Глава IV Мир идей, в котором развивался Иисус.e='font-size:11.0pt;mso-bidi-font-size:10.0pt;font-family:Arial'>
Трудно понять явления первобытного образования земного шара, так как
огонь, в котором он пылал, уже погас и земля охладилась. Точно так же и
всякие объяснения представляются неудовлетворительными, когда наши скромные
аналитические приемы приходится применять к переворотам созидательных эпох,
решавших судьбы человечества. Иисус жил в один из таких моментов, когда все
карты общественной жизни раскрываются и ставка человеческой деятельности
увеличивается во сто крат. В такие времена каждый, взявший на себя великую
роль, рискует жизнью, ибо подобные движения предполагают такую свободу
действий, такое отсутствие всяких мер предосторожности, которое не может
обойтись без страшной развязки. В настоящее время человек мало рискует, но
мало и выигрывает. В героические эпохи человеческой деятельности человек
рискует всем, ко и выигрывает все. Добрые и злые или по меньшей мере
считающие себя такими, или признаваемые за добрых и злых, образу юг два
противоположных лагеря. Путь к апофеозу идет через эшафот, характеры
приобретают резко выраженные черты и запечатлеваются в памяти человечества в
виде вечных типов. За исключением французской революции, ни один из
исторических моментов не был таким подходящим для развития скрытых сил,
которые человечество держит как бы в запасе и проявляет только в дни своего
горячечного состояния и гибели, как именно эпоха, в которую сложился
характер Иисуса.
Если бы управление миром было задачей чисто спекулятивной и если бы
обязанность возвестить себе подобным, во что им надлежит веровать,
возлагалась бы на величайшего философа, то великие моральные и догматические
правила, называемые религией, создавались бы в полном спокойствии, путем
умозрений. Но на самом деле бывает не так. За исключением Сакья-Муни,
великие основатели религий не были метафизиками. Самый буддизм, родившийся
из чистого умозрения, завоевал пол-Азии по чисто политическим и моральным
мотивам. Что касается семитических религий, то философского в них так мало,
как только это возможно. Моисей и Магомет были не умозрителями, а людьми
дела. Они овладели человечеством потому, что требовали от своих
современников действий. Точно так же и Иисус не был богословом или
философом, создавшим более или менее сложную систему. Чтобы сделаться
учеником Иисуса, не было надобности подписаться под какой-либо программой
или присягнуть какому-либо вероисповеданию; нужно было только одно -
привязаться к нему, любить его. Он никогда не спорил о Боге, ибо чувствовал
его непосредственно в самом себе. Подводные камни метафизических тонкостей,
на которые наткнулось христианство в III веке, были созданы отнюдь не
основателем его. У Иисуса не было ни догматов, ни систем; у него было
твердое личное решение, которое, будучи интенсивнее всякой иной искусственно
созданной воли, и доныне управляет судьбами человечества.
У еврейского народа было то преимущество, что со времени Вавилонского
пленения до Средних веков он всегда находился в весьма напряженном
состоянии. Поэтому блюстители его национального духа в течение всего этого
длинного периода пишут как бы под влиянием сильнейшего лихорадочного
состояния, благодаря которому они идут или по ту, или по эту сторону разума,
и редко по его среднему пути. Никоща человек не ставил задач своего будущего
и своих судеб с более, отчаянной смелостью, не был более склонен впадать в
крайности. Еврейские мыслители, не отделяя судеб человечества от судьбы
своей крошечной расы, первые взяли на себя труд создать общую теорию
развития человеческого рода. Греция, всегда замыкавшаяся в самой себе и
прислушивавшаяся внимательно только к распрям между своими маленькими
городами, имела превосходных историков; стоицизм возвестил величайшие
принципы обязанностей человека как гражданина мира и как члена великого
братства; но до наступления римской эпохи тщетно было бы искать в
классической литературе общей системы философии истории, охватывающей все
человечество. Еврей, напротив, благодаря некоторого рода пророческому
.чутью, которое по временам дает семиту чудесную способность постигать
великие загадки будущего, заставил историю проникнуть в религию. Быть может,
он обязан этим до известной степени Персии. Перс с древних времен понимал
историю мира как ряд эволюции, с особым пророком во главе каждой из них.
Каждому пророку назначен свой "хацар" или тысячелетнее царство (хилиазм), и
из этих последовательных эр, аналогичных миллионам веков, предназначенных
каждому индийскому будде, слагается цепь событий, подготовляющих царство
Ормузда. В конце времен, когда исполнится цикл хилиазмов, наступит
окончательный рай. Тогда люди будут жить счастливо, земля превратится в
равнину, все будут говорить на одном языке, для всех будет один закон, одно
правительство. Но этому будут предшествовать страшные катастрофы. Даяк
(сатана персов) порвет цепи, которыми он скован, и обрушится на мир. Два
пророка явятся утешать людей и подготовлять великое событие[196].
Эти идеи распространялись по всему свету и достигали до Рима, где под
влиянием их был создан цикл пророческих поэм; основными их идеями было
подразделение истории человечества на периоды, последовательное появление
богов, соответствующих этим периодам, полное обновление мира и в конце
концов наступление золотого века[197]. Книга Даниила, некоторые
отделы книги Еноха и сивиллины книги[198] являются иудейским
выражением той же теории. Конечно, мысли эти не были общим достоянием.
Сперва их разделяли лишь некоторые люди с живым воображением и склонные к
чужеземным доктринам. Сухой автор книги Есфирь с его узкими взглядами
никогда не помышлял об остальном мире иначе, как с презрением и с
пожеланиями ему всяких бед[199]. Разочарованный эпикуреец,
писавший Екклезиаста, так мало мыслит о будущем, что считает излишним даже
работать для детей; для эгоистического холостяка последним словом мудрости
представляется обращение своего .капитала в пожизненную
ренту[200]. Но великие дела народа обыкновенно совершаются его
меньшинством. При всех своих недостатках, жесткости, эгоизме, насмешливости,
жестокости, узкости, софистике, хитрости, - еврейский народ тем не менее
является творцом прекрасного движения бескорыстного энтузиазма, отмеченного
историей. Партия оппозиции всегда составляет славу своей страны. Величайшие
люди нации зачастую именно те, которых она предает смертной казни. Со-крат
прославил Афины, считавшие, что с ним жить нельзя. Спиноза - величайший из
современных евреев, а между тем синагога изгнала его со срамом. Иисус был
славой народа Израиля, который его распял.
Колоссальная мечта в течение веков жила в иудейском народе, она
возрождала его беспрестанно, когда он падал. Чуждаясь теории индивидуальных
возмездии, которую распространяла Греция под видом учения о бессмертии души.
Иудея сосредоточила на своем национальном будущем всю силу любви и желаний.
Она считала, что ей дано божественное обетование в виде беспредельного
будущего, и так как начиная с IX века до Р. X. горькая действительность
выражалась постоянным усилением царства мира сего и грубо разрушала все
вожделения евреев, то они бросились в комбинации самых невозможных идей,
покушались на самые странные извороты. До Вавилонского пленения, когда
всякая будущность нации на земле была уничтожена отделением .северных
племен, родилась мечта о восстановлении дома Давида, о примирении между
обеими частями нации, о триумфе теократии и о победе культа Иеговы над всеми
идолопоклонническими культами. В эпоху пленения поэт, полный гармонии,
рисовал пышность будущего Иерусалима, обратившего в своих данников все
народы и самые отдаленные острова, такими нежными красками, что можно
подумать, будто луч света из глаз Иисуса проник в его душу через огромное
пространство шести веков[201].
Победы Кира, казалось, на некоторое время осуществили все, на что
надеялись евреи. Важные уненики Авесты и поклонники Иеговы возомнили себя
братьями. Персии удалось, изгнав многообразных "дэв" и превратив их в
демонов ("див"), извлечь нечто вроде монотеизма из древних арийскихфантазий, по существу своему натуралистических. Пророческий тон многих
поучений Ирана представлял много сходства с некоторыми сочинениями Осии и
Исайи. При Ахеменидах[202]. Израиль успокоился, а при Ксерксе
(Ассур), говорят, стал даже страшить самих иранцев. Но торжествующее и
подчас грубое вступление греческой и римской цивилизации в Азию снова
повергло его в мечтания. Теперь, более чем когда-либо, он стал призывать
Мессию как судию и мстителя народов. Он чувствовал потребность в полном
обновлении, в перевороте, который всколыхнул бы землю сверху до низу; лишь в
этом он нашел бы удовлетворения неутолимого чувства мести, возбуждаемого в
нем сознанием своего превосходства и картиной своих унижении.
Если бы Израиль обладал так называемой спиритуалистической доктриной,
которая делит человека на две части, на тело и душу, и считает совершенно
естественным, что душа продолжает жить в то время, как тело истлевает, то
для такого приступа гнева, энергического протеста не было бы ни почвы, ни
оснований. Но такое учение, вышедшее из греческой философии, не
согласовалось с традициями еврейской мысли. В древних еврейских книгах нет и
следа воздаяний и кар в будущей жизни. Пока существовала идея солидарности
племени, естественно было не думать о строгом воздаянии каждому по его
заслугам. Тем хуже для благочестивого человека, если он попал в эпоху
нечестия; наравне со всеми другими ему придется подвергнуться общественным
бедствиям как результатам общего нечестия. Это учение, завещанное мудрецами
школы патриархов, ежедневно встречалось с непримиримыми противоречиями. Оно
было сильно поколеблено еще во времена Иова; три старца, Фемаитянин,
Наамитянин, Савхеянин, исповедовавшие его, были людьми отсталыми, и молодой
Елиуй, вмешавшийся в разговор, в возникшем при этом споре с первых же слов
своих осмеливается высказать мысль, по существу своему революционную: "Не
многолетние мудры, не старики разумеют правду"[203]. При всех
осложнениях, которые вторглись в мир со времени Александра, принцип этих
старцев и Моисеева закона стал еще менее терпим[204]. Никогда еще
Израиль не был так верен Закону, между тем он подвергался свирепому
преследованию от Антиоха. Разве только какой-нибудь ритор, привыкший
повторять устарелые фразы, лишенные смысла, осмелился бы в то время
утверждать, что эти нссчастия народ навлек на себя своим
нечестием[205]. Как! Исгова забудет навеки эти жертвы, умирающие
за веру, этих героев Маккавеев, эту мать с се семью сыновьями, предоставит
их могильному тлению?[206] Неверующий саддукей светского образа
мыслей мог бы не испугаться такого результата своего поступка; мудрец, вроде
Антигона из Соко[207], мог бы проповедовать, что не следует быть
добродетельным, подобно рабу, в ожидании награды за это, что нужно быть
добродетельным без расчета. Но масса нации этим, конечно, не могла
довольствоваться. Одни, разделяя принцип философского бессмертия,
представляли себе, что праведники живут в памяти Бога, вечно прославляются в
воспоминаниях людей и произносят суд над теми, кто их
преследовал[208]. "Они живут перед очами Бога... Они ведомы
Богу"[209] - вот в чем заключается их награда. Другие, в
особенности фарисеи, прибегали к догмату о воскресений[210].
Праведники воскреснут, чтобы принять участие в мессианском царстве. Они
воскреснут во плоти, на глазах мира, в котором они будут царями и судьями;
они увидят торжество своих идей и унижение своих врагов.
У древнего израильского народа встречаются лишь неясные следы этого
основного догмата. В сущности, саддукей, который не исповедовал его, был
верен древнему иудейскому учению; новатором являлся фарисей, исповедовавший
воскресение из мертвых. Но в религии обновление идет всегда от более пылкой
партии; она движется, она и пользуется плодами движения. Воскресение из
мертвых, идея совершенно отличная от бессмертия души, кроме того, вполне
естественно вытекала из предшествующих доктрин и из условий народа. Быть
может, и Персия дала этому учению кое-какие элементы[211]. Во
всяком случае, комбинируясь с верованием в Мессию и с учением будущего
всеобщего обновления, догмат воскресения из мертвых послужил основой для
апокалипсических теорий. Эти последние, не будучи символами веры
(правоверный иерусалимский синедрион, по-видимому, их не признавал), всюду
овладевали умами и вызывали во всем иудейском мире, из конца в конец,
чрезвычайное брожение. Полное отсутствие догматической строгости было
причиной того, что в одно и то же время допускались довольно противоречивые
мнения, даже насчет основного пункта. То праведнику приходилось ожидать
общего воскресения из мертвых[212], то тотчас после смерти ангелы
относят его на лоно Авраама[213]. To проповедуется общее
воскресение[214], то оно оказывается уделом одних
праведников[215]. То предполагается при этом обновленная земля и
новый Иерусалим, то требуется предварительно уничтожение вселенной.
Лишь только Иисус начал мыслить, как тотчас же его охватила жгучая
атмосфера, созданная в Палестине идеями, которые я здесь изложил. Эти идеи
не преподавались ни в одной школе, но они носились в воздухе и вскоре душа
юного реформатора прониклась ими. Наши колебания, наши сомнения никогда в
нем не пробуждались. Конечно, Иисус двадцать раз сиживал без всяких сомнений
на этой вершине назаретской горы, где ни один современный человек не усидит,
не будучи охвачен чувством беспокойства по поводу своего предназначения,
быть может, и суетного. Лишенный чувства эгоизма, этого источника наших
печалей, побуждающего нас настойчиво отыскивать для добродетели загробные
интересы, Иисус думал только о своем деле, о своем народе, о человечестве.
Эти горы, море, лазурное небо, эти высокие равнины на горизонте для него
были не меланхолическим видением души, вопрошающей природу о своей судьбе,
но определенным символом, просвечивающей тенью невидимого мира и нового
неба.
Он никогда не придавал большого значения политическим событиям своего
времени, а быть может, был о них и плохо осведомлен. Династия Иродов жила в
мире настолько для него чуждом, что, без сомнения, он знал о ней лишь
понаслышке. Ирод Великий умер в самый год его рождения, оставив о себе
неизгладимые воспоминания, монументы, которые предназначались для того,
чтобы принудить даже самое неблагосклонное к нему потомство поставить его
имя рядом с Соломоном, и которые тем не менее остались незаконченными, так
как их невозможно было окончить. Этот тщеславный светский человек,
запутавшийся в лабиринте религиозных распрей, лукавый Идумея-нин, обладал
всеми преимуществами, какие дает человеку среди страстных фанатиков полное
хладнокровие и разум, при полной безнравственности. Но его мысль о светском
царстве Израиля, если бы даже она не была анахронизмом при том состоянии
мира, при котором он ее задумал, несомненно, потерпела бы крушение, как и
аналогичный проект Соломона, ввиду препятствий со стороны самого характера
нации. Три его сына были не более, как римскими наместниками, подобными
индийским раджам под английским владычеством. Антипатр или Антипа, тетрарх
Галилеи и Переи, подданным которого и был Иисус, во всю свою жизнь был
ничтожеством и ленивцем[216], любимцем и поклонником
Тиверия[217], слишком часто подпадавшим под дурное влияние своей
второй жены Иродиады[218]. Филипп, тетрарх Гавлонитиды и Васана,
во владениях которого Иисус часто странствовал, был гораздо лучшим
правителем[219]. Что касается Архелая, этнарха Иерусалима, то
Иисус не мог его знать. Ему было около 10 лет, когда Август
сместил[220] этого слабого и бесхарактерного, а иногда свирепого
человека. Таким образом, для Иерусалима исчезли последние признаки
независимого правительства. Иудея была присоединена к Самарии и Идумее и
образовала нечто вроде придатка к провинции Сирии, в которой императорским
легатом был сенатор Публи-й Сульпиций Квири-ний, весьма известный
консуларий[221]. Целая серия римских прокураторов, подчиненных в
более важных вопросах императорскому легату Сирии,- Колоний, Марк Амбивий,
Анний Руф, Валерий Грат и, наконец (с 26 г. нашей эры), Понтий Пилат -
следовали один за другим[222], причем все они неустанно были
заняты тушением вулкана, который производил извержения под их ногами.
Действительно, беспрерывные восстания, возбуждаемые ревнителями
Моисеева закона, все это время не переставая потрясали
Иерусалим[223]. Мятежники были обречены на неизбежную смерть, но
когда дело касалось незыблемости Закона, смерть представлялась желанной.
Фанатики, дошедшие до той степени экзальтации, при которой жизнь теряет
всякую ценность, делали непрерывные попытки сбросить римских орлов,
разрушить произведения искусства, воздни гнутые Иродом и нс всегда
согласовавшиеся с правилами Моисеева закона[224], взбунтоваться
по поводу выставляемых прокураторами щитов с гербами, надписи на которых
представлялись идолопоклонническими[225]. Таким образом Иуда, сын
Сарифея, Матвей, сын Маргалота, два довольно известных учителя Закона,
составили партию, смело восставшую против установленного порядка и
продолжавшую это дело после их казни[226]. Самаритяне были
охвачены движением такого же рода[227]. По-видимому, у Закона
никогда еще не было такого большого числа страстных приверженцев, как в тот
момент, когда уже жил тот, кто должен был отменить его всем авторитетом
своего гения и своей великой души. "Зелоты" (канаим) или "сикарии",
благочестивые убийцы, ставившие своей задачей убивать каждого, кто отступит
от Закона, уже начинали появляться[228]. Благодаря непреодолимой
потребности того века в сверхъестественном и божественном, пользовались
общим доверием и представители совсем другого духа, волшебники, на которых
смотрели, как на божественные существа[229].
Гораздо большее влияние на Иисуса оказало движение, поднятое Иудой
Гавлонитом или Галилеянином. Из всех мер, которые были введены в странах,
только что завоеванных Римом, самой непопулярной была
перепись[230]. Мера эта всегда удивляет народности, малопривыкшие
к податям, устанавливаемым центральной администрацией, и она в особенности
была ненавистна евреям. Известно, что еще при Давиде перепись вызвала резкие
осуждения и угрозы со стороны пророков[231]. Действительно,
перепись является основой налога, налог же, с точки зрения чистой теократии,
сам по себе почти что нечестивое дело. Бог единый. господин, которого должен
признавать человек, а потому уплата десятины светскому правителю является до
некоторой степени замещением Бога этим правителем. Еврейская теократия,
совершенно чуждая всякой идеи государственности, в этом отношении
последовательно доходила до конца, до отрицания гражданского общества и
всякого правительства. Деньги в общественных кассах считались
крадеными[232]. Перепись, предписанная Квиринием в 6 г.
христианской эры; пробудила эти идеи во всей их силе и вызвала широкое
брожение. Движение охватило северные провинции. Некий Иуда из города Гамалы
на восточном берегу Тивериадского озера и фарисей по имени Садок создали
многочисленную школу, отрицавшую законность налога и вскоре открыто
восставшую против него[233]. Основные начала этой школы гласили,
что свобода выше жизни и что никого не следует называть "господином", так
как это звание принадлежит одному Богу. Иуда проповедовал много и других
принципов, о которых Иосиф умышленно умалчивает, ибо он всегда старался
как-нибудь не скомпрометировать своих единоверцев; иначе было бы непонятно,
почему за столь несложную идею еврейский историк отводит ему место среди
философов своей нации и смотрит на него как на основателя четвертой школы,
параллельной фарисеям, саддукеям и ессеям. Очевидно, Иуда был главой
галилей-ской секты, исповедовавшей мессианство и в заключение примкнувшей к
политическому движению. Прокуратор Колоний подавил восстание Гавлонита, но
школа его осталась и сохранила своих вождей. Мы встречаем ее снова
чрезвычайно деятельной в эпоху последней борьбы иудеев с
римлянами[234] под предводительством Менахема, сына ее
основателя, и Елеазара, его родственника. Иисус, быть может, виделся с
Иудой, который понимал иудейскую революцию столь отлично от него; во всяком
случае, он был знаком с его школой и, быть может, именно как бы в виде
протеста против его заблуждения он и произнес свой афоризм относительно
динария кесаря. Мудрый Иисус, далекий от мысли о каком бы то ни было
восстании, воспользовался промахом своего предшественника и мечтал о другом
царстве и о другом освобождении.
Галилея представляла собой нечто вроде горнила, в котором бурлили и
кипели самые разнородные элементы[235]. Необычайное презрение к
жизни или, лучше сказать, особенное влечение к смерти было естественным
следствием этих брожений[236]. Опыт не считается ни во что во
время великих фанатических движений. В Алжире в первое время французской
оккупации каждую весну появлялись вдохновенные мятежники, которые объявляли,
что они неуязвимы и посланы Богом изгнать неверных; на следующий год все
забывали об их смерти, и их преемники внушали такую же веру в себя. С одной
стороны, весьма суровое, а с другой, еще не очень придирчивое, римское
владычество предоставляло большую свободу. Такие грубые завоеватели, как ни
жестоки в своей расправе, не страдают подозрительностью, подобно всякой
власти, поставившей себе задачей соблюдение догмата. Они позволили все,
вплоть до того момента, когда вмешательство считалось необходимым. За всю
его скитальческую жизнь, мы не знаем, чтобы Иисус хотя бы один раз имел дело
с полицией. Благодаря такой свободе вообще и исключительному положению
Галилеи в том отношении, что она гораздо меньше терпела стеснений от
фарисейского педантизма, жизнь в этой местности представляла серьезное
преимущество перед Иерусалимом. Революция или, другими словами, мессианство
вскружило здесь всем головы. Все верили в предстоящее в ближайшем будущем
обновление; Священное Писание перетолковывалось в самых различных смыслах и
давало пищу самым колоссальным упованиям. В каждой строчке незатейливых книг
Ветхого Завета усматривалось обещание и в некотором роде программа будущего
царства, которое должно было дать мир праведникам и навеки запечатлеть
творение Божие.
Во все времена это разделение на две партии, противоположные по
интересам и идеям, служило для еврейской нации залогом силы в области
моральной. Всякий народ, призванный для высокой миссии, должен представлять
собой полный мир, заключающий в своих недрах противоположные полюсы. В
Греции на расстоянии нескольких миль находились Спарта и Афины, для
поверхностного наблюдателя два антипода, по существу же - сестры-соперницы,
необходимые одна для другой. То же было и в Иудее. Если развитие на севере,
в известном смысле, было не столь блестящим, как в Иерусалиме, то в общем
оно было столь же плодотворным; наиболее живые начинания иудейского народа
шли всегда оттуда. Полное отсутствие чуткости к природе, доходившее до
некоторой сухости, узости, строгости, сообщало чисто иерусалимским
начинаниям характер грандиозный, но в то же время печальный, бесплодный,
отталкивающий. Иерусалим не мог бы завоевать человечество при помощи своих
торжественных учителей, безвкусных канонистов, лицемерных и желчных ханжей.
Север дал миру наивную Самаритянку, смиренную Хананеянку, страстную
Магдалину, доброго воспитателя Иосифа, Деву Марию. Север один создал
христианство; наоборот, Иерусалим - истинная родина упорствующего иудаизма,
созданного фарисеями, фиксированного Талмудом и дошедшего до нас, пережив
Средние века.
Чарующая природа помогла, со своей стороны, сложиться этому уму,
гораздо менее строгому, настроенному не так болезненно монотеистически, и,
если можно так выразиться, придававшему всем мечтам Галилеи прелестный,
идиллический отпечаток. Соседняя область Иерусалима представляется, быть
может, самой печальной местностью в мире. Напротив, Галилея, вся покрытая
зеленью, очень тенистая, очень веселая, по истине страна Песни песней,
страна песнопений Возлюбленного[237]. В течение марта и апреля
это сплошной ковер цветов, несравненных по свежести красок. Животные здесь
малорослые, необычайной кротости. Легкие и быстрые горлицы, черные дрозды,
легкие до такой степени, что даже трава под ними не гнется, хохлатые
жаворонки, опускающиеся чуть не у самых ног путника,, маленькие речные
черепахи с кроткими блестящими глазками, аисты с целомудренной и строгой
осанкой отличаются отсутствием всякой пугливости и очень близко подпускают
людей, словно приманивая их к себе. Нигде в мире горный пейзаж не
развертывается в такой гармоничности, не вызывает столь возвышенных дум.
Иисус, по-видимому, особенно любил горы. Все важнейшие события его жизни
происходили на горах: здесь он больше всего вдохновлялся[238];
здесь он вел тайные беседы с древними пророками, здесь он явился своим
ученикам после того, как преобразился[239].
Эта прелестная местность, сделавшаяся в настоящее время, благодаря
необыкновенному разорению населения, которое причинил турецкий исламизм, до
такой степени унылой и печальной, но где все, что не успел человек
разрушить, дышет запу-щением, кротостью, нежностью, во времена Иисуса цвела
благосостоянием к весельем. Галилеяне считались людьми энергичными, честными
и трудолюбивыми[240]. За исключением Тивериады, построенной
Антипой в честь Тиверия (около 15 г. до Р. X.) в римском
стиле[241], в Галилее не было больших городов. Тем ни менее, она
была густо заселена, покрыта маленькими городами и большими селениями,
повсюду отлично обработана[242]. По развалинам, оставшимся здесь
от прежнего блеска, видно, что жители ее занимались земледелием, но не были
одарены художественным чутьем, мало заботились о роскоши, относились
совершенно индифферентно к красоте форм и исключительно отдавались
идеализму. Страна изобиловала свежей водой и плодами; виноградники и
смоковницы осеняли своей тенью большие фермы; сады состояли из яблонь,
орешника и гранатовых деревьев[243]. Вино было превосходное, если
судить по тому, которое ныне евреи выделывают в Сафеде, и его пили в большом
количестве[244]. Но эта жизнь в довольстве и полном
удовлетворении ничуть не походила на тупой материализм нашего крестьянина,
на грубое веселье Нормандии или тяжеловесное веселье фламандцев. Жизнь эта
одухотворялась эфирными мечтами, поэтическим мистицизмом, в котором небо и
земля сливались между собой. Пусть себе суровый Иоанн Креститель остается в
своей Иудейской пустыне, пусть он там проповедует покаяние, питаясь вместе с
шакалами одной саранчой. Должны ли гости жениха поститься, когда жених с
ними? Радость будет делом Царства Бо-жия. Разве она не дочь смиренных
сердцем, благожелательных людей?
Таким образом, вся история нарождавшегося христианства была
восхитительной пасторалью. Мессия на брачном пире, грешница и добродетельный
Закхей, приглашенные к его трапезам, основатели Царства Небесного в виде
званых на брачный пир, - вот, на что дерзнула Галилея, что она допускала.
Греция при помощи скульптуры и поэзии рисовала жизнь человеческую в виде
чудных картин, но в них никогда не было ни глубокой перспективы, ни далеких
горизонтов. Здесь не было ни мрамора, ни превосходных художников, ни
изящного, утонченного языка. Но зато Галилея создала в народном воображении
величайший из идеалов, ибо за этой идиллией чувствуется дыхание судьбы
человечества, самая картина озаряется лучами солнца Царства Божия.
В такой чарующей обстановке жил и вырастал Иисус. Начиная с детства, он
ежегодно совершал путешествие в Иерусалим на праздники[245].
Паломничество для провинциальных евреев было особенно привлекательным
торжеством. Целый ряд псалмов был посвящен восхвалению таких путешествий
всей семьей[246], которые затягивались на несколько дней; они
совершались весной; путники отправлялись по горам и долинам и шли под
впечатлением священного страха, внушаемого святыми местами, и радостного
ощущения непосредственной близости братьев[247], имея в
перспективе пышное великолепие Иерусалима. Дорога, по которой Иисус
обыкновенно следовал в таких путешествиях, та же, по какой ходят и теперь,
через Гинею и Сихем[248]. От Си-хема до Иерусалима она довольно
трудная, но соседство старинных святилищ, Силоамской купели и Вифезды, близ
которых она проходит, поддерживает душевное напряжение. Последнее место
остановки[249], Аинь-ель-Гарамиэ, прелестный, меланхолический
уголок, и едва ли можно с чем-нибудь сравнить впечатления, которые
испытывают здесь путники, располагаясь на ночлег. Долина очень узка и
мрачна; черная вода вытекает из скал, пронизанных гробницами. Я думаю, что
это та самая "долина плача", которая воспета в псалме 83[250] и
которая обратилась в эмблему жизни для упоительного и печального мистицизма
Средних веков. На следующий день, рано утром, будет достигнута цель
путешествия, Иерусалим; и поныне ожидание увидать его поддерживает бодрость
каравана, вечер проходит быстро, и легкий сон спускается на усталых
путников.
Эти путешествия, в которых вся нация обменивалась идеями, и благодаря
которым ежегодно в столице создавались очаги сильнейшего возбуждения,
приводили Иисуса в соприкосновение с душой его народа и, без сомнения, сами
по себе внушали ему живейшую антипатию к заблуждениям официальных
представителей иудаизма. Утверждают, что пустыня была для него второй школой
и что он живал в ней подолгу [5]. Но Бог, которого он в ней
находил, не был его Богом. Это был скорее Бог Иова, суровый и грозный,
никому не прощающий. Иногда сатана являлся сюда искушать его. Но тогда он
возвращался в свою милую Галилею и находил здесь своего Отца Небесного среди
зеленых холмов и светлых фонтанов, среди женщин и детей, которые с радостной
душой и ангельским песнопением в сердцах ожидали спасения
Израиля.
ght -->