показал опыт двух мировых войн, это стало

законом), и президенту все это, вероятно, тоже показалось "забавным".

  Внимание Линкольна было, разумеется, приковано к войне в Америке,

наиболее жестокой из известных до того в истории Запада. Он был

находчивым человеком, привыкшим иметь дело с назойливыми

посетителями, и отделался от пророка добродушной шуткой: "Мой

педикюрист - еврей, и он так часто ставит меня на ноги, что я со своей

стороны охотно поставлю на ноги его соотечественников". Затем, напомнив

Монку, что идет война, он попросил пророка подождать ее конца: "после

этого мы сможем снова предаваться мечтам и сновидениям". Этот ответ

Линкольна мог бы составить интересную тему для клуба спорщиков: была ли

последняя фраза случайной или преднамеренной? Президенту, без сомнения,

было хорошо известно, как Ветхий Завет предписывал поступать с "ложными

пророками и сновидцами".

  Монк возвратился в Лондон, и Раскин затем оплатил его расходы на

поездку в Палестину, откуда он был немедленно по прибытии в 1864 г.

  выслан за нарушение общественного спокойствия. В крайней нужде он

записался матросом на быстроходный корабль, шедший в Бостон, а после

крушения клипера ему пришлось завершить остаток похода через

Атлантический океан вплавь. Его вынесло на берег окровавленного и почти

голого, а местный фермер в сумерках принял его за медведя и подстрелил,

потеряв память и рассудок, он кое-как добрался домой, но, оправившись через

несколько лет, вновь вернулся к своей навязчивой идее. Давно предсказанный

им конец мира к тому времени еще не наступил, и наша планета по-прежнему

оставалась на привычном месте. Вновь пересмотрев пророчества, он увидел,

что ошибка заключалась в рекомендованном им объединении евреев с

христианами во всемирном государстве, созданном в Иерусалиме. Теперь ему

стало ясно, что, согласно пророчеству, Бог должен прежде всего отдать

Палестину во власть евреев, а после этого создать всемирную организацию,

обладающую властью подчинить своему закону все народы земли.

  Другими словами, к концу жизни Монк добрался до сути левитского

плана мирового господства, содержащегося в Ветхом Завете, по-прежнему

полагая, что помогает исполнению божественных пророчеств. В нашем

распоряжении нет указаний на то, чтобы он когда-либо вошел в связь с

инициаторами этого грандиозного плана. Известен только один случай, когда

ему были предложены еврейские деньги: благотворительные 5 фунтов "на

собственные нужды". Он всегда вращался в обществе несколько тронувшихся

нееврейских либералов, живя за их счет.

  В 1870 году в Оттавской долине в Канаде произошел громадный

лесной пожар. Имя нашего пророка было к тому времени основательно

забыто, но он принял грозное событие за небесное предзнаменование

близкого конца мира. Добравшись в 1872 году до Лондона, он явился к своим

друзьям, Ханту и Раскину, давно уже считавшим его умершим. Раскин в это

время ухаживал за очередной дамой, оставшись глухим грозным

предостережениям и ответив Пророку письмом: "Я признаю многое

замечательное из сказанного Вами, но я просто не верю, что, так плохо зная

людей, Вы можете так много знать о Боге... мне кажется, что Вы просто

ненормальны, но, как знать, может быть ненормален и я сам" (эти последние

слова, по несчастью, оказались пророческими).

  Подобные упреки не были новыми для пророка. Его родственники и

друзья постоянно уговаривали его, если уж он призван исправлять род

человеческий, посмотреть ближе, вокруг себя: судьбы канадских индейцев и

даже самих канадцев несомненно нуждались в улучшении. Однако для

человека, державшего в своих руках ключи к божественному откровению,

такого рода советы представлялись святотатством и в конце концов, Монк,

опубликовав ряд брошюр, приступил к созданию "фонда Восстановления

Палестины". Для этого он заимствовал идею Раскина, собиравшегося помочь

собственной стране, а именно, употребить десятую часть доходов

состоятельных сограждан для использования пустующих, земель в Англии.

  Монк решил, что это обложение может послужить лучшей цели:

  "возвращению".

  К этому времени (в 1875 г.) Раскин снова потерял душевное

равновесие, прежде всего из-за смерти своей дамы сердца. Розы ла Туш, а, во-

вторых, в связи с надвигающейся угрозой еще одной войны, на этот раз

между Англией и Россией. Не подлежало сомнению, что Пророк в конце

концов оказывался прав; конец мира стоял ни пороге. Раскин подписал

манифест Монка и пожертвовал десятую часть своих доходов фонду Пророка

на откуп Палестины у турецкого султана: пустующие земли Англии могли

подождать. По завершении этой купчей операции должен был собраться

всемирный конгресс, чтобы основать в Иерусалиме международную

федерацию.

  Почувствовавший снова почву под ногами пророк получил

дальнейшую помощь от тогдашнего льва викторианских салонов, Лоуренса

Олифанта, с которым он случайно познакомился во время своего

бродяжничества по Америке. Олифант был человеком совершенно иной

складки, смелым, циничным авантюристом, любителем рискованных затей.

  Ему понравилась идея покупки Палестины, хотя он и не создавал себе насчет

этого предприятия больших иллюзий. Он написал Монку: "Можно собрать

для этого любое количество денег, так как люди верят, что, жертвуя, они

исполняют пророчества и приближают конец мира. Не знаю. почему им так

хочется этого последнего, но коммерческая сторона дела этим сильно

облегчается". Как мы увидим далее, Олифант не скрывал своего презрения к

откровениям Пророка.

  Кстати, он затронул здесь довольно интересный вопрос. Одно из

толкований многочисленных пророчеств гласит, что конец мира наступит

после "возвращения" евреев в Палестину; другими словами, помогающие

этому переселению сами определяют срок, когда Иегова покончит с нашей

планетой. Много лет спустя, та же мистификация смутила одного

французского политика на Версальской мирной конференции в 1919 году, и

он задал вопрос лорду Бальфуру, почему он так торопится "вернуть" евреев в

Палестину: если этим действительно должно было быть исполнено

пророчество, то, согласно тому же пророчеству, за "возвращением" должен

был последовать конец мира. Бальфур вяло ответил: "Вот именно это и делает

все это столь интересным".

  В 1880 г. Холман Хант, снова страдая от пошатнувшегося здоровья,

был настолько обеспокоен небольшими военными осложнениями в Египте и

Южной Африке, что конец мира показался ему не за горами, и он, вместе с

Монком, выпустил манифест предварявший сегодняшние планы мирового

правительства под управлением сионистов. Он был озаглавлен "Упразднение

Национальных Войн", призывал всех людей доброй воли пожертвовать

десятую часть своих доходов для построения "Царства Божия на земле" в

форме мирового правительства в Палестине под названием "Объединенных

Наций" (United Nations!), а деньги для Покупки Палестины отдать ему,

Монку.

  Дело на этом закончилось. Раскин был недалек от смерти и наотрез

отказался принимать дальнейшее участие во всех этих фантазиях. Отпал и

Олифант, а из "Израильского Банка" тоже ничего не вышло. Известный

романист и критик викторианской эпохи, Самуил Батлер (Samuel Butler, 1835-

1902), попросту указал "пророку" на дверь. Даже Холман Хант в конце

концов потерял терпение и посоветовал ему признать, "что есть Бог на небе,

который будет судить каждого человека", перестав воображать, что Бог - это

он, Монк. Не лучшее он услышал и от евреев, один из которых написал ему:

  "Страна наших предков умерла, а Палестина ее могила... попытка построить

нацию из разноязычных народов иудаизма закончится полной неудачей"

Убеждать Монка было, однако, безнадежным делом. В 1884 году

бывший воспитанник школы синих мундиров в последний раз вернулся в

Оттаву, где он до конца дней своих проповедовал, писал брошюры и надоедал

членам канадской палаты общин, отдыхавшим между сессиями парламента в

саду на берегу реки. Они выслушивали его со снисходительным терпением;

60 лет спустя канадским министрам пришлось в Оттаве и Нью-Йорке

повторять все сказанное Монком, на этот раз в качестве незыблемых

принципов государственной политики, и уже ни один из членов парламента

не рисковал им возражать.

  Монк загубил свою жизнь, и не может быть оправдан ни истинной

верой, ни настоящим призванием. О нем было рассказано так подробно

только, чтобы показать, на фоне прошедшего века, глупость его грандиозных

проектов, наряду с сумасбродством тех, кто пытался провести их в жизнь.

  Лживость и порочность сионистской идеи деспотического мирового

правительства становятся ясными каждому при виде декламирующих на

сцене Монка и его друзей. Все это представляется ничем иным, как

плутовской комедией, дешевым фарсом, и вовсе не потому только, что она

провалилась, а потому, что в ней никогда не было ничего серьезного. Все, что

они предлагали, невозможно было принимать всерьез, и никому из них не

пришло в голову обдумать возможные последствия, которые даже самый

поверхностный расчет не мог признать иначе, как катастрофическими. В те

дни, когда всякая дискуссия была еще действительно свободной, а мнения

основывались на объективной информации и могли касаться подлинной сути

вещей, эти люди выглядели клоунами, оставившими по себе лишь слабое эхо

смехотворной шумихи в коридорах истории.

  Как бы то ни было, в наш век вся эта тщеславная схема, без малейшего

изменения, оказалась навязанной народам, как серьезное предприятие,

превосходящее по срочности все их остальные нужды. Любая его критика

объявлена святотатством, вокруг него возведен забор не писанного закона о

ереси, фактически отстраняющий все здоровые силы общественной

дискуссии, и под его защитой западные политики разыгрывают трескучую

болтовню давно забытого "пророка", как пьесу высокой нравственности.

  Джон Раскин, Холман Хант и все прочие викторианские защитники

угнетенных, взглянув сейчас на землю, увидели бы могилы многих тысяч

погибших и почти миллион беженцев, заживо погребенных в лагерях, как

первые результаты их грандиозного плана, приводимого ныне в исполнение.

  Если бы Монк жил в нашем веке, он несомненно занимал бы очень

высокий пост, так как поддержка подобных планов является сейчас первым и

необходимым условием для успешной политической карьеры. Он растратил

свою жизнь в погоне за тщеславным призраком величия, а в год его смерти

(1896), владевшая им фантазия превратилась в политическую и практическую

реальность, господствующую над нашей эпохой. Пока Монк бродяжничал

между Оттавой, Вашингтоном, Лондоном и Иерусалимом, люди совершенно

иного пошиб создали в России реальную силу сионизма. Именно в этом, 1896

году, сионизм был навязан жизни народов, а вызванные им взрывы и

потрясения становятся все громче и разрушительнее, так что в наши дни даже

газетные писаки не скрывают, что он может оказаться искрой, которая

развяжет третью мировую войну.

 Глава 24

 РОЖДЕНИЕ СИОНИЗМА

  Когда коммунизм и еврейство начали совместное наступление на Европу во

второй половине 19-го века, государства Европы были еще сильны и полны

доверия к своему будущему, им не страшны были ни внутренние беспорядки, ни

внешние войны. Они без больших затруднений справились с революционными

вспышками 1848 года. Прусские победы над АвстроВенгрией в 1866 и Францией в

1871 годах не ослабили национального существования побежденных; по

заключении мира они продолжали жить боко-бок с победителем, как это всегда

бывало на протяжении многих столетий.

  Балканские народы, сбросив пятисотлетнее турецкое иго, шли навстречу

лучшему будущему в условиях национальной свободы. На востоке Европы,

христианская Россия включилась в процесс национального и

индивидуального прогресса.

  Эта привлекательная картина была столь же обманчивой, как красивое

яблоко, внутри которого поселились двое червей, и сегодня мы видим

окончательные результаты. За восемнадцать столетий христианства, несмотря

на все спады и подъемы, общий ход исторических событий в конечном итоге

обнаруживал прогресс человечества, подобного которому никогда не было в

прошлом; теперь этот период подходил либо к своему концу, либо же к

остановке, к некоему междуцарствию. Каков будет исход, мы все еще не

знаем, хотя люди верующие не сомневаются, что добро восторжествует;

вопрос только, когда. Однако и среди верующих того времени нашелся

человек, от которого можно было бы ожидать веры в победу добра, но

который видел, во что выльются события в двадцатом веке, и полагал, что

наступит конец, а не только преходящий мрачный период человеческой

истории.

  Это был Генри Эдвард Маннинг, английский священник, позже

перешедший в католичество и ставший кардиналом и архиепископом

Вестминстерским; если бы он разрешил в свое время своим коллегам-

кардиналам выставить его кандидатуру, он вероятно был бы избран Папой

Римским. Задолго до него Эдмунд Берк, Джон Адаме и Александр Гамильтон

распознали мировые цели революции и предсказали распространение ее

потрясений. Полустолетием позже Дизраэли, Бакунин и другие

засвидетельствовали захват руководства революцией евреями, предупреждая

об опасных последствиях. Маннинг присоединил свой голос к этим

предостережениям, но предвидел кроме того появление сионизма и его роль в

двусторонней атаке на христианский мир. - О революции он писал в 1861

году: тайные общества во всем мире, существование которых высмеивали и

отрицали самоуверенные люди, теперь навязывают реальность своих

действий сознанию тех, кто еще вчера не верил в их наличие". Он ожидал

полного успеха планов Вейсхаупта, считая, что живет в "преддверии

антихристианского периода, во время которого христианство будет

окончательно низложено и во всем мире установится безбожное общество".

  Сегодня антихристианская революция победила и утвердилась в половине

Европы, не говоря уже об Азии, крест, как символ христианства, исчез с

флагов многих малых и великих держав Европы, а безбожное общество

установилось в форме мирового правительства, т.ч. в этих словах, сказанных

более ста лет тому назад, трудно не видеть грозного пророчества, которое в

значительной мере осуществилось. После этого (и здесь он поднялся много

выше других провидцев) Маннинг описал роль, которую в этом процессе

будет играть сионизм: "Всех, кто потерял веру в воплощение Иисуса Христа,

всех этих гуманистов, рационалистов и пантеистов легко сможет обмануть

любой влиятельный и успешный политик, который пожелает восстановить

евреев на их собственной земле... и в политической ситуации нашего мира нет

ничего, что не допустило бы подобной комбинации".

  Маннинг закончил тем, что он ожидает прихода антихриста во плоти и

что это будет еврей. Этим он перешел из области политического анализа, в

котором он, как показали события, был знатоком, в область толкования

пророчеств; его слова относятся ко второму посланию апостола Павла к

фессалоникийцам, II, 3-11, о будущих временах, и Маннинг добавляет: "Если

Священное Писание предсказывает пришествие кого-либо, то он и приходит

  - это закон".

  Таким образом, пока Европа, казалось бы, шла к лучшему будущему по

пути, правильность которого доказали восемнадцать столетий, в

талмудистских местечках России сионизм присоединился к коммунизму, как

вторая сила из тех двух, которым предназначено было прервать этот процесс.

  Задачей коммунизма было совратить людские массы; это было то самое

"великое народное движение", предвиденное Дизраэли, с помощью которого

"тайные общества" работали над разрушением Европы. Сионизм занялся

совращением правителей на верхах. Ни одна из этих двух сил не могла бы

иметь успеха без помощи другой, поскольку неиспорченные и сохранившие

авторитет государственные мужи справились бы с революцией, как они

справились с ней в 1848 году.

  Сионизм был ответом талмудистского центра в России на эмансипацию

западных евреев, предписав этим последним не сливаться с другими

народами, но оставаться обособленными. Никогда еще с вавилонских времен

правящая секта не осмеливалась разыгрывать карту возвращения в землю

обетованную и она не сможет быть разыграна в будущем, если их теперешняя

попытка в конечном итоге потерпит фиаско. Этим и объясняется

осторожность талмудистов; они прибегли к этому последнему средству лишь

когда прогресс еврейской эмансипации стал угрожать их жизненным

интересам - власти над еврейством. До тех пор они обзывали ложными

мессиями всех, кто утверждал, что пришел "день исполнения". Если бы

Саббатай Цеви, Кромвель или Наполеон были в состоянии отдать им

Палестину, они могли бы объявить того или другого Мессией: теперь они

объявили Мессией самих себя, а столь рискованный шаг вряд ли может быть

повторен когда-либо в будущем. Исторически, поэтому, мы вероятно

подходим к концу разрушительного плана сионистов, поскольку он явно

неосуществим; однако, и мы, и будущие поколения еще дорого заплатим за

то, что поддержали это предприятие.

  Наиболее полную информацию о родственных корнях двойников -

коммунизма и сионизма - как и об их общей конечной цели дает книга

доктора Хаима Вейцмана (см. библиографию). Он присутствовал при

рождении сионизма и был его полномочным коммивояжером во многих

странах; в продолжении сорока лет он был любимцем монархов, президентов

и министров, став затем первым президентом сионистского государства, и он

же описал все это с удивительной откровенностью. Он показывает, как почти

сто лет тому назад, в отдаленных местечках еврейской черты оседлости была

выработана стратегия, результаты которой закружили, словно в водовороте,

народы Европы и всего Запада. Захваченными этими событиями оказались

американцы и англичане, немцы и французы, итальянцы, поляки и русские,

скандинавские, балтийские, балканские и все другие народы. Человеческая

кровь и богатства всего мира лились как вода из открытого крана, только

чтобы помочь коммунистам и сионистам достигнуть своих целей. Миллионы

людей, еще живых и уже умерших, участвуя в двух войнах, помогали этим

двум дополняющим друг друга силам. Родившиеся сейчас также унаследуют

свою часть в неизбежных взрывах, к которым эти обе силы приведут

человечество. От их действий страдают и евреи, в пропорционально меньшей

степени, чем широкие массы других народов. Книга Вейцмана показывает

нынешним историкам начала и истоки всего этого; теперь это предприятие

достигло нашей действительности, день ото дня придавая ей форму,

задуманную много раньше.

  Вейцман пишет, что в России было три группы евреев. К первой из них

относились евреи, искавшие "мира в городе" и хотевшие стать лояльными

гражданами России, как большинство евреев на Западе стали лояльными

немцами, французами и т.д. Эта группа стремилась к эмансипации и состояла,

главным образом, из способных и работящих людей, которые боялись власти

талмудистов и рады были освободиться от местечкового гнета. Для Вейцмана

эта группа - лишь малочисленные и вовсе нетипичные "ренегаты", и как он

пренебрегает ими, так должны и мы выбросить их из нашей истории,

поскольку ей овладевают обе другие группы. По указу талмудистов эта группа

тоже "исчезает с лица земли", вернее - их отлучают.

  Остальные евреи в России (т.е. местечковая масса, жившая под

властью Талмуда) делились на две группы по линии, проходившей по

вертикали внутри домов и семей, включая дом и семью самого Вейцмана. Обе

группы были революционными, то есть они дружно работали по разрушению

России. Они расходились только в своем отношении к сионизму. Группа

"революционеров-коммунистов" считала, что полная "эмансипация" евреев

будет достигнута когда мировая революция уничтожит все национальные

государства, заменив их собой. Группа "революционеров-сионистов",

полностью признавая необходимость мировой революции для их дела,

считала, что эта "эмансипация" наступит только после того, как еврейская

нация будет восстановлена в своем государстве.

  Ясно, что сионистская группа стояла ближе к ортодоксальному

талмудизму, поскольку, согласно Закону, разрушение было только средством

для достижения господства, а господствующей нации предписано было

обосноваться в Иерусалиме. В общинах и семьях шли жестокие споры.

  Коммунисты обвиняли сионизм в подрыве дела революции, которая отрицала

"расу и веру"; сионисты отвечали, что революция должна привести к

восстановлению избранной нации, для которой раса одновременно являлась и

верой. Тот или иной член семьи возможно искренне придерживался одной

или другой точки зрения, однако в действительности все это не имело

никакого значения. Ни одна, ни другая группа не могли бы возникнуть в

крепко зажатых в тиски еврейских общинах без согласия раввинов. Если бы

они объявили коммунизм "проступком", а сионизм - "соблюдением"

талмудистских "законов и предписаний" - в местечках остались бы одни

сионисты. Глядя в будущее поверх голов местечкового еврейства, правящая

секта считала обе группы полезными для достижения ее конечной цели, а

цитированный нами выше Дизраэли указал и ее мотивы. Начиная с середины

прошлого столетия, история революции - это коммунизм и сионизм,

направляемый из одного центра по разным путям к единой цели.

  Вейцман описывает характерный пример разногласий между членами

заговорщической семьи, не видевшими конечных целей высшей стратегии и

ожесточенно спорившими между собой о "революционном коммунизме". Его

мать, тип еврейского матриарха, спокойно отмечала, что если окажется

правым ее сын, революционер-коммунист, то ей будет хорошо в России, а

если прав будет другой сын, революционер-сионист, то ей будет также

хорошо и в Палестине. В конце концов, "правы" оказались оба, и их

родительница, не худо проведя несколько лет в большевистской Москве,

поехала оканчивать свои дни в сионистской Палестине. Это было после того,

как оба заговора, втайне выросшие бок-о-бок, восторжествовали в одну и ту

же неделю в 1917 году.

  Коммунизм давно уже был вполне организованной, хотя все еще

тайной, заговорщической партией, когда сионизм впервые принял

организованную (разумеется, тоже тайную) форму в еврейском движении

"Чибат Сион" (Любовь к Сиону). Оно возникло в Пинске, где Вейцман учился

в русской школе, т.ч. уже мальчиком его путь привел его к революционно-

сионистскому крылу заговора против России. В детские годы он оказался

свидетелем событий, грозивших разрушить легенду о "преследовании евреев

в России", на которой строилась талмудистская пропаганда во внешнем мире,

не знавшем русской действительности. В 1861 году император Александр

Второй освободил 23 миллиона крепостных крестьян. С этого момента

открылся путь к свободе и прогрессу, по примеру западной Европы, для

российских граждан всех национальностей, которых в России было около ста

шестидесяти, причем евреи составляли 4% ее населения. В течение полных 20

лет после освобождения крестьян евреи, по указанию талмудистов, оказывали

ожесточенное сопротивление "всем попыткам улучшения их положения"

(Кастейн). В марте 1881 года Александр Второй намеревался завершить дело

всей своей жизни дарованием парламентской конституции. Комментарий

Кастейна говорит сам за себя: "Неудивительно, что в заговоре,

закончившемся убийством Александра Второго, принимала участие еврейка".

  (Прим. перев.: В заговоре принимали участие несколько евреев, а бросить

бомбу в царя вызвался Гольденберг; только, чтобы отвести неизбежный взрыв

народного гнева от евреев, убийстве было поручено русскому. После

цареубийства по России прокатилась первая волна еврейских погромов,

известных ранее лишь, как единичные случаи).

  Это убийство было большим успехом в стараниях революционеров не

допустить эмансипации, и за ним последовали другие, того же рода. Оно

восстановило идеальную картину, нарисованную Моисеем Гессом (Moses

Hess), одним из ранних пропагандистов сионизма, сразу же после

освобождения русских крестьян: "Мы евреи всегда останемся чужими среди

других народов. Правда, из соображений гуманности и справедливости, они

дадут нам все гражданские права, но они никогда не будут уважать нас, пока

мы отставим на задний план наше великое прошлое, по принципу - моя

родина там, где мне хорошо живется".

  В это же время другой глашатай сионизма. Лев Пинскер, опубликовал

книгу "Автоэмансипация" (русский перевод, под этим заглавием, Ю. Гессена,

СПБ. 1898 - прим. перев.). Само заглавие было угрозой, понятной для

посвященных; оно означало: "мы никогда не примем никакой эмансипации от

других; мы эмансипируем себя сами и дадим "эмансипации" наше

собственное содержание". Пинскер писал далее: "Существует неумолимый и

неизбежный конфликт между людьми, известными под именем евреев, и

другими людьми". А затем он изложил свой план "само-эмансипации" и

"восстановления еврейской нации": для достижения этой цели, писал он,

нужно вступить в борьбу, имея твердое намерение оказать непреодолимое

давление на международную политику настоящего времени". Читателю надо

хорошо запомнить эти слова, написанные в 1882 году и одни из самых

знаменательных во всей нашей истории. Они указывают на знание будущего с

почти сверхъестественной точностью.

  Это легко себе представить путем сравнения, скажем, с каким-нибудь

польским патриотом-эмигрантом, тоже рассуждающим время от времени об

"оказании непреодолимого давления на международную политику".

  Политические беженцы обычно ожидают исполнения своих надежд, проводя

время в эмигрантских кафе, и они счастливы если второй секретарь

помощника министра уделит им полчаса времени. Когда Пинскер писал эти

слова, он был безвестным еврейским эмигрантом в Берлине, почти

неизвестным за пределами революционных кружков, и они могли легко

показаться нелепейшей претензией, если бы события последующих

семидесяти лет не доказали, что он очень хорошо знал, о чем писал. Он явно

знал, почему и как победит сионизм. Другими словами, заговор, задолго того,

как о нем стали догадываться во внешнем мире, уже располагал

могущественной поддержкой далеко за пределами России, и какому-то,

никому неизвестному Пинскеру были хорошо известны методы, с помощью

которых должны были перекраиваться судьбы всего мира.

  Пока этот двухголовый заговор разрастался в России, Вейцман подрос

и начал играть в нем заметную роль. Заметим, кстати, что слово "заговор" -

не изобретение автора этой книги, Вейцман открыто его употребляет. Он

ненавидел Россию и перебрался в Германию, - разумеется, без малейших

затруднений. Один вид немецких "эмансипированных" евреев настолько его

возмутил, что Вейцман затосковал по милым русским местечкам, посещая их

во время отпусков и праздников, и возобновив, как он сам пишет, свое

участие в заговоре. Позже, в университетах эмансипированного Запада, он

вел уже открытую борьбу за де-эмансипанию европейских евреев, быстро

почуявших опасность и с презрением отвернувшихся от "diese Ostjuden".

  Немецкий еврей Габриэль Ризер отчитал местечковых революционеров

следующими словами: "Мы не приехали сюда эмигрантами, мы здесь

родились, и именно потому, что мы здесь родились, мы не претендуем на

родину в другом месте; мы либо немцы, либо же вообще бездомные люди".

  Точно так же думали и раввины реформированного иудаизма: "Мысль о

Мессии заслуживает полного внимания в наших молитвах, но надо исключить

из них все просьбы о возвращении в землю наших предков и о

восстановлении еврейского государства".

  Эти евреи оставались верны обязательствам, принятым

наполеоновским Синедрионом. Они примирились с остальным

человечеством, и невозможно было предположить, чтобы талмудисты снова

могли сделать их своими рабами, как в древности Неемия закрепостил их

предков. Кастейн пишет с отвращение что к концу 19-го столетия "каждый

пятый еврей был женат на не-еврейке", а еще более его возмущало, что во

время мировой войны "на всех фронтах евреи сражались друг против друга;

это трагедия... которая будет повторяться... до тех пор, пока евреев будут

принуждать исполнять обязанности граждан страны их поселения"

(подчеркнуто нами).

  Тень нового талмудистского плена нависла над евреями Запада, и его

угроза была гораздо ближе, чем они могли подозревать. Сионские мудрецы в

России вели подготовительную работу в течение десятилетий и к концу

прошлого века все было готово для "оказания непреодолимого давления на

международную политику настоящего времени". Непревзойденным мастером

этого давления стал кочующий сионистский премьер, молодой Хаим

Вейцман. Он посетил многие города и университеты Европы, путешествуя из

Дармштадта в Берлин и из Берлина в Женеву, закладывая повсюду бомбы

замедленного действия на будущее и готовясь к новым задачам в 20-ом веке.

  К самому концу столетия события получили неожиданное ускорение,

как будто некая долго строившаяся машина была теперь закончена и пущена

на полный ход. Все еврейство сразу почувствовало ее пульсирующее

действие, однако, менее чувствительные к таким вибрациям нееврейские

массы не заметили ровно ничего. Преемником Моисея Гесса вышел на сцену

еще один еврей из России - Ашер Гинсбург, он же Ахад-Гаам, объявивший,

что евреи не только уже создали свою нацию, но должны получить теперь в

Палестине собственное еврейское государство. Для евреев западной Европы

это был всего лишь еще один голос из далекой России: их главной слабостью

была недооценка силы организованной слитной массы местечкового

еврейства на востоке. Во всяком случае, они не в состоянии были представить

себе, что эта сила сможет оказать влияние на судьбы Европы.

  Явным предостережением для них явилась опубликованная в 1896

.году, в год смерти "пророка" Монка, книга Теодора Герцля "Еврейское

Государство". С выходом этой книги кот влез в голубятню, а вскоре и голуби

были в коте. Единство западных евреев было поколеблено, поскольку Герцль

не был ни восточным евреем, ни выходцем из России. Он был одним из них,

по крайней мере они считали его своим. Он казался образцом

эмансипированного еврея, но был на стороне сионистов. Дрожь беспокойного

предчувствия пронизала все еврейство, однако христианский мир, имевший

гораздо больше причин для беспокойства, продолжал оставаться в блаженном

неведении дальнейшие 60 лет.