Если свободомыслящие  теологи  чувствуют отвращение>  к  подобного  рода

объяснениям, то это  потому, что они не желают подчинять  христианство общим

законам  других  религиозных движений; быть  может,  еще и  потому, что  они

недостаточно знакомы  с наукой о духовной жизни  человека.  Нет  религиозных

движений, в которых подобные самообольщения не играли бы видной  роли. Можно

даже сказать, что в известных общинах эти самообольщения  составляют обычное

явление, как, например, у протестантских пиэтистов, мормонов, в католических

монастырях. В такой экзальтированной среде  обращения происходят нередко как

последствие  какого-либо  случая,  в   котором   потрясенная  душа  человека

усматривает перст Божий. Верующие обыкновенно скрывают такие случаи, так как

в них  всегда заключается нечто наивное;  они остаются тайной между  ними  и

небом.  Для холодной  или рассеянной души случай не имеет никакого значения;

для настроенной души тот же самый случай  -  божественное знамение. Конечно,

было бы  неправильно  утверждать, что  известный случай, как факт,  коренным

образом  изменил Св. Павла,  Св.  Игнатия Лойолу, или, вернее, дал толчок их

новой  деятельности.  Внутренняя  работа  этих  сильных  натур  подготовляла

громовой удар; но  самый удар  грома обусловливался внешним поводом. Все эти

явления, в конце концов, относятся к моральному состоянию  душ, не  имеющему

ничего  общего  с нынешним.  Древние  в значительной  части  своих  действий

руководствовались  сновидениями,  посетившими  их  в   предшествующую  ночь,

выводами,  сделанными  на  основании  случайного  предмета,  который  первый

бросился им в глаза, звуками, которые им будто  бы слышались. Случалось, что

судьбу  мира решал полет  птицы,  направление ветра, головная боль. Чтобы не

получить  упрека в неправдивости и неполноте,  нужно упоминать об этого рода

случаях,  и  даже  тогда,  когда  они  сообщаются  в документах,  обладающих

посредственной  степенью  достоверности"  следует  остерегаться  обходить их

молчанием. В сущности,  в истории не бывает вполне достоверных подробностей,

а  между  тем подробности всегда  имеют  некоторое значение. Талант историка

заключается в том, чтобы создать правдивое целое из частей, которые сами  по

себе правдивы лишь отчасти.

     Итак, можно отводить в истории место  частным  случаям, вовсе не будучи

рационалистом  старой  школы,  учеником Павла.  Павел  был  таким  теологом,

который,  желая  давать  чудесам,  как.  можно  меньше,  места  и не  дерзая

признавать  библейские повествования легендарными,  насиловал  их  для того,

чтобы  дать  им  естественное  объяснение.   Павел  надеялся  таким  образом

сохранить за Библией всю ее авторитетность и раскрыть в то же время истинную

мысль  святых авторов ее[2]. Я принадлежу  к  критикам-мирянам; я

думаю,  что  никакой  рассказ о сверхъестественном  событии  нельзя  считать

верным буквально; я полагаю, что на сто таких рассказов о сверхъестественном

восемьдесят обязаны своим: происхождение народному воображению; тем не менее

я  допускаю,  что в  известных более.  редких, случаях легенда,  имеет своим

источником    реальный    факт,   переделанный    воображением.   Из   массы

сверхъестественных фактов, рассказанных в Деяниях, в  пяти или шести случаях

я  пытаюсь показать, каким образом могла произойти иллюзия.  Теолог,  всегда

систематичный, желает применить одно единственное объяснение ко всей  Библии

из конца  в конец; критик полагает, что надо испробовать все объяснения или,

вернее, что  надо последовательно доказать  применимость каждого из них.  То

обстоятельство, что то или другое объяснение может не соответствовать нашему

вкусу,  не должно служить причиной,  чтобы от него  отказываться.  Мир - эта

комедия,  божественная и  адская  в  одно и то же  время, странный  хоровод,

которым  руководит гениальный  хормейстер и в котором добро  и зло, дурное и

прекрасное дефилируют  перед  нами каждое на  своем  предназначенном  месте,

стремясь к достижению таинственной конечной  цели.  История  не  заслуживает

названия истории, если, читая ее, мы не будем попеременно то восхищаться, то

возмущаться, то приходить в уныние, то испытывать утешение.

     Первая задача  историка - верно изобразить среду,  в которой имел место

рассказываемый факт. Таким образом, история происхождения религий  переносит

нас в мир женщин, детей, горячих или заблуждающихся голов. Переместите те же

факты  в  среду  положительных   умов,   они   покажутся   вам   абсурдными,

необъяснимыми, и вот почему для стран с тяжелой на подъем рассудительностью,

какова, например, Англия,

     невозможно их понять. Некогда столь прославленная аргументация  Шерлока

или  Джильберта Уэста по поводу воскресения из мертвых, Литтльтона по поводу

обращения Св. Павла грешат  не логикой: она у них неотразима по своей  силе;

тут мы видим верную оценку  разнообразия окружающей среды. Все известные нам

религиозные попытки представляют удивительную  смесь  великого и  странного.

Прочитайте   протоколы  первоначального   сенсимонизма,   опубликованные   с

удивительным   чистосердечием    его   адептами[3].   Наряду    с

отталкивающими  фактами,   пошлым  витийством   -  сколько  прелести,  какая

искренность,  лишь только на  сцену выступают женские или мужские  фигуры из

народа, внося  с собой  наивные признания  души,  которая  раскрывается  под

первым теплым лучом, падающим на нее! Мы  знаем не один  пример прекрасных и

прочных  движений,  основанных  на   детских   наивностях.   Нельзя   искать

соответствия между пожаром  и  искрой, от которой  он  загорелся. Набожность

Салетты   представляется   одним  из   великих  религиозных  событий  нашего

времени[4]. Базилики Шартра,  Лаона,  внушающие такое  уважение к

себе, воздвигнуты на иллюзиях этого же рода.  Праздник Тела Господня основан

на видениях одной монахини из Люттиха, которая во время своих молений всегда

видела  полную луну  с небольшим  ущербом.  Можно было  бы  привести примеры

вполне искренних движений, возникших вокруг  обманщиков. В обретении святого

копья в Антиохии обман совершенно очевиден,  а между  тем  этот случай решил

судьбу крестовых походов.  Мормонизм, начала которого столь постыдны, внушал

мужество и  самопожертвование. Религия друзов  покоится на  целом  сплетении

нелепостей, и она все-таки имеет  своих  набожных  последователей. Исламизм,

занимающий  второе  место среди мировых событий, не существовал  бы, если бы

сын  Амины не был эпилептиком.  Кроткий  и непорочный  Франциск Ассизский не

имел  бы  успеха без брата Илии. Человечество имеет настолько слабый ум, что

самое  чистое  дело  не  обходится  без  содействия   какого-либо  нечистого

элемента.

     Будем  остерегаться   применения  наших  добросовестных   толкований  и

рассуждений холодного и ясного ума к делу  оценки  этих необычайных событий,

которые в  одно и то  же время так  значительно ниже и так  значительно выше

нас. Один  желает  видеть в  Иисусе  мудреца,  другой  - философа, третий  -

патриота, четвертый - добродетельного человека,  пятый - моралиста, шестой -

святого.  Но  в  нем  не было ничего  подобного. Он был обаятелен.  Не будем

создавать  прошлое по нашему образу и подобию.  Не  будем  представлять себе

Азию Европой. У нас, например, сумасшедший является  существом, выходящим из

ряда  вон; его истязают, чтобы втиснуть  в норму; ужасные способы  лечения в

старинных   домах   умалишенных   были   последовательны   с   точки  зрения

схоластической и  картезианской  логики. На  Востоке сумасшедший -  существо

привилегированное: он проникает в заседания высших  сановников, и  никто  не

осмеливается остановить его;  его выслушивают, с ним советуются. На  Востоке

считают, что такой человек  стоит ближе к Богу, так  как предполагается, что

если  его индивидуальный  разум  угас,  то взамен  этого  ему  предоставлено

участие  в божественном разуме. В Азии не существует обыкновения при  помощи

тонкой  насмешки  отмечать у  другого слабость  мышления.  Один  мусульманин

рассказывал мне, что, когда несколько лет тому назад оказалась настоятельная

необходимость некоторых  починок могилы  Магомета  в  Медине,  то был сделан

вызов каменщиков, желающих взяться за это дело, с предупреждением, что тому,

кто  спустится  в  это  страшное  место для работы,  по окончании  ее  будет

отрублена голова. И нашелся желающий,  который спустился, выполнил  работу и

затем  по  выходу дал  себя казнить.  "Это  было необходимо,  -  заметил мне

рассказчик, -  это место все  представляют себе известным образом, и  нельзя

допустить,  чтобы  нашелся  человек,  который  мог  бы  рассказать, что  оно

устроено совсем не так".

     Взволнованная душа не может похвалиться ясностью здравого смысла. Между

тем, только взволнованная душа способна к могучему творчеству. Я имел в виду

нарисовать  картину, на  которой  краски ложились  бы  совершенно так, как в

природе; я хотел, чтобы она походила на человечество,  то есть изображала бы

в одно  и то же  время  и  великое  и мелкое,  чтобы на ней видно было,  как

божественный   инстинкт  уверенно   прокладывает   себе  путь  среди  тысячи

случайностей. Если бы в такой  картине не было теней, то это доказывало  бы,

что она неверна. Характер документов не дает возможности определить, в каких

случаях иллюзия была несомненна. Можно только сказать, что иногда она бывала

несомненной.  Невозможно годами  вести жизнь  чудотворца  и  десятки  раз не

попасть в безвыходное положение, вынуждающее подчиниться толпе. Человек, при

жизни сделавшийся легендарным,  подпадает под  тираническую  власть своей же

легенды. Дело  начинается с наивности, легковерия, абсолютной  невинности, а

кончается  всякого  рода  затруднениями и,  чтобы сохранить за  собой мнимое

могущество,  приходится  выходить  из этих затруднений с  помощью  отчаянных

средств. Принятые на  себя  обязательства необходимо выполнить: неужели дать

погибнуть делу Божию только потому, что Бог медлит проявить свою волю? Разве

Жанна д'Арк  не  заставляла  не  раз  свои  голоса  высказываться  сообразно

требованиям момента?  Если рассказ о  тайном откровении, которое она сделала

Карлу VII,  сколько-нибудь реален, а это трудно отрицать, то остается только

заключить,   что    эта   непорочная    девушка    выдала    за    результат

сверхъестественного внушения то, что ей  было сообщено по секрету. Изложение

истории религии, не проливающее  сколько-нибудь  хотя бы косвенного света на

такого рода предположения, заслуживало бы обвинения в неполноте.

     Таким  образом, в моем повествовании необходимо было дать место каждому

факту, как истинному, так  и вероятному или возможному, с  указанием степени

его  вероятности. В такой истории приходится  передавать не  только то,  что

было, но и то, что по всем вероятиям могло быть. Беспристрастие, с которым я

обрабатывал  мою тему, воспрещало мне отказываться  от  предположений,  даже

неблагоприятных; ибо, в самом деле, много неблагоприятного для  христианства

было в том, как происходили события. От начала до конца я неуклонно применял

один  и  тот же  прием.  Я  передавал хорошие впечатления, которые  на  меня

производили тексты; я не  должен был умалчивать и  о дурных.  Я хотел, чтобы

книга  моя сохранила свое значение даже в том случае, если  настанет  время,

когда  известную  степень обмана будут  считать  в истории религии элементом

неизбежным. Надо  было изобразить моего героя прекрасным и  обаятельным (ибо

таким он  был  бесспорно); и надо  было это  сделать, невзирая на такие  его

действия, которые в наши дни могли бы  заслужить  неблагоприятный отзыв. Моя

попытка  создать  живой,  человечный,  возможный  облик  была  одобрена.  Но

заслужены ли  были бы эти  похвалы, если  бы я изобразил начала христианства

без  малейшего  пятнышка? Это значило  бы допустить  величайшее из  чудес. В

результате  этого вышла  бы картина в высшей степени холодная. Я  не говорю,

что, за недостатком теней, мне следовало  их измыслить. Но, по крайней мере,

я  должен  был  предоставить  каждому тексту  издавать его собственный  тон,

приятный или  негармоничный. Если бы Гете был жив, он признал бы за мной эту

заслугу. Этот  великий человек не  простил бы мне,  если  бы портрет вышел у

меня  вполне  небесного   характера;  он  пожелал  бы  видеть  в  нем  черты

отталкивающие; ибо в действительности происходили вещи, которые оскорбили бы

нас, если бы нам суждено было их видеть[5].

     Наконец, те же затруднения представляет  также и история апостолов. Эта

история удивительна по-своему. И однако, что может  быть оскорбительнее этой

глоссолалии,   засвидетельствованной  неопровержимыми  текстами  Св.  Павла?

Свободомыслящие  теологи допускают, что исчезновение  тела Иисуса было одной

из основ  верования в  воскресение из  мертвых.  А разве  это не равносильно

тому, что  в тот.  момент у христианства  было две совести и что одна из них

создала иллюзию  для  другой? Если бы те же ученики,  которые похитили тело,

бросились бы по городу с криком: "Он воскрес!" - обман  был бы очевиден. Но,

без сомнения, не одни  и  те же лица совершали оба  эти  действия. Для того,

чтобы  вера  в чудо  получила общее признание, нужно, чтобы  кто-нибудь один

взял на себя ответственное дело распространения первого слуха; и обыкновенно

эту  роль  не  берет  на  себя   главный   деятель.  Роль  этого  последнего

ограничивается тем,  что он не опровергает  репутацию,  которую  ему создают

другие. И, в сущности, если бы он и взялся за такое опровержение, то это был

бы потерянный труд; народное мнение оказалось бы сильнее  его[6].

В чуде Садетты ясно можно было видеть фокусы. Но убеждение, что это послужит

на  пользу  религии,  преобладало  над  всем[7]. Обман,  если ему

поддаются многие, становится бессознательным или,  вернее, он перестает быть

обманом  и  превращается  в недоразумение.  В  таком  случае  уже  никто  не

обманывает  преднамеренно; все  обманывают невинно. Прежде во всякой легенде

предполагались обманутые  и  обманщики; по нашему  мнению, все участвующие в

создании легенды являются одновременно и обманщиками, и  обманутыми. Другими

словами, чудо предполагает наличность трех условий: 1) всеобщего легковерия;

2) некоторой снисходительности со  стороны известной  части соучастников; 3)

молчаливого согласия главного деятеля. Реакция после грубых объяснений ХVIII

века  не должна  доводить нас до гипотез, в которых допускается действие без

причины.  Легенда не может возникнуть сама собой; ей надо помочь народиться.

Эти  точки  отправления  легенды  часто  бывают почти  неосязаемы.  Народное

воображение заставляет ее нарастать, как ком снега; и тем не менее она имеет

свое первоначальное  ядро.  Оба лица,  составлявшие  две родословные Иисуса,

отлично знали, что их данные не отличались большой точностью. Апокрифические

книги, выдаваемые за Апокалипсисы Даниила, Еноха, Ездры, принадлежали вполне

убежденным авторам, и, конечно, эти авторы отлично знали, что они не Даниил,

и не Енох, и не Ездра. Азиатский священник, сочинивший роман Феклы, объявлял

же, что сделал это из любви к Павлу[8]. То  же следует сказать об

авторе  четвертого  Евангелия,  несомненно,  личности  выдающейся. Выгоняйте

иллюзию из религиозной истории в одну дверь, она проникнет в другую. В общей

сложности  едва ли найдется  в прошлом сколько-нибудь крупное  событие,  все

обстоятельства  которого  можно  было  бы признать вполне достоверными. И мы

останемся все-таки французами,  хотя  Франция создалась  веками вероломства.

Ведь мы не откажемся от пользования благами революции  на том основании, что

революция совершила бесчисленное  множество преступлений?  Если бы  династии

Капетингов удалось  дать нам такой же  хороший  конституционный строй, какой

существует в Англии, то разве стали бы мы придираться к способности исцелять

золотуху, которая приписывалась Капетингам?

     Одна наука чиста, ибо она отвлеченна; она не имеет  дела  с людьми,  ей

чужды задачи  пропаганды. На  ее  обязанности доказывать, а не убеждать и не

совращать. Тот, кто открыл теорему, публикует ее доказательства для тех, кто

способен их понять. Ему нет надобности всходить на кафедру, жестикулировать,

нет  надобности прибегать  к  ораторским  уловкам, чтобы убедить  тех люден,

которые не видят,  что теорема его решена верно. Конечно, энтузиазму присуща

своя   добросовестность,   но   эта   добросовестность  отличается   наивным

характером;  это  не   та  глубокая,  обдуманная  добросовестность,  которая

свойственна ученому.  Невежда  поддается  именно  плохим  доводам.  Если  бы

Лапласу нужно было  привлечь толпу в пользу своей системы мира,  ему  нельзя

было  бы  ограничиться  математическими доказательствами.  Литтрэ, составляя

биографию человека, которого считал своим учителем,  мог в своей искренности

не  умалчивать даже о том, что не слишком  располагает к  этому человеку. Но

это  случай  беспримерный в  истории  религии.  Одна лишь наука  ищет  голую

истину.  Одна  наука подтверждает истину  разумными  доводами  и  подвергает

строгой  критике все способы доказательства.  Без  сомнения, благодаря этому

наука до сих пор и не пользуется влиянием на  народ. Быть  может, в будущем,

когда просвещение проникнет в народ, как нам это сулят, па толпу  тоже будут

действовать только  разумные, основательные  доказательства.  Но было бы  не

очень справедливо судить  о великих людях  прошлого  на  основании  этих  же

принципов.  Встречаются  натуры,  которые  не   могут  примириться  с  своим

бессилием, которые принимают человечество таким, как оно есть,  со всеми его

слабостями. Многое великое не  могло бы совершиться без  лжи и насилия. Если

бы в один прекрасный день  воплотившийся идеал явился перед людьми  с  целью

господствовать  над  ними, то он  очутился бы перед лицом глупости,  которая

желает  быть обманутой, перед лицом  злобы, которая требует  того,  чтобы ее

укротили.  Безупречен  только  созерцатель,  который  стремится  лишь  найти

истину, не заботясь ни о том, чтобы доставить  ей торжество, ни о том, чтобы

дать ей практическое применение.

     Мораль  не  история.  Рисовать и  рассказывать  не  значит  доказывать.

Натуралист, который  описывает превращения хризалиды,  относится к  ней  без

порицания и  без похвалы. Он не обвиняет ее в неблагодарности за то, что она

бросает свой саван; не находит  ее  чересчур смелой за то,  что  она создает

себе крылья; не называет ее безумной за стремление пуститься в пространство.

Можно  быть  страстным  поклонником   истины  и  красоты  и  тем  не   менее

обнаруживать  терпимость к слабостям народа. Один идеал не имеет пятен. Наше

счастье  стоило  нашим предкам целых  потоков слез и крови. Для  того, чтобы

благочестивые души  испытывали ныне у  подножия алтаря внутреннее  утешение,

которое дает  им жизнь, понадобились целые века  высокомерного  принуждения,

таинства  жреческой  политики,  железные  прутья, костры. Уважение,  которое

внушает к себе  всякое  великое явление, не  нуждается  ни в  каких  жертвах

правдивости  со  стороны  истории.  Некогда  для  того,  чтобы  быть  добрым

патриотом-французом,  нужно было  верить в  голубя  Клодвига, в национальные

древности музея  Сен-Дени, в  непорочность  орифламмы, в  сверхъестественную

миссию Жанны д'Арк; надо было веровать в то, что Франция первая среди наций,

что  французская монархия  первенствующая  среди  других  монархий,  что Бог

оказывает особое  предпочтение  этой державе  и  постоянно  занят  тем,  что

оказывает  ей покровительство.  Теперь  мы  знаем, что Бог покровительствует

одинаково всем  державам, всем империям и королевствам, всем республикам; мы

признаем, что многие  короли Франции были людьми  презренными; мы  признаем,

что характер  французов имеет свои недостатки; мы громко  восхищаемся массой

вещей  иностранного  происхождения.  Разве  поэтому  мы  не  можем считаться

хорошими  французами?  Напротив,  можно  сказать,   что  мы  стали   лучшими

патриотами,  так как вместо того, чтобы закрывать глаза на свои  недостатки,

мы  стараемся их  исправить, и вместо того,  чтобы хулить все чужеземное, мы

стараемся перенимать все, что в  нем есть хорошего. Мы и  христиане на такой

же лад. Кто отзывается  неуважительно о средневековой монархии,  о  Людовике

XIV, о революции, об империи, тот  обнаруживает  только дурной вкус. Тот же,

кто говорит без надлежащей кротости о христианстве  и  церкви,  к которой он

принадлежит,  тот повинен в неблагодарности. Но сыновняя  признательность не

должна  доходить  до того, чтобы не видеть правды.  Мы вовсе не обнаруживаем

недостаточного  уважения к правительству, когда отмечаем, что  оно не  могло

удовлетворить противоречивым  потребностям, присущим  людям, ни  к  религии,

утверждая, что она  не может избежать горьких упреков, которые знание ставит

всякой вере  в  сверхъестественное.  Отвечая  тем,  а  не  другим социальным

требованиям, правительства  падают по тем самым причинам, которые их создали

и некогда  составляли их  силу.  Отвечая  лишь  требованиям сердца  в  ущерб

требованиям рассудка,  религии падают одна  за  другой,  так как  до сих пор

никакой силе не удалось заглушить голос рассудка.

     Но  горе и разуму,  если  в один  прекрасный день  он заглушит религию!

Поверьте,   что   наша  планета  преследует  известную   глубокую  цель.  Не

высказывайтесь слишком-  смело о бесполезности той или другой  ее части;  не

говорите, что надо уничтожить в ней то или  другое зубчатое колесо, так как,

судя  по внешности, оно только мешает ходу  других  частей  всего механизма.

Природа, одарившая животных непогрешимым инстинктом, не влагала и в человека

ничего обманывающего его. По его органам вы можете смело делать заключение о

его  судьбе.  Est  Deus  In nobis.  Религии,  заблуждаясь в  своих  попытках

доказать,  бесконечное,  определить  его  или,  если  можно так  выразиться,

воплотить его,  совершенно правдивы, когда только просто признают его. Самые

крупные заблуждения, которые религии примешивают к этому признанию, ничто по

сравнению с истиной, которую они возвещают. Самый последний:  простак,  лишь

бы он следовал культу своего сердца, более просвещен относительно реальности

вещей, нежели материалист, который думает объяснять все случаем и не верит в

бесконечное.