5 Грехопадение человека

      Повиноваться - вот истинное назначение разумной души.

     М.Монтень, II, ATl.

     Христианский ответ на вопрос, заданный в предыдущей главе, содержится в

учении  о грехопадении. Согласно этому учению, человек в своем нынешнем виде

ужасен в глазах Бога и своих собственных, существо,  плохо приспособленное к

жизни во вселенной - не потому, что Бог его таким сотворил, но  потому,  что

он  сам сделал себя  таким,  путем злоупотребления  свободной волей.  На мой

взгляд, это единственная функция всего учения. Она существует, чтобы уберечь

нас от двух неприемлемых для христианства теорий происхождения зла: монизма,

согласно  которому  Сам  Бог,  будучи  "выше  добра  и  зла",  нелицеприятно

производит  действия, которым мы  даем  эти два  наименования,  и  дуализма,

согласно  которому Бог производит  благо,  в то время  как  некая  равная  и

независимая сила производит зло.  В  противоположность  обеим  этим  теориям

христианство  утверждает, что Бог благ; что Он  сотворил  все вещи благими и

ради их блага; что одна из благих вещей, сотворенных Им, а именно, свободная

воля разумных существ, по самой своей  природе предполагает возможность зла;

и  что  эти существа, испробовав такую возможность, стали  злыми. Причем эту

функцию - единственную, которую я приписываю учению о грехопадении - следует

отличать от двух других функций, которые ей иной раз приписывают, но которые

я отвергаю. Во-первых, я  не думаю,  что в этом  учении содержится ответ  на

вопрос: "Что было лучше для Бога -  сотворить или не сотворить?" Этот вопрос

я уже отверг.  Поскольку я  верю,  что Бог благ,  я  убежден, что  если этот

вопрос  имеет какой-либо  смысл, то ответ на него должен быть положительным.

Но  я сомневаюсь, чтобы этот  вопрос  имел какой-либо смысл -  а если даже и

имеет,  то  я  уверен,  что  на него  нельзя  дать ответ  в  тех  ценностных

категориях, которые для  человека составляют смысл. Во-вторых, я  не  думаю,

что из  учения о грехопадении  следует "справедливость" воздаяния конкретным

индивидам за  грехи  их далеких предков.  Похоже, что некоторые  формы этого

учения развили в себе такой элемент, но я не особенно верю, чтобы они, в том

виде, в каком они излагались их сторонниками, всерьез имели это в виду. Отцы

церкви  порой говорили, что мы несем наказание за грех  Адама, но  они  куда

чаще  говорили, что  мы  согрешили "в  Адаме".  Не  исключено, что  мы  не в

состоянии  понять,  что  они  имели в виду,  или  же мы  можем  решить,  что

подразумеваемое  ими  было  ошибкой.  Но по-моему, мы не  можем  отмести  их

высказывания как простую "идиому". Мудро ли, глупо ли, но они верили, что мы

реальным образом,  а не посредством юридической фикции,  замешаны в поступке

Адама.  Попытка сформулировать это  предположение, сказав, что  мы были  "в"

Адаме в  физическом  смысле  - что  Адам  был первым  носителем "бессмертной

зародышевой плазмы" - наверное, неприемлема, но возникает, разумеется, новый

вопрос: представляет ли сама вера простое заблуждение или  же действительное

прозрение  в  область  духовной  реальности  за  пределами  нашего  обычного

восприятия. Однако, в данном  случае этот вопрос не при чем, ибо, как я  уже

сказал,  у меня нет намерения доказывать, что передача современному человеку

недостатков, развившихся в его отдаленных предках, представляет собой пример

справедливого  воздаяния.  Для меня это  скорее  пример факторов, необходимо

связанных с сотворением  стабильного мира, что было нами рассмотрено в главе

2. Бог, без сомнения, мог бы  чудесным образом устранить результаты  первого

греха,  совершенного человеком, но  это бы не особенно  помогло,  не будь Он

готов устранять результаты второго греха, а затем третьего - и так далее, до

бесконечности.  Если эти  чудеса  прекратятся, тогда, раньше или  позже,  мы

вернемся в наше нынешнее жалкое состояние. Если же они не прекратятся, тогда

мир,  постоянно  поддерживаемый и  исправляемый Божественным вмешательством,

будет   миром,  в  котором  ничто   важное  никогда  не  будет  зависеть  от

человеческого выбора, и в котором сам этот выбор в скором времени перестанет

существовать в  силу  уверенности,  что  ни  одна  из  видимых  альтернатив,

открывающихся  перед вами, не приведет ни к  каким результатам, а  потому не

является  реальной альтернативой. Как  мы  видели, свобода шахматного игрока

играть в шахматы основана на постоянстве квадратов и ходов.

     Выделив  таким  образом  то,  что  я  считаю  главной  сутью  учения  о

грехопадении  человека, обратимся теперь  к  этому  учению в целом. История,

изложенная в Книге Бытия, -  это история  (полная глубочайшего содержания) о

волшебном яблоке познания, но в  разработанном  учении присущее этому яблоку

волшебство  совершенно  исчезает  из  виду,  и  история  повествует только о

неповиновении.  Я  испытываю глубочайшее уважение даже к языческим  мифам, а

еще более глубокое - к историям Священного Писания. Поэтому я не сомневаюсь,

что версия, в которой уделяется особое внимание волшебному яблоку и сводятся

воедино древо  жизни  и древо  познания,  содержит более  глубокую  и тонкую

истину,  чем версия, в которой яблоко становится попросту, и  исключительно,

залогом  повиновения. Но я  полагаю,  что Святой  Дух не  позволил  бы  этой

последней версии  произрасти в церкви  и  завоевать расположение  ее великих

докторов,  не  будь она истинной и полезной в отведенных ей пределах. Именно

эту  версию я  и собираюсь обсуждать, потому что,  хотя я и  подозреваю куда

большую  глубину в первой версии, я  знаю, что мне, по крайней мере,  не под

силу  проникнуть в эти  глубины.  Я  должен давать моим  читателям не  самое

лучшее в абсолютном смысле, а лучшее из того, что у меня есть.

     Итак, в разработанном учении  утверждается,  что человек, в том виде, в

каком его сотворил Бог, был совершенно  хорош  и совершенно счастлив, но что

он  ослушался  Бога  и стал тем, что мы сейчас  видим. Многие  считают,  что

современная наука доказала ложность такого предположения. "Сейчас мы знаем",

-  говорят они, -  "что человек  не только не пал по сравнению с первобытным

состоянием добродетельности  и счастья, но напротив, совершил восхождение из

состояния  зверства и  дикости". Похоже,  что  здесь царит полная  путаница.

Слова  "зверство"  и  "дикость"  принадлежат к печальному разряду тех  слов,

которые  порой употребляются  риторически, для  выражения  укоризны, а порой

научно,   как  описательные   термины,   и  псевдонаучный   аргумент  против

грехопадения основан на смешении  этих  словоупотреблений. Если говоря,  что

человек  поднялся  над  звериным уровнем,  вы  просто имеете в  виду, что он

физически произошел от животных, то у меня нет возражений.  Но отсюда совсем

не следует, что чем дальше мы углубляемся в прошлое, тем более зверским - то

есть, злобным или гнусным - становится поведение человека.  Никакое животное

не имеет нравственной добродетели, но  неверно  полагать, что все  поведение

животных таково, что, будь оно  поведением людей, его следовало бы именовать

."дурным". Напротив, не  все животные так плохо относятся к существам своего

вида, как люди относятся к людям. Не все так же прожорливы и похотливы,  как

мы, и ни одно животное не  обладает амбицией. Подобным же образом,  если  вы

говорите, что первые люди были "дикарями", имея в виду, что  их изделия были

немногочисленны  и неуклюжи, как  и у современных  "дикарей",  вы, возможно,

правы, но если вы имеете в виду, что они "дикари" в том смысле, что они были

похотливы,  свирепы, жестоки  и склонны  к измене, вы  выходите  за  пределы

имеющихся у вас данных, и это происходит по двум причинам.

     Во-первых,  современные  антропологи  и  миссионеры  куда  менее  своих

предшественников склонны присоединяться  к  вашему  неблагоприятному  мнению

даже о современном  дикаре. Во-вторых, нельзя по изделиям первобытных  людей

заключать, что  они  были  во  всех  отношениях  подобны  современным людям,

изготовляющим  такие же  изделия.  Мы  должны  здесь  остерегаться  иллюзии,

которую,   по-видимому,  естественно   порождает  изучение   доисторического

человека.  Доисторический  человек,  именно  в  силу  своей  доисторичности,

известен  нам лишь по  материальным предметам,  которые он  изготовил - или,

скорее, по случайному  набору наиболее долговечных из числа изготовленных им

предметов. Археологи не виноваты, что  у них  нет  лучших данных,  но  такая

скудость создает постоянное искушение сделать выводы, заходящие  дальше, чем

мы  имеем  на  то  право,  предположить,  что  община,  изготовлявшая лучшие

изделия, была  во  всех  отношениях лучше.  Для каждого  очевидно, что такое

предположение  ложно  -  оно привело  бы  к заключению,  что  подобные  слои

общества  нашего  времени   во  всех  отношениях  выше   аналогичных  кругов

викторианской эпохи. Вполне возможно, что доисторические люди, изготовлявшие

самую плохую керамику, сочиняли самую лучшую поэзию, и  нам никогда этого не

узнать. И это  предположение  становится  еще более  нелепым, если  сравнить

доисторического человека  с современными  дикарями. Одинаковая примитивность

изделий  ничего  в  данном  случае  не  говорит  об  умственном  развитии  и

добродетели  изготовителей.  То,  что  постигается методом  проб  и  ошибок,

непременно вначале  будет  грубовато, каков бы ни  был  характер начинающего

мастера.  Тот  же самый горшок,  который был  бы  свидетельством  гения  его

создателя, если бы это был первый горшок,  изготовленный во всем мире, через

тысячи  лет  гончарного  дела  покажет, что  его  создатель -  растяпа.  Вся

современная оценка первобытного  человека основана  на низкопоклонстве перед

"рукоделием",  представляющем  собой великий всеобщий грех нашей собственной

цивилизации. Мы забываем,  что наши доисторические  предки сделали все самые

полезные  открытия,   которые  когда-либо   были  сделаны,  за   исключением

хлороформа. Им  мы обязаны  языком,  семьей, одеждой,  использованием  огня,

приручением животных, колесом, кораблем, поэзией и сельским хозяйством.

     Таким образом, науке нечего сказать как в пользу, так и против учения о

грехопадении. На более философскую трудность указал Н.П.Уильяме, современный

богослов, перед  которым в большом долгу все,  кто изучает этот предмет.  Он

отмечает,  что  идея  греха  предполагает  закон,   преступаемый  грехом,  а

поскольку на  то, чтобы "стадный  инстинкт"  выкристаллизовался в обычай,  а

обычай в закон,  должны  уйти столетия, первый человек,  если было существо,

которое можно  охарактеризовать подобным образом,  не мог совершить  первого

греха. В этом рассуждении предполагается, что добродетель и стадный инстинкт

обычно совпадают,  и что первый грех был в основном общественным грехом.  Но

традиционное учение указывает на грех против  Бога, акт неповиновения, а  не

на грех против ближнего. И конечно же, если мы хотим в сколь-нибудь реальном

смысле придерживаться учения  о грехопадении,.мы должны искать  великий грех

на более глубоком и вневременном уровне, нежели уровень общественной морали.

     Этот  грех  был  охарактеризован  Блаженным  Августином  как  результат

гордыни, посредством которой тварь (то есть, существо в  основном зависящее,

принцип существования которого заложен не в нем, а в ком-то другом) пытается

обосноваться самостоятельно, существовать для себя. Подобный грех не требует

для себя ни  сложных общественных  условий, ни  обширного опыта, ни  особого

умственного развития.  С того  момента, как  тварь осознает  Бога как Бога и

самое себя как  себя,  перед ней открывается  жуткая  альтернатива:  избрать

центром Бога или  же себя. Этот грех ежедневно совершается маленькими детьми

и невежественными крестьянами, равно как и людьми изощренными, одиночками не

в  меньшей  степени,  чем  членами  сообществ  - это  грехопадение в  каждой

индивидуальной  жизни и в каждом дне каждой  индивидуальной  жизни, основной

грех, стоящий за каждым конкретным грехом. В этот самый момент вы и  я  либо

совершаем его, либо  находимся накануне его совершения, либо  раскаиваемся в

нем. Мы пытаемся,  по пробуждении,  положить  новый день  к  ногам Бога.  Но

прежде, чем  мы кончим  бриться, день  становится  нашим, и доля  Бога в нем

ощущается  как дань,  которую мы должны  платить  из  "своего  собственного"

кармана,  вычет  из  времени, которое, как  мы чувствуем, должно быть "нашим

собственным".  Человек приступает к новой  работе с  чувством  призвания  и,

вероятно, первую неделю еще ставит себе целью реализацию призвания, принимая

и  удовольствия, и  огорчения  по мере  того,  как они исходят от  Бога, как

"случайности". Но в ходе второй недели он уже начинает узнавать, что к чему,

а к третьей он уже выделил из всего  объема работы свой собственный план для

себя внутри  этой работы,  и  когда он имеет возможность  ему  следовать, он

считает, что получает не более положенного ему по  праву, а  когда не  имеет

такой возможности, то пеняет,  что  ему  мешают.  Любящий,  повинуясь вполне

бесхитростному побуждению, которое может быть полно доброй воли, равно как и

желания, и не обязательно упускает из виду Бога, обнимает свою возлюбленную,

а  затем, совершенно невинно, испытывает прилив сексуальных удовольствий. Но

второе объятие  может  как раз  преследовать достижение этого  удовольствия,

может  быть средством к достижению цели, может быть первым шагом вниз к тому

состоянию,  в котором человек  считает  ближнего за вещь, за машину, которую

можно употреблять для собственного удовольствия.  Таким образом, каждый  род

деятельности  лишается  цвета  невинности, элемента покорности и  готовности

принимать предлагаемое.  Мысли,  сосредоточенные на  Боге -  вроде  той, что

занимает нас  в это мгновение -  продолжаются так, словно  они самоцельны, а

затем  так,  словно  целью  является  наше  удовольствие   от  мыслительного

процесса, и в  конечном счете так, словно целью является наша  гордость  или

слава. Таким образом, весь день напролет, и все дни нашей жизни, мы катимся,

скользим,  падаем,  как  будто  Бог,  для  нынешнего нашего сознания,  - это

гладкая  наклонность  плоскость,   на  которой  не  за   что  зацепиться.  И

действительно,  наша  нынешняя  природа  такова,  что  мы  неизбежно  должны

поскользнуться, и  грех, поскольку он неизбежен, может быть простителен.  Но

Бог не мог  создать  нас такими.  Это  удаление от  Бога,  "обратный путь  к

привычному себе",  должно быть,  как мы полагаем,  результатом грехопадения.

Что,  собственно, произошло  в  момент  грехопадения, мы  не знаем, но  если

позволено строить  догадки,  я могу предложить  следующую картину - "миф"  в

сократическом  смысле  слова  (т.е.,  рассказ  о  том,  что  могло  бы  быть

историческим фактом. Не  путать  с "мифом" в смысле, придаваемом этому слову

Нибуром, т.е.  символическое представление внеисторической  истины),  вполне

вероятную историю.

     На  протяжении  многих  столетий  Бог  совершенствовал животную  форму,

которой предстояло стать носителем человеческих качеств и Его образа. Он дал

этому  существу руки, большой палец которых мог касаться любого из остальных

пальцев, челюсти, зубы и  гортань, способные  к  артикуляции, а также  мозг,

достаточно сложный для того,  чтобы выполнять  все материальные  операции, в

которых   воплощается   разумная   мысль.   Возможно,   что   это   создание

просуществовало целые  эпохи в таком  состоянии, прежде чем стало человеком.

Оно  даже могло  быть достаточно разумным,  чтобы изготовлять  вещи, которые

археологи принимают за доказательство  его человеческой природы. Но это было

всего  лишь  животное,  потому что  все  его  физические  и  психологические

процессы лишь преследовали чисто материальные и природные цели. Затем, когда

пришло время. Бог  ниспослал на этот организм, как в его психологии, так и в

его  физиологии,  новый тип  сознания,  которое  могло сказать "я" и "меня",

которое могло взглянуть на  себя, как на объект, которое знало Бога, которое

могло судить об истине, красоте и благе, и которое настолько возвышалось над

временем, что могло наблюдать его течение. Это новое сознание управляло всем

организмом  и освещало  его, заливая все  его части  светом  -  оно не было,

подобно нашему, ограничено одной частью организма, а  именно - мозгом.  В ту

пору  весь  человек  целиком  воплощал  в  себе  сознание.  Современный  йог

утверждает,  лживо или  правдиво,  что  он  осуществляет  контроль над  теми

функциями, которые для нас являются чуть  ли не частью  внешнего мира, в том

числе пищеварением и  кровообращением. Этой власти у первого человека было в

достатке. Его  органические  процессы  повиновались  закону  его собственной

воли, а  не  закону  природы. Его органы  возбуждали всевозможные аппетиты в

рассудке  не потому,  что в этом была  необходимость, а потому, что  он  сам

принимал такое решение. Сон для него был не ступором, в  который мы впадаем,

но  подчиненным  воле  и  сознательным   отдыхом  -  он,  бодрствуя,  ощущал

удовольствие и долг  сна. Поскольку процессы распада и восстановления  в его

тканях  были  столь  же  сознательными  и  послушными  его  воле,  не  будет

чрезмерным предположить, что  продолжительность  его  жизни  в  значительной

степени была в его собственном распоряжении.  Имея  полную власть над собой,

он осуществлял власть и над любой низшей жизнью,  с которой он соприкасался.

Даже сейчас мы сталкиваемся с  редким типом людей, имеющих загадочную власть

укрощать животных. Этой властью райский человек располагал в избытке. Вполне

возможно, что традиционное представление о зверях, красующихся  перед Адамом

и ластящихся к нему, не  является исключительно символическим.  Даже  сейчас

большее число животных, чем вы  можете  себе вообразить, готово  поклоняться

человеку,  если  у  них будет  на  то подходящая  возможность,  ибо  человек

сотворен быть священником и даже, в каком-то смысле, Христом для  животных -

посредником,  через  которого  они  воспринимают  такую  долю  Божественного

великолепия, какую им позволяет их неразумная природа. И для такого человека

Бог не  был скользкой наклонной плоскостью.  Новое  сознание было создано  с

точкой опоры в Боге, где оно ее и обрело. Как бы ни был богат  опыт человека

в общении  с  его  ближними  - в  милосердии,  дружбе,  половой любви,  -  с

животными,  с окружающим  миром,  впервые явившимся в присущих ему красоте и

ужасе. Бог  занимал первое место в его любви и мыслях, без  какого бы то  ни

было  тяжкого  усилия.  Бытие,  сила  и  радость  в совершенном  циклическом

движении  нисходили от  Бога  к  человеку в  форме дара  и  возвращались  от

человека  к Богу  в форме повинующейся любви и восторженного поклонения. И в

этом смысле - хотя и не  во всем -  человек  был тогда поистине сыном  Бога,

прототипом   Христа,   безупречно  воплощая   в  радости  и   легкости  всех

способностей  и  чувств  то  сыновнее  самоотрицание,  которое  наш  Господь

воплотил в Своей крестной муке.

     Судя   по  его   изделиям  или,  возможно,  даже   по  его  языку,  это

благословенное создание было, без всякого сомнения, дикарем. Все, чему могут

научить опыт  и практика, ему  еще предстояло выучить, и если он обрабатывал

кремень,  он, несомненно, обрабатывал  его  довольно неуклюже. Не исключено,

что он был совершенно неспособен  выражать свой  опыт  райской жизни в форме

понятий. Все это не имеет никакого значения. Из  своего собственного детства

мы помним,  что  еще  до  того, как взрослые  подозревали  в нас способность

что-либо   "понимать",  мы  уже   имели   духовные   переживания,  столь  же

незамутненные и полные значения, что и те, которые выпали на нашу долю с тех

пор,  хотя,  конечно, и  не  столь  богатые  фактическим  содержанием.  Само

христианство  учит   нас,  что  существует  уровень   -   в  конечном  счете

единственный важный уровень, - на котором ученые и взрослые не имеют никаких

преимуществ над простодушными и детьми. Я не сомневаюсь, что если бы райский

человек мог появиться сейчас  между нами, мы  бы  видели в нем  совершенного

дикаря,  существо, которое  следует  эксплуатировать или,  в лучшем  случае,

воспринимать снисходительно. Лишь один-два человека, самые святые среди нас,

не сочтут за труд  приглядеться к  этому голому, бородатому, немногословному

существу - и через несколько минут они падут перед ним ниц.

     Мы не знаем, сколько таких существ Бог сотворил и как долго они  жили в

райском состоянии. Но в конце концов они пали. Некто - или нечто - нашептал,

что они  могут  стать как боги, что  они  могут  прекратить  посвящать жизнь

своему  Творцу и  относиться  ко  всем своим  восторгам, как  к  посторонним

изъявлениям  милосердия, простым  "случаям"  (в  логическом значении слова),

возникающим  в  течении  жизни,  направленной  не  на  эти  восторги,  а  на

поклонение Богу. Подобно тому,  как молодой человек  ожидает карманных денег

от  отца,  на которые он  может  расчитывать,  как на  свои  собственные,  в

пределах которых он строит свои собственные планы (с полным основанием, ведь

его отец  - такое же сотворенное  существо),  так и они желали быть  сами по

себе, самим заботиться  о своем будущем,  строить планы  для удовольствия  и

самообеспечения,  иметь свое достояние, из которого они, несомненно, платили

бы Богу известную дань времени, внимания  и любви, но которое, тем не менее,

было бы их, а не Его.  Они, мы бы сказали, хотели "души свои заполучить себе

во власть". Но  это  значило  жить  ложью, ибо наши  души  на  деле  нам  не

принадлежат. Они хотели иметь  уголок во вселенной,  о котором они могли  бы

сказать Богу: "Это наше дело, а не Твое". Но такого уголка  нет. Они  хотели

быть  существительными.  Мы  не  имеем  представления,  в  каком  конкретном

поступке  или  -  последовательности  поступков  нашло  себе  выражение  это

противоречивое,   невозможное  желание.  По  мне,  это  вполне   могло  быть

буквальное поедание плода, но это - вопрос совершенно несущественный.

     Этот акт  своеволия со стороны твари,  совершенно ложный по отношению к

ее  истинному тварному  положению,  представляет  собой  единственный  грех,

который можно рассматривать как грехопадение. Ибо затруднение,  связанное  с

первым грехом, заключается в том, что он должен быть поистине гнусным, иначе

его последствия не  были бы столь ужасными, и в то же время быть чем-то, что

было  бы  под  силу  совершить  существу,  свободному  от  искушений падшего

человека.  Уход от Бога к  самому себе  отвечает  обоим условиям.  Это грех,

возможный  даже  для  райского  человека,  потому   что  само  существование

человеческой  индивидуальности,  сам факт, что  мы  можем назвать  ее "я", с

самого начала предполагает опасность  самовозвеличения. Поскольку я - это я,

то  для  того,  чтобы  жить  Богом,  а  не  собой,  "я" должно совершить акт

самоотрицания,  как  бы мал и легок он  ни был. В этом, если угодно, состоит

"слабое место",  заключенное в  самой  природе  творения,  риск,  на который

очевидно,  по  мнению  Бога, стоило  пойти. Но  это был весьма гнусный грех,

поскольку  индивидуальность, которой обладал райский человек, не заключала в

себе естественного сопротивления самоотрицанию. Его,  так сказать, данность,

представляла  собой психофизический  организм, целиком  подчиненный воле,  а

воля была  полностью предрасположена, хотя и  не  понуждаема, направиться  к

Богу.  Самоотрицание,  которое   было  присуще  ему   до  грехопадения,   не

предполагало   борьбы,  а   лишь  радостное  преодоление  бесконечно   малой

самонадеянности, причем само это преодоление заключало  в себе свой восторг,

бледную аналогию которому мы  наблюдаем даже сейчас  в восторженном взаимном

самоотрицании влюбленных. У него, таким образом, не было  никакого искушения

(в нашем смысле) избрать свое "я" - никаких страстей или склонностей, упрямо

тянущих его в эту сторону, - ничего, за вычетом простого факта,  что "я" был

он сам.

     До этого момента человеческий дух  имел полную власть над  человеческим

организмом.  Он, конечно же, полагал, что сохранит эту власть, даже перестав

повиноваться Богу. Но его  власть  над организмом была  властью,  доверенной

ему,  и  он потерял ее, перестав быть  доверенным лицом Бога.  Отрезав себя,

насколько это было возможно,  от источника своего  существования, он отрезал

себя и от источника власти. Ибо когда мы говорим о твари, что А правит Б, мы

имеем в  виду, что Бог правит Б  посредством А. Я сомневаюсь в том, что  Бог

имел  органическую возможность  продолжать  управлять организмом посредством

человеческого духа, находящегося  в  состоянии  мятежа против Него. В  любом

случае.  Он этого не f. делал. Он  стал  управлять организмом более  внешним

образом, не через законы  духа, а через законы  природы.  (Здесь  я развиваю

идею закона, принадлежащую Хукеру. Не подчиниться своему собственному закону

(т.е.  за   кону,  установленному  Богом  для  подобных  существ)  -  значит

отказаться в повиновении одному из  низших законов Бога. Так например, если,

идя по скользкому тротуару, вы пренебрежете законом предусмотрительности, вы

внезапно  будете вынуждены  повиноваться  закону  тяготения.) Таким образом,

органы,  не управляемые более  волей  человека,  подпали под  власть обычных

биохимических  законов  и,  в результате действия  этих законов, подверглись

страданиям  в  форме боли, старения и смерти.  И  в сознании человека  стали

возникать  желания  не  по  выбору  его разума,  а по  мере  того,  как  они

вызывались биохимическими факторами и окружающей  средой. Да и само сознание

подпало под  власть  психологических  законов  ассоциации  и  тому подобных,

созданных Богом  для  управления  психологией  высших  антропоидов.  И воля,

застигнутая приливной волной элементарной природы, не имела иного выхода как

подавить, посредством основной силы,  некоторые из новых мыслей и желаний, и

эти неусмиренные силы  бунта превратились в  известное нам подсознание. Этот

процесс,   как  я   понимаю,  не  был  сродни  простому  распаду   личности,

случающемуся сейчас в человеческом индивиде, - это была потеря статуса целым

биологическим  видом.  В  результате  грехопадения  человек   лишился  своей

первоначальной видовой природы.  "Прах  еси, и во  прах возвратишься". Всему

организму,  вознесенному в  духовную жизнь, было  позволено пасть  назад,  в

элементарную  естественную  среду,  из  которой  человек,  в  момент  своего

сотворения, был поднят - подобно тому, как  на более ранних стадиях творения

Бог  поднял растительную жизнь до  носителя животной,  химический процесс до

носителя растительной жизни и  физический  процесс до носителя  химического.

Таким  образом,  человеческий   дух   из   повелителя  человеческой  природы

превратился в простого жильца в своем собственном доме, или даже в пленника.

Разумное сознание_стало тем,  чем оно является  сейчас  - судорожным  пятном

света, выхватывающим из тьмы небольшую область мозговой  активности.  Но это

ограничение  власти  духа  было  меньшим  злом, чем  порча  самого духа.  Он

отвернулся от Бога и стал своим собственным кумиром, так что, хотя он и  мог

еще  вернуться  к Богу (к  сведению богословов, я не  пытаюсь  здесь  внести

какой-либо вклад в пелагианско-августинианский спор. Я лишь имею в виду, что

такое возвращение к  Богу не  было, даже  и в этот момент,  невозможным. Где

лежит инициатива в каждом случае такого возвращения - это  вопрос, который я

оставляю без  ответа), это потребовало бы тяжкого усилия, и его центробежной

силой влекло к  себе. Таким  образом, легче  всего ему было  впасть в  такие

чувства,  как  гордость и  амбиция,  желание красоваться в своих собственных

глазах и подавлять и унижать всех соперников, зависть, неустанные поиски все

больше и большей  самообеспеченности. Он стал не просто  слабым царем  своей

собственной  природы,  но  также  и  плохим  царем  -  он  посылал  вниз,  в

психофизический  организм,  желания куда худшие,  чем организм  посылал  ему

наверх. Это состояние передавалось через наследственность  всем  последующим

поколениям, ибо оно было не просто  тем,  что биологи называют приобретенной

вариацией  - это было  возникновение  нового  типа  человека,  нового  вида,

никогда  не  созданного  Богом,   но  собственным  грехом   обретшего   себе

существование. Перемена, которой  подвергся человек, не была  даже аналогией

развитию нового органа  или  повадки  -  это было радикальное изменение  его

конституции,  нарушение  взаимоотношения  его составных  частей и внутреннее

извращение каждой из них.

     Бог мог бы остановить  этот процесс посредством чуда, но  это - если мы

позволим  себе слегка "снизить тон - значило бы отринуть задачу,  которую Он

поставил  Себе,  когда  сотворил  мир:  задачу  выражения Своей  благости во

всеобщей драме мира, населенного свободными индивидами, несмотря на их мятеж

против  него  и через  посредство этого  мятежа.  Символический образ драмы,

симфонии  или  танца уместен  здесь  в качестве  корректива  к  бессмыслице,

возникающей,  когда мы  слишком  много говорим  о планировании и  сотворении

Богом мира  для торжества  блага,  и  о  препятствиях, чинимых  этому  благу

свободной  волей  сотворенных  существ.  Это  может   послужить  почвой  для

смехотворной  идеи  в  том,   что  грехопадение  застигло  Бога  врасплох  и

расстроило  Его план, или  же,  -  что  еще смехотворней, - что Бог  все это

спланировал  для  условий,  которые,  как  Ему  хорошо  было известно,  были

совершенно невыполнимы. На самом же деле Бог, конечно же, предвидел распятие

в ходе создания самой первой звездной туманности. Мир - это танец, в котором

благо,  нисходящее  от  Бога,  нарушается   злом,  исходящим  от  твари,   и

возникающий конфликт разрешается тем, что  Сам  Бог берет на Себя  страдание

производимое злом. Учение  о  свободном  грехопадении предполагает, что зло,

которое таким образом  поставляет горючее  или  сырье  для  второго и  более

сложного рода блага - это вклад не Бога, а человека. Это не значит, что если

бы человек  сохранил невинность, Бог  не мог  бы создать  равно  прекрасного

симфонического   целого,  коль  скоро  мы  настаиваем  на  постановке  таких

вопросов.  Но всегда следует помнить, что  когда мы говорим о том, что могло

бы произойти, о вариантах за пределами всего процесса, мы в действительности

не  знаем,  о   чем  говорим.  Нет  такого  времени  и  места  за  пределами

существующей вселенной,  в  котором все  это "могло бы  произойти".  На  мой

взгляд, реальную свободу человека можно точнее  всего выразить, сказав,  что

если в каком-либо уголке действительной вселенной существует другой разумный

вид,  помимо человека, то не обязательно предполагать, что  он тоже совершил

первородный грех.

     Таким образом, наше нынешнее состояние  объясняется тем фактом,  что мы

принадлежим  к пораженному порчей виду. Я не имею в виду, что наши страдания

являются наказанием за  то,  что мы  сейчас  являемся  тем,  чем не можем не

являться, и не хочу  сказать, что  мы ответственны за мятеж  нашего далекого

предка. И если, тем  не менее, я называю наше нынешнее состояние  состоянием

первородного греха, а  не просто  первородного несчастья, то это потому, что

наш  реальный религиозный  опыт не позволяет  нам смотреть  на это по-иному.

Теоретически мы, конечно, могли бы сказать: "Да, мы ведем себя, как черви, -

но лишь потому, что  мы и есть  черви.  А  уж это, по крайней мере,  не наша

вина". Но тот факт, что  мы - черви, не  только не служит нам извинением, но

доставляет  нам  неизмеримо  больше стыда  и горя,  чем  любой из конкретных

поступков, которые  он  понуждает нас  совершать. Это совсем  не  так трудно

понять, как кое-кто утверждает.  Такая ситуация возникает среди людей, когда

в  порядочную семью попадает  плохо  воспитанный мальчик. Как вполне резонно

напоминают друг другу члены семьи, "не его вина", что он задира, трус, ябеда

и  лжец.  Но  тем  не менее,  его характер,  как  бы  он  ни  сформировался,

отвратителен.  Они  не  только  ненавидят  его  характер,  но  и  должны его

ненавидеть. Они не  могут любить его таким, каков он  есть, - они могут лишь

пытаться  изменить его.  И  притом  же, хотя  мальчику  сильно не повезло  с

воспитанием, его характер  нельзя вполне назвать "несчастным · случаем", как

если бы сам он был что-то одно, а его характер -  другое. Это ведь сам он  -

задирается, доносит и любит это делать. И если он начнет  исправляться, он в

конечном счете почувствует стыд и ощутит себя виновным в поступках того, кем

он уже перестает быть.

     В результате я сказал все, что я  мог сказать на том уровне, на котором

я только и  могу  рассматривать идею  первородного греха.  Но  я  вновь хочу

предупредить моих  читателей, что  это  неглубокий  уровень.  Мы  ничего  не

сказали о  деревьях жизни  и познания,  которые,  несомненно,  таят  в  себе

великую загадку, и мы ничего  не сказали  о  словах Павла: "Как в Адаме  все

умирают, та к во Христе все оживут" (1 Кор.  15:22). Именно это высказывание

лежит в основе учения отцов  церкви о нашем физическом присутствии в Адаме и

учения  Ансельма  о  нашей  сопричастности,  посредством юридической фикции,

страдающему  Христу. Это теории, возможно, сослужили в  свое  время  хорошую

службу,  но мне  они  ничего не дают, а  других я  изобретать не  собираюсь.

Недавно  мы  узнали  от  ученых,  что у  нас нет  права ожидать от  реальной

вселенной  изобразимости,  и  что  если  мы  пытаемся  в  мысленных  образах

проиллюстрировать квантовую физику, мы не приближаемся к реальности,  а лишь

удаляемся от нее. Очевидно, что мы еще менее вправе требовать изобразимости,

или  даже объяснимости в терминах  нашей абстрактной  мысли,  от  высочайших

духовных реалий. Я  отметил, что  трудность выражения Павла сосредоточена  в

слове "в", и что это  слово вновь и вновь употребляется  в Новом Завете в не

совсем  понятных для  нас значениях. Как мне кажется, тот факт, что мы можем

умереть  "в" Адаме и жить "во"  Христе предполагает,  что человек,  каков он

есть  на самом деле, в  значительной  мере  отличается от человека, каким он

представлется в  наших  мысленных категориях и трехмерном  воображении,  что

видящаяся    нам    отдельность    индивидов,    со    скидкой    лишь    на

причинно-следственные отношения, в абсолютной реальности уравновешена своего

рода "межодушевленностью", о которой мы не имеем никакого понятия. Возможно,

что  страдания выдающихся архетипных индивидов, таких  как  Адам  и Христос,

являются  также  и  нашими  не  посредством  юридической  фикции,  метафоры,

причинно-следственной связи, но каким-то более глубоким образом. Разумеется,

не  может быть и речи  о каком бы то  ни было растворении индивидов в некоем

духовном  континууме, как  верят  приверженцы пантеистических  систем  - это

исключается  всем характером  нашей  веры.  Возможно, однако,  существование

некоторой   взамозависи-мости   между   индивидуализацией  и  каким-то  иным

принципом.  Мы  верим,  что  Святой  Дух  может  реально   присутствовать  и

действовать  в  человеческом  духе,   но  мы  не  считаем  поэтому,  подобно

пантеистам, что  мы являемся  "частицами"  или "явлениями" Бога. В  конечном

счете нам,  может  быть,  придется предположить, что  нечто  в  этом  роде в

известной  степени может быть  истинным даже в отношении сотворенных духов -

что  каждый из  них, будучи отдельным, вместе с  тем реально присутствует во

всех,  или в некоторых,  других,  точно  так  же,  как  мы  можем  оказаться

вынужденными допустить  "действие  на расстоянии" в  нашу идею материи.  Для

всех  очевидно,  что  Ветхий Завет,  судя  по  всему,  игнорирует нашу  идею

индивида. Когда Бог обещает Иакову, что "Он пойдет с ним в  Египет и выведет

его обратно" (Быт. 46:4), это исполняется  либо  погребением тела  Иакова  в

Палестине, либо исходом потомства Иакова из Египта. Вполне разумно связывать

эту идею с общественной структурой ранних общин, в которых индивид постоянно

игнорируется  в пользу  племени или семьи,  но мы должны выразить  эту связь

двумя Одинаково важными  предположениями: во-первых,  что  общественный опыт

древних  не  позволял  им  видеть  некоторые  очевидные  для нас  истины,  и

во-вторых, что он позволял  им видеть  истины, которые  для  нас неочевидны.

Юридическая фикция,  усыновление, а также перенос и  вменение заслуг  и вины

никогда не могли бы играть столь значительную роль в богословии, если бы они

всегда казались столь же искусственными, какими они кажутся нам.

     На мой взгляд, мы вправе позволить себе этот единственный взгляд на то,

что  мне представляется непроницаемым занавесом,  но,  как  я уже говорил, в

моих  нынешних  рассуждениях  он  не  занимает  никакого  места.  Совершенно

очевидно, что нет смысла  пытаться решить  проблему  боли постановкой  новой

проблемы.  Тезис этой главы  состоит  приросту в  том, что человек, как вид,

подверг себя порче, и что поэтому для нас, в нашем нынешнем состоянии, благо

- это в первую очередь благо целительное, исправляющее. Рассмотрим же, какую

роль в таком исцелении и исправлении играет боль.