Письма Баламута 

 ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Самое плохое в том круге, где вращается твой подопечный,  то,  что  они

только  христиане.  Разумеется, у всех у них есть и индивидуальные интересы,

однако связывает их вера. Мы  же,  если  люди  становятся  верующими,  хотим

держать  их  в  том  состоянии,  которое  я  называю "христианство и...". Ты

понимаешь?  Христианство  и  кризис,  христианство   и   новая   психология,

христианство  и новое общество, христианство и исцеление верой, христианство

и вегетарианство, христианство и реформа орфографии. Если уж приспичило быть

христианами, пусть будут христианами с  оговоркой.  Пусть  для  них  заменой

самой  веры  будет  какая-нибудь мода с христианской окраской. Тут ты должен

использовать их ужас

     перед старым и неизменным. Ужас, перед старым и неизменным  -  одна  из

самых ценных страстей, которые нам удалось вы-

     растить  в человеческих сердцах, неиссякаемый источник ереси в религии,

безрассудства в советах, неверности в браке, непостоянства  в  дружбе.  Люди

живут  во  времени  и  переживают  действительность как ряд последовательных

происшествий. Поэтому, чтобы много  знать  о  действительности,  они  должны

обладать богатым опытом, иными словами, они должны переживать перемены.

     Враг сделал перемену приятной, как сделал Он приятным употребление пищи

(я тебе уже говорил, что в глубине души Он --

     гедонист).  Но Он не хочет, чтобы перемены, как и еда, стали самоцелью,

и потому  он  уравновесил  любовь  к  перемене  любовью  к  постоянству.  Он

умудрился  удовлетворить  обе  потребности  даже в сотворенной Им Вселенной,

соединив постоянство и перемену союзом, который зовется ритмом. Он  дает  им

времена  года,  каждое  из которых отлично от предыдущего, однако всякий год

такое же; скажем, весна всегда воспринимается как обновление и в то же время

как повторение вечной темы. Он дает им и церковный год:  за  постом  следуют

праздники,  и  каждый  праздник такой же, как и раньше. Мы выделяем любовь к

еде для возбуждения обжорства, выделим же и естественную любовь к переменам,

извращая ее в постоянное требование нового. Требование это --  всецело  плод

нашей  деятельности.  Если мы презрим свои обязанности, люди будут не только

довольны, но и восхищены новизной и привычностью подснежников в  эту  весну,

восхода солнца в это утро, елки в это рождество. Все дети, которым мы еще не

успели привить лучших навыков, совершенно счастливы годовым

      кругом  игр,  где  санки сменяют пускание корабликов так же регулярно,

как осень сменяет лето. Только при помощи наших

     неустанных   трудов   удается   поддержать   требование    бесконечных,

непрестанных  перемен. Это требование ценно во многих отношениях. Во-первых,

оно притупляет всякое удовольствие, увеличивая при этом  жажду  удовольствий

вообще.  Удовольствие  новизны по природе своей больше, чем что-либо другое,

подвержено закону "спада при повторении". А получать все новые  удовольствия

-- недешево,  так  что  жажда нового приводит к жадности, краху или к тому и

другому. И опять-таки, чем необузданней жажда, тем скорее она  поглотит  все

невинные  источники  радости  и  приведет к тем, которые запрещает Враг. Вот

так, развивая ужас перед старым и неизменным, мы, например, недавно  сделали

искусство

     менее  опасным  для нас, чем оно прежде было,-- противники разума среди

поэтов и художников ежедневно измышляют теперь

     все новые и новые оргии сладострастия, неразумия, жестокости и гордыни.

И конечно, жажда нового необходима, когда нам  приходится  поощрять  моды  и

поветрия.

     Мода  в воззрениях предназначена для того, чтобы отвлечь внимание людей

от подлинных ценностей. Мы направляем ужас

     каждого поколения против  тех  пороков,  от  которых  опасность  сейчас

меньше  всего,  одобрение  же  направляем  на  добродетель, ближайшую к тому

пороку, который мы стараемся сделать свойственным времени.  Игра  состоит  в

том, чтобы они бегали с огнетушителем во время наводнения и переходили на ту

сторону  лодки, которая почти уже под водой. Так, мы вводим в моду недоверие

к энтузиазму как раз в то время, когда у людей преобладает  привязанность  к

благам  мира.  В  следующем  столетии,  когда  мы  наделяем их байроническим

темпераментом и опьяняем "эмоциями",  мода  направлена  против  элементарной

"разумности".

     Жестокие    времена   выставляют   охрану   против   сентиментальности,

расслабленные и праздные -- против уважения к личности, распутные --  против

пуританства,  а  когда  все люди готовы стать либо рабами, либо тиранами, мы

делаем главным пугалом либерализм.

     Но самый великий наш триумф  --  это  инъекция  ужаса  перед  старым  и

неизменным  в  философии.  Благодаря  ей  интеллектуальная бессмыслица может

разложить  волю.  Современная  европейская  идея  эволюции  и  исторического

развития (отчасти -- наша

     работа)  оказывается  тут  весьма  полезной. Враг любит банальности, Он

хочет, чтобы люди,  планируя  что-нибудь,  задавали  себе  вопросы  простые:

справедливо  ли это? благоразумно ли? возможно ли? Если же мы заставим людей

спрашивать себя: согласуется ли это с духом времени?  прогрессивно  это  или

реакционно?  по  тому  ли  пути  движется  история? -- они не будут обращать

внимания на то, что относится к делу. На вопросы, которые они  себе  задают,

конечно,  нет  ответа.  Они не знают будущего, а каково оно будет, во многом

зависит именно от их выбора. В результате, пока их мысли кружатся в пустоте,

мы располагаем наилучшей возможностью проскользнуть  и  склонить  их  к  тем

действиям,  которые  нам желательны. Проделана огромная работа. Когда-то они

знали, что некоторые изменения -- к лучшему, другие -- к худшему,  а  третьи

безразличны.  Мы  сильно  это  исказили.  Описательную  характеристику  "без

изменений" мы заменили эмоциональным словом "застой". Мы научили их думать о

будущем как об обетованной земле, на которую вступят лишь привилегирова

     нные счастливцы, а не как о месте,  куда  каждый  из  них  движется  со

скоростью шестидесяти минут в час, что бы он ни делал и где бы он ни был.

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Да,  время  влюбленности  -- самое лучшее для посева тех семян, которые

десять лет спустя принесут обильную  жатву  семейной  ненависти.  Очарование

влюбленности  приводит  к  результатам,  которые  люди с нашей помощью могут

принять за плоды милосердия. Воспользуйся двусмысленностью  слова  "любовь".

Пусть  он  думает,  что  при  помощи  любви  решил  проблемы, которые только

отсрочил  или  не  заметил  под  влиянием  влюбленности.  Пока  влюбленность

продолжается, помогай проблемам созревать в тиши и делай их хроническими.

     Главная  проблема  -  самоотверженность.  Обрати  еще  раз  внимание на

изумительную работу нашего филологического отдела,

     заменившего  положительное  Вражье  слово  "милосердие"   отрицательным

"самоотверженность". Благодаря этому мы приучаем

     человека отказываться от разных выгод не на благо и пользу кому-нибудь,

а для  того  чтобы  "отвергать  себя"  без всякой пользы для ближних. Другое

хорошее наше подспорье в отношениях между мужчинами и женщинами  --  в  том,

что  мы  приучили  их  по-разному  смотреть  на  самоотверженность.  Женщины

считают, что надо заботиться о других, мужчины  --  что  не  надо  причинять

другим  беспокойства.  Поэтому  женщина  на  службе у Врага вредит нам много

больше, чем мужчина, за исключением тех, кем отец наш уже всецело  завладел.

И  наоборот,  мужчина может жить очень долго во Вражьем стане, прежде чем он

сам по себе начнет делать так  много  для  людей,  как  делает  каждый  день

обыкновенная  женщина.  Пока женщина думает о том, как делать доброе дело, а

мужчина -- о том, как никому не помешать, каждая сторона, без особых  на  то

причин, считает другую намного эгоистичней.

     К  этим  недоразумениям  можно  прибавить  еще  несколько.  К  примеру,

влюбленность  ведет  к  взаимной  услужливости,  в  которой  каждая  сторона

действует  так,  будто  действительно хочет поступать по желанию другой. Они

знают, что Враг требует от

     них милосердия, которое приводит к точно таким  же  результатам.  Пусть

они возведут в закон совместной жизни требование

     той   самоотверженности,  которая  сейчас  естественно  проистекает  из

влюбленности, но на которую у них не хватит милосердия,  когда  влюбленность

потухнет.  Они  не  заметят  ловушки,  так как страдают двойной слепотой: 1)

принимают влюбленность за милосердие и 2) думают, что эта влюбленность может

длиться вечно.

     И   вот   когда,   наконец,   официальная,   легальная    или    мнимая

самоотверженность установится как правило, а выполнить его

     невозможно,   ибо  эмоциональные  ресурсы  истощились,  а  духовные  не

накопились, мы получим самые прелестные результаты.

     Обсуждая любое совместное дело, "А" поддержит  предполагаемые  интересы

"Б", себе в ущерб, а "Б" поступит наоборот. Часто при этом совершенно нельзя

понять, чего хочет каждая из сторон. В случае удачи они будут делать то, что

никому  из  них  не  хочется,  причем  каждый  будет  ощущать приятное тепло

самодовольства, ожидать наград за свою самоотверженность и испытывать тайное

недовольство другим, который слишком легко принял его жертву.  Позже  можешь

отважиться на так называемую "иллюзию конфликта великодуший". Эта игра лучше

всего удается, если в ней участвуют больше двух человек, например в семье со

взрослыми   детьми.   Допустим,   захотели   сделать  что-нибудь  совершенно

обыкновенное, например попить чаю в саду. Один из членов семьи  дает  понять

(и  лучше  -- покороче), что ему это не нужно, но он, конечно, согласится из

самоотверженности. Другие сразу берут назад свое предложение,  вроде  бы  из

самоотверженности,  а  в действительности потому, что не хотят быть объектом

мелкого альтруизма. Но тот, первый, тоже не хочет, чтобы у

     него отняли упоение своей жертвой. Он уверяет, что  готов  делать  "то,

что  и  другие".  Они  уверяют, что готовы делать "то же, что и он". Страсти

накаляются. Тогда кто-нибудь говорит: "Ну хорошо, тогда  я  вообще  не  хочу

чаю".  Начинается  настоящая ссора, ведущая всех к обиде и горечи. Ясно, как

это делается?  Если  бы  каждая  сторона  просто  следовала  своим  истинным

желаниям,  они держались бы в рамках здравого смысла и учтивости, но как раз

потому, что спор вывернут  наизнанку  и  каждая  сторона  борется  за  права

другой,  вся  враждебность,  происходящая  из  самодовольства,  упрямства  и

накопившегося за  последние  десять  лет  раздражения,  скрыта  от  них  или

искуплена

     "самоотверженностью".  Конечно, каждая сторона понимает, какого низкого

происхождения "самоотверженность" противника и в какое  фамильярно-фальшивое

положение  ее  самое  пытаются  поставить,  но  себя  ощущает  безупречной и

невинной жертвой и не видит здесь ничего бесчестного.

     Один разумный человек однажды сказал: "Если бы люди знали, сколько злых

чувств вызывает самоотверженность, они бы

     не проповедовали ее так пылко". И еще:  "Она  из  женщин,  живущих  для

других. Это видно потому, как другие загнаны". Все

     это  можно  начать  во  время  влюбленности. Крупицы настоящего эгоизма

часто менее ценны, чем первые проявления этой искусственной и самовлюбленной

жертвенности,  которая  когда-нибудь  даст  вышеописанные  плоды.  Некоторую

обоюдную  неискренность,  некоторое удивление, что девица не всегда замечает

его жертвы, уже и теперь можно подбавить.

     Позаботься об этом, но главное -- не давай этим молодым дуракам понять,

что "любви" недостаточно, что милосердие

     необходимо, а они еще далеки от него и никакое внешнее правило  его  не

заменит. И хотел бы я, чтобы Лестегубка поработала над чувством юмора у этой

молодой особы.

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Мне  кажется,  от  тебя  сейчас  мало  проку. Конечно, использовать его

любовь, чтобы отвлечь его мысли от Врага,-- правиль-

     ная тактика, но, как видно, ты ее плохо осуществляешь, раз ты говоришь,

что проблема  рассеянности  и  духовной  несобранности  стала  стержнем  его

молитвы.  Это  значит,  что ты крупно проиграл. Когда рассеянность наполняет

его мысли, побуди его сопротивляться ей простым усилием  воли  и  продолжать

обычную  молитву,  как  ни  в  чем  не  бывало.  Если  же  он  осознает свою

рассеянность как подлинную проблему, обратится с ней к Врагу  и  сделает  ее

главной  темой  своих молитв и борьбы, тогда ты не приобрел, а потерял. Все,

даже грех, может приблизить человека к Врагу и отдалить от нас.

     Но есть еще одна многообещающая возможность. Теперь, когда он  влюблен,

у  него  появилась  мысль  о  земном  счастье,  и  потому  усилился  пыл его

просительных молитв о нынешней войне. Сейчас настало  время  создать  в  его

душе  проблемы  по  поводу  таких  молитв.  Ложную духовность всегда следует

поддерживать. Исходя из вполне благочестивого взгляда, что "истинная молитва

-- хвала и единение с Богом", людей можно довести и до прямого  непослушания

Врагу, ясно указавшему им (в Своем банальном и скучном стиле) молить о хлебе

насущном  и  оставлении  грехов.  Ты,  конечно,  должен  скрыть от него, что

молитва о хлебе насущном, толкуемая "духовно", остается столь же прозаически

просительной, как и при чисто материальном толковании всех слов.

     Но поскольку твой подопечный приобрел  противную  привычку  послушания,

он,  вероятно,  продолжит свои "прозаические" и глупые молитвы, что бы ты ни

делал. Однако ты можешь  беспокоить  его  назойливым  подозрением,  что  эта

привычка  абсолютно  абсурдна  и не может привести ни к какому объективно му

результату. И не забудь аргумента "голову вытащишь -- хвост  увязнет".  Если

то,   о  чем  он  молится,  не  исполняется,  значит,  просительные  молитвы

бесполезны: если же то. о чем он молится, исполняется, он,  конечно,  сможет

найти  какую-нибудь  физическую  причину  и  сказать  себе:  "Это  и  так бы

случилось". Как видишь, исполнение и  неисполнение  просительной  молитвы  в

равной  степени хорошо доказывает, что молитвы неэффективны. Поскольку ты --

дух, тебе нелегко понять, как он попадает в  такие  затруднения.  Ты  должен

помнить,  что  для него время -- безусловная реальность. Он считает, что наш

Враг, как и он сам, воспринимает в настоящем одно, в прошлом помнит  другое,

а  предвидит в будущем третье. Может быть, он и верит, что Враг вовсе не так

во

     спринимает мир, но в глубине души он все равно этого не понимает.  Если

бы  ты  попытался объяснить ему, что сегодняшняя молитва человека -- один из

бесчисленных  компонентов,  используемых  Врагом  при  создании  завтрашнего

бытия,  подопечный  ответил  бы, что тогда Враг всегда знает, как люди будут

молиться, другими словами, люди молятся не по собственной воле,  а  согласно

предопределению.  И  добавил  бы, что от сегодняшнего дня можно проследовать

обратным ходом через всю цепочку дней до сотворения самой материи,  так  что

все  и  в  человеке и в природе порождено "Словом, бывшим в начале". Что ему

следовало бы сказать, для  нас  совершенно  очевидно:  проблема  соотношения

определенного  факта  и  определенной молитвы -- лишь нынешнее проявление (в

двух  разных  аспектах,  согласно  временному  восприятию)  общей   проблемы

соотношения  духовного  мира человека и мира материального. Творение во всей

своей целостности действует в  каждой  точке  пространства  и  времени  или,

вернее, человеческий тип сознания воспринимает целостный характер самосогла

     сующего  акта  как ряд последовательных событий. Почему этот творческий

акт оставляет место их свободной воле -- проблема проблем, тайна, скрытая за

всей этой Вражеской чепухой о "любви". Однако  как  это  осуществляется,  мы

знаем:  Враг не предвидит, как люди будут свободно содействовать будущему, а

видит, как они действуют в Его безбрежном настоящем.

     Казалось бы, ясно, что наблюдать за действиями человека - вовсе  не  то

же самое, что вынуждать эти действия. Могут сказать, что некоторые писатели,

сующие свой нос куда не следует, в частности Боэций, уже проболтались насчет

этой

     тайны. Но при том интеллектуальном климате, который нам удалось создать

во всей Западной Европе, это не должно тебя

     беспокоить.  Только  специалисты  читают  старые книги, а мы теперь так

воспитали  специалистов,  что  они  меньше  всех  способны  извлечь   оттуда

мудрость.   Добились   мы   этого,  привив  им  Историческую  Точку  Зрения.

Историческая  Точка  Зрения,  коротко  говоря,  означает  следующее:   когда

специалист  знакомится  с  мыслями  древнего  автора, он не помышляет о том,

считать ли написанное истиной. Ему важно,  кто  повлиял  на  этого  древнего

автора,  насколько  его  взгляды  согласуются  с  тем, что он писал в других

книгах,  какая  фаза  в  его  развитии  или  в  общей  истории  мысли   этим

иллюстрируется,  как  все  это  повлияло на более поздних писателей, как это

понимали (в особенности коллеги данного специалиста), что сказали  ученые  в

последнее десятилетие и каково "состояние вопроса в настоящее время". Видеть

в  авторе  источник  знаний, предполагать, что прочитанное изменит мысли или

поведение, никто не станет, так как это "поистине наивно". Поскольку  мы  не

можем  обманывать  все  человечество  во  все  иремена, очень важно отделить

каждое поколение от предыду

     щих и последующих, ибо там, где знание приводит  к  свободному  общению

поколений,  всегда  есть  опасность,  что  ошибки,  характерные  для данного

поколения, будут исправлены истинами, характерными для другого. Но благодаря

отцу нашему и Исторической Точке  Зрения  великие  ученые  сейчас  так  мало

питаются  прошлым,  как и самый невежественный мастеровой, считающий, что "в

старину была одна ерунда".

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Когда я просил тебя не заполнять свои письма всякой чушью  о  войне,  я

подразумевал, что не жажду получать инфантильные

     и глупые опусы про смерть людей и разрушение городов. Но в той степени,

в которой   война   влияет   на   духовное  состояние  твоего  пациента,  я,

естественно, ею интересуюсь и жду подробных донесений. В этом  же  отношении

ты,  кажется,  удивительно бестолков. Так, ты с ликованием пишешь, что можно

ожидать тяжелых налетов на город, где живет твой тип.  Это  вопиющий  пример

того,  на что я уже раньше жаловался,-- твоей способности забывать главное в

минутных радостях по поводу человеческой беды. Разве  тебе  неизвестно,  что

бомбы  убивают?  Как  же  тебе  непонятно,  что  смерть твоего подопечного в

настоящее время -- именно то, чего мы  хотим  избежать?  Он  освободился  от

светских  друзей,  с  которыми  ты пытался его свести, он влюбился в глубоко

верующую девушку и стал невосприимчив к твоим нападкам па его целомудрие, да

и разнообразные методы, которыми мы пытались извратить его  духовную  жизнь,

остались  пока  без  результата.  Сейчас,  когда с полной силой приближается

война и мирские надежды занимают все меньше места в его сознании, озабоченн

     ом

     оборонительными работами и мыслями о девушке, он вынужден уделять Врагу

больше внимания, чем раньше, и увлечен этим

     больше,  чем  ожидал,  "самозабвенно",  как  говорят  люди.   Ежедневно

утверждаясь в сознательной зависимости от Врага, он

     почти  наверняка  будет  потерян для нас, если его убьют сегодня ночью.

Это столь очевидно, что мне даже стыдно писать тебе  об  этом.  Иногда  меня

охватывает  беспокойство:  не слишком ли мы долго держим такой молодняк, как

ты, на соблазнительской работе, не рискуете ли вы заразиться настроениями  и

воззрениями  людей,  среди  которых  вы  действуете?  Они,  конечно, склонны

считать смерть величайшим злом, а сохранение жизни -- величайшим благом.  Но

этому  ведь  мы  их  научили.  Будь  осторожен,  не попадись на удочку нашей

собственной пропаганды. Я понимаю, тебе кажется странным, что твоей  главной

целью  должно  быть  сейчас  как  раз  то, о чем молятся возлюбленная и мать

подопечного, -- его физическая безопасность. Но это  действительно  так.  Ты

должен  хранить  его как зеницу ока. Если он умрет сейчас, ты его потеряешь.

Если он выживет в войну, у нас всегда есть надежда. Враг защитил его от тебя

во время первой большой волны искушений. Но  если  он  останется  жив,  само

время станет твоим союзником. Долгие, скучные, монотонные годы удач и н

     еудач  --  прекрасная  рабочая обстановка для тебя. Видишь ли, для этих

существ трудно быть стойкими. Непрестанные провалы:

     постепенный  спад  любви  и  юношеских  надежд;   спокойная   и   почти

безболезненная безнадежность попыток когда-нибудь преодолеть наши искушения;

однообразие,  которым  мы  наполняем их жизнь, наконец, невысказанная обида,

которой мы учим их отвечать на все это, -- дают  замечательную  возможность.

Если же, напротив, на средние годы придется пора процветания, наше положение

еще  сильнее.  Процветание  привязывает  человека  к миру. Он чувствует, что

"нашел в нем свое место", тогда как на самом деле это мир находит свое место

в нем. Улучшается репутация,  расширяется  круг  знакомых,  растет  сознание

собственной значительности, возрастает груз приятной и поглощающей работы, и

все это создает ощущение, что он дома на земле -- а именно этого мы и хотим.

Ты,  вероятно,  заметил,  что молодые люди умирают охотнее, чем люди средних

лет и старые.

     Дело в том, что Враг, странным образом  предназначив  этих  животных  к

жизни  вечной,  не дает им чувствовать себя дома в каком-либо еще месте. Вот

почему мы должны  желать  нашим  подопечным  долгой  жизни.  Семидесяти  лет

только-только  и  хватает  для  нашей  трудной задачи -- отманить их души от

Небес и крепко привязать к земле. Пока они могут  чувствовать,  что  молоды,

они  всегда витают в облаках. Даже если мы ухитряемся держать их в неведении

о вере, бесчисленные ветры фантазии и музыки, картин и поэзии, лицо красивой

девушки, пение птицы  или  синева  неба  рассеивают  все,  что  мы  пытаемся

построить.  Они  не  хотят  связывать  себя  мирским успехом, благоразумными

связями и привычкой к осторожности. Их тяга к Небесам столь сильна,  что  на

этом этапе лучший способ привязать их к земле -- убедить их в том, что землю

можно  когда-нибудь  превратить в рай посредством политики, евгеники, науки,

психологии или чего-нибудь еще.

     Настоящая привязанность  к  миру  достигается  только  со  временем  и,

конечно,  сопровождается  гордыней,  ибо  мы  учим  их  называть  крадущееся

приближение смерти здравым смыслом, зрелостью или опытом. Опытность,  в  том

особом  значении,  которое мы учим их придавать этому слову, оказалась очень

полезным понятием. Один их великий философ почти выдал наш  секрет,  сказав,

что  для человека "опытность -- мать иллюзии". Но благодаря моде и, конечно,

Исторической Точке Зрения нам удалось в основном обезвредить этого автора.

     Сколь ценно для нас время, можно понять по тому, что Враг отпускает его

нам так мало. Множество людей умирает в детстве, из выживших многие  умирают

в  молодости.  Очевидно,  для  Него рождение человека важно прежде всего как

квалификация для смерти, а  смерть  важна  как  вход  в  другую  жизнь.  Нам

остается  работать  с  избранным  меньшинством,  ибо  то,  что люди называют

"нормальной длиной жизни", --  исключение.  По-видимому,  Он  желает,  чтобы

некоторые  (но  не  многие)  из этих человеко-животных, которыми Он населяет

небеса, обрели особенно строгий опыт сопротивления нам. Вот здесь-то мы и не

должны упускать возможности. Чем  короче  жизнь,  тем  лучше  мы  должны  ею

воспользоваться. И что бы ты ни делал, храни подопечного в безопасности, как

только можешь.

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Теперь,  когда  ты знаешь наверняка, что немцы собираются бомбить город

твоего пациента и обязанности погонят его в самые опасные места,  мы  должны

обдумать  твою  тактику.  Что нам поставить задачей: его трусость, мужество,

ведущее к гордыне, или ненависть к немцам?

     Ну,я думаю, что сделать его храбрым нам не удастся. Наш  отдел  научных

исследований  пока  еще  не  открыл  ни  одного  способа  побуждать  хоть  к

какой-нибудь добродетели (хотя здесь мы со дня на день ожидаем успехов). Это

серьезное препятствие. Для сильной и глубоком злости человеку  нужна  еще  и

добродетель. Кем бы был Аттила - без мужества или Шейлок - без аскетичности?

Поскольку  мы  не можем привить этих качеств, остается воспользоваться теми,

которые привиты Врагом, что, конечно, дает Ему точку опоры в людях,  которые

без  Него были бы полностью нашими. Работать в таких условиях очень, трудно,

но я верю, что когда-нибудь мы сможем делать это лучше.

     Ненависть нам вполне по силам. Напряжение нервов у людей во время  шума

и усталости побуждает их к сильным эмоциям,

     и  остается направить эту уязвимость в правильное русло. Если его разум

сопротивляется, запутай его как следует. Пусть он скажет себе, что ненавидит

не за себя самого, а за невинных женщин и  детей  и  что  христианская  вера

должна  прощать своим врагам, но не врагам ближнего. Иными словами, пусть он

чувствует себя достаточно солидарным с женщинами и детьми, чтобы  ненавидеть

от  их  имени,  и  недостаточно солидарным, чтобы считать их врагов своими и

потому прощать.

     Ненависть  лучше  всего   комбинируется   со   страхом.   Трусость   --

единственный  из  пороков,  от  которого  нет  никакой  радости:  ужасно  ее

предчувствовать,  ужасно  ее  переживать,  ужасно  и  вспоминать  о  ней.  У

ненависти   же   есть   свои  удовольствия.  Часто  она  оказывается  ценной

компенсацией, возмещающей унижения страха. Чем  сильнее  страх,  тем  больше

будет  ненависти.  И  ненависть -- прекрасный наркотик против стыда. Если ты

хочешь сильно ранить его добродетель, порази сначала его мужество.

     Однако  сейчас  это  дело  рискованное.  Мы  научили  людей   гордиться

большинством  пороков,  но  не  трусостью.  Всякий  раз, когда нам это почти

удавалось, Враг попускал войну, землетрясение или еще какое-нибудь бедствие,

мужество сразу же делалось прекрасным и необходимым для  людей  и  вся  наша

работа  шла  насмарку;  так  что  все еще есть, по крайней мере, один порок,

которого они стыдятся. Но,  побуждая  твоего  пациента  к  трусости,  ты,  к

сожалению,  можешь  вызвать  в  нем  подлинное  отвращение  к  самому себе с

последующим раскаянием и смирением.  Ведь  в  прошлую  войну  тысячи  людей,

обнаружив  в  себе  трусость,  впервые  открыли  нравственную сферу жизни. В

мирное время мы можем заставить многих совершенно игнорировать вопросы добра

и зла. Но во время опасностей эти вопросы встают перед ними  в  таком  виде,

что  тут  даже мы не сделаем их глухими. Перед нами сложная дилемма: если мы

поддержим справедливость и милосердие, это будет на

     руку Врагу, если же не поддержим, то рано или поздно  разразится  война

или  революция (Он это попускает), и безотлагательность вопроса о трусости и

мужестве пробудит тысячи людей от нравственного оцепенения.

     Это, вероятно, одна из причин, побудивших Врага создать  мир,  чреватый

опасностями,  то есть мир, в котором нравственные проблемы иногда становятся

главными. Кроме того, Он, как и ты, понимает, что мужество -- не просто одна

из добродетелей, а форма проявления любой добродетели во время испытаний, то

есть в моменты высшей реальности. Целомудрие,  честность  и  милосердие  без

мужества  -- добродетели с оговорками. Пилат был милосерден до тех пор, пока

это не стало рискованным. Возможно, поэтому, что, сделав твоего  подопечного

трусом,  мы  выиграем столько же, сколько проиграем: он может узнать слишком

много о себе. Есть, конечно, еще одна возможность  --  не  заглушать  в  нем

стыд,  а  углублять  до  отчаяния.  Это было бы грандиозно! Он решил бы, что

веровал и принимал прощение от Врага только потому, что сам не вполне ощущал

свою греховность, а когда дело дошло до греха, который он  осознал  во  всей

его  унизительности,  он  не  мог ни искать Вражьего милосердия, ни доверять

Ему. Но, боюсь, он достаточно хороший ученик в школе Врага

      и знает, что отчаяние -- больший грех,  чем  все  грехи,  которые  его

породили.

     Что  же  до  самой  техники  искушений  к  трусости,  тут  все  просто.

Осторожность способствует развитию этого греха. Но осторожность, связанная с

работой, быстро становится привычкой, так что здесь от нее нет прока. Вместо

этого тебе надо сделать так, чтобы у него в голове  мелькали  смутные  мысли

(при  твердом намерении выполнить долг), не сделать ли ему что-нибудь, чтобы

было побезопасней. Отведи его мысль от простого правила: "Я должен  остаться

здесь  и  делать  то-то  и то-то" и замени рядом воображаемых ситуаций (Если

случится А-- а я очень надеюсь, что не случится,-- я смогу сделать  В,--  и,

если  уж произойдет самое худшее, я всегда смогу сделать С). Можно пробудить

и суеверия, разумеется, называя их иначе. Главное, заставь его  чувствовать,

что у него есть что-то помимо Врага и мужества, Врагом дарованного, и что он

может на это опереться. Тогда всецелая преданность долгу начинает напоминать

решето,  где  дырочки  --  множество  маленьких  оговорок.  Построив систему

воображаемых уловок, призванных предотвратить "наихудшее", ты

     создаешь в бессознательной части его воли  убеждение,  что  "наихудшее"

случиться не должно. В момент подлинного ужаса обрушь все это на его нервы и

тело.  и  тогда  роковой момент для него наступит прежде, чем он обнаружит в

нем тебя. И помни, важен только акт трусости. Страх как таковой -- не  грех:

хотя мы тешимся им, пользы от него нет.

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ТРИДЦАТОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Иногда  я  думаю,  уж не решил ли ты, что тебя послали в мир для твоего

удовольствия? Я узнал, что пациент во время  первого  налета  вел  себя  как

нельзя хуже, но узнал я это не из твоих неудовлетворительных сообщений, а из

доклада преисподней полиции. Он все время очень боялся, что окажется большим

трусом,  и поэтому не испытывал никакой гордыни. Он, однако, сделал все, что

потребовал от него долг, а может быть, и еще больше.  В  твоем  активе  лишь

вспышка  раздражения против собаки, подвернувшейся ему под ноги, пара лишних

сигарет и один вечер без молитвы. Что толку хныкать о  трудностях?  Если  ты

разделяешь  идею Врага о "справедливости" и полагаешь, что нужно считаться с

твоими

     возможностями и намерениями, тебя можно обвинить в ереси.

     Во всяком случае, ты  скоро  поймешь,  что  преисподняя  справедливость

чисто  реалистична  и  ценит только результаты. Принеси пищу или сам станешь

ею.

     Единственная конструктивная часть твоего письма -  та,  где  говорится,

что  ты  все  еще ожидаешь хороших результатов от усталости подопечного. Это

неплохо. Но сами они тебе в руки не свалятся.  Усталость  может  привести  к

крайней  кротости, спокойствию, а иногда и к видениям. Ты часто замечал, как

усталые люди предавались гневу, злобе или нетерпеливости только потому,  что

вообще  были  очень  энергичны.  Парадокс  в  том  и  состоит, что умеренная

усталость больше способствует злобе, чем полное  изнеможение.  Частично  это

обусловлено  физическими  причинами,  частично  --  чем-то другим. Злятся не

просто от усталости, а от  неожиданных  требований,  предъявляемых  усталому

человеку.  Чего  бы  людям  ни хотелось, им всегда кажется, что у них на это

есть право. А разочарование при  нашей  ловкости  можно  всегда  обратить  в

чувство несправедливости. Риск смиренной и кроткой усталости появляется лишь

тогда,  когда  человек сдался перед неотвратимым, потерял надежду на отдых и

перестал загадывать даже на полчаса вперед. Наилучшие результаты от уста

     лости подопечного

     ты получишь, если будешь питать его фальшивыми надеждами.  Вбей  ему  в

голову,  что налет не повторится, и заставляй его утешать себя мыслью о том,

как он будет удобно спать следующую ночь. Преувеличь его  усталость,  внушая

ему, что скоро все это кончится. Ведь люди обычно считают, что они не смогли

бы  вынести  напряжение  ни  минуты  дольше.  Здесь,  как и в деле трусости,

главное -- избежать полного отказа от своей воли. Что бы он ни говорил,  нам

нужно,  чтобы  он  был  полон решимости не на все, что бы ни случилось, а на

все, что "в пределах его сил", и чтобы этих сил было меньше, чем,  вероятно,

потребуется   при  испытании.  Ладно,  пусть  отбивает  атаки  на  терпение,

целомудрие и мужество. Самое интересное -- победить его как раз тогда, когда

(если бы они только знали!) он уже почти победил нас. Я  не  знаю,  возможно

ли,

     чтобы он встретил свою девицу, когда очень устанет. Если да, постарайся

использовать  то, что усталость склоняет женщин к разговорчивости, мужчин --

к молчанию. Это может стать поводом для тайных огорчений,  как  бы  они  там

Друг друга ни "любили".

     Вероятно,  сцены,  которые  он  увидит,  не  дадут  тебе  материала для

нападения на его разум - твои же прежние неудачи привели к тому, что  сейчас

это  уже  не  в твоей власти. Но есть способ напасть на чувства, который еще

можно попробовать. Когда он впервые увидит  останки  того,  кто  раньше  был

человеком,  заставь  его почувствовать, что "вот таков мир на самом деле", а

вся религиозность  была  одной  фантазией.  Ты,  конечно,  заметил,  что  мы

совершенно  запутали  значение  слов "на самом деле". В ответ на рассказ про

какое-нибудь духовное переживание они говорят: "А на самом  деле  ты  просто

услышал  музыку  в  хорошо  освещенном  помещении". Здесь эти слова означают

только физические факты, отделенные от остальных  элементов  переживания.  С

другой  стороны  они  могут сказать: "Тебе хорошо рассуждать о таких порывах

сидя в кресле, но подожди, пока с тобой это произойдет на самом деле!" Здесь

слова употребляются в противоположном смысле

     и означают не физические факты (которые они уже знают), а эмоциональные

воздействия на человеческое сознание. Оба значения возможны, а наше дело так

их спутать, чтобы слова могли употребляться то в одном смысле, то в  другом,

как  нам  выгоднее.  Общее  правило, которое мы уже утвердили среди них, вот

какое: во всех переживаниях,  делающих  их  счастливее  или  добрее,  только

физические  факты  "на самом деле", а духовные -- "субъективны", во всем же,

способном  их  огорчить   или   развратить,   духовное   --   это   и   есть

действительность,  и,  не  обращая  внимания  на  нее,  мы  от "самого дела"

убегаем. Таким образом, при рождении ребенка кровь и боль  "на  самом  деле"

есть,  а  радость  -- субъективна. В смерти же именно наш ужас обнаруживает,

что такое "на самом  деле"  смерть.  Ненавистный  человек  "на  самом  деле"

отвратителен  --  в  ненависти  человека  видишь  таким,  каков  он  есть, в

ненависти разбиты все иллюзии; обаяние же человека любимого --

     просто субъективная дымка,  скрывающая  похоть  или  корысть.  Войны  и

нищета  страшны,  мир  и  радость  --  субъективные настроения. Эти существа

всегда обвиняют друг друга в том,  что  хотят  съесть  торт  так,  чтобы  он

остался цел. Однако, благодаря нашим трудам, они платят за торт, но не могут

его  съесть.  Если ты хорошо поведешь пациента, он скоро станет считать, что

его чувства при виде человеческих внутренностей выражают "то, что  на  самом

деле",  а  чувства  при  виде  счастливых детей или хорошей погоды -- просто

сантименты.

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ПЕРВОЕ

     Мой дорогой, мой любимый Гнусик, куколка моя, поросеночек!

     Как ты можешь хныкать теперь, когда все потеряно, и спрашивать: неужели

мои слова о любви к тебе ничего не значили? Ну  что  ты!  Еще  как  значили!

Поверь,  моя  любовь к тебе и твоя ко мне равны как две капли воды. Я всегда

жаждал тебя, так же как и ты (жалкий дурак!) жаждал  меня.  Разница  лишь  в

том,  что  я  сильнее.  Полагаю,  что  теперь  они  тебя  мне  отдадут. А ты

спрашиваешь, люблю я тебя или нет! Люблю, как и любой  лакомый  кусочек,  от

которого у меня прибавится жиру.

     Ты  выпустил  из  рук  душу!  Голодный вой, поднявшийся от этой потери,

оглашает сейчас все Царство Шума до самого Трона.

     Я просто с ума схожу, думая  об  этом.  Да,  я  представляю  себе,  что

случилось,  когда  они вырвали ее у тебя!.. Внезапно глаза его раскрылись, и

он впервые тебя увидел, узнал, как ты на него влияешь, и понял,  что  теперь

ему  конец. Ты только представь себе, что он почувствовал (пусть это и будет

началом твоей агонии). Как будто отпали струпы со старой болячки, как  будто

он  вышел  из гнусной скорлупы, как будто он раз и навсегда сбросил грязную,

прилипшую одежду. И так противно видеть,  как  они  во  время  земной  жизни

снимают грязную, неудобную одежду и плещутся в горячей

     воде,  покрякивая  от  удовольствия.  Что  же тогда сказать о последнем

обнажении, об этом последнем очищении?

     Чем больше думаешь, тем хуже становится. А  он  прошел  через  все  так

легко.  Ни медленно нарастающих подозрений, ни приговоров врача, ни больниц,

ни операционных столов, ни  фальшивых  надежд.  Раз  --  и  освободился!  На

какой-то  миг  все  показалось  ему  нашим миром. Бомбы рвутся, дома падают,

вонь, дым, ноги  горят  от  усталости,  сердце  холодеет  от  ужаса,  голова

кружится...  и  тут  же  все прошло как дурной сон, который никогда не будет

иметь никакого значения для него. Эх ты, обманутый дурак! Заметил ли ты, как

естественно -- словно он для того и родился --  этот  червяк,  рожденный  на

земле,  вошел  в свою новую жизнь? Как все его сомнения мигом стали для него

смехотворными? Я знаю, что он говорил самому себе: "Да, конечно, так  всегда

и  было. Все ужасы были одинаковы. Сначала становилось осе хуже и хуже, меня

как

     будто загоняли в бутылочное горлышко, и именно в тот  момент,  когда  я

думал,  что  это  конец,--  ужасы кончались, становилось хорошо. Когда рвали

зуб, боль нарастала,-- а потом вдруг зуба нет. Дурной сон переходил в кошмар

-- и я просыпался. Человек все умирает и  умирает,  и  вот  --  он  уже  вне

смерти. Как я мог сомневаться в этом?"

     И  когда  он  увидел  тебя,  он  увидел  и Их. Я знаю, как все было. Ты

отпрянул ослепленный, ибо тебя они поразили сильнее, чем его поразили бомбы.

Какое унижение, что эта тварь из праха  и  грязи  могла  стоять,  беседуя  с

духами,  перед  которыми ты, дух, мог только ползать! Вероятно, ты надеялся,

что ужас и вид иного, чужого мира разрушит его радость. Но в  том-то  все  и

горе,  что  Они и чужды глазам смертных, и не чужды. Вплоть до этого мира он

не  имел  ни  малейшего  представления  о  том,  как  Они  выглядят,  и даже

сомневался в Их существовании. Но когда он увидел Их, он понял,  что  он  Их

всегда  знал. Он понял, какую роль каждый из Них играл в его жизни, когда он

думал, что с ним нет никого. И вот он мог сказать Им, одному за  другим,  не

"Кто  ты?",  а "Значит, это все время был ты!". Все, что он увидел и услышал

при встрече, пробудило в нем воспоминания. Он смутно ощущал, что всегда  был

окружен  друзьями,  с  самого  детства посещавшими его в часы одиночества, и

теперь наконец это объяснилось. Он обрел музыку, которая таилась  в  глубине

каждого  чистого и светлого чувства, но все время ускользала от сознания. И,

узнавая Их, он стал Им родным прежде, чем тело его успело  охладеть.  Только

ты остался ни при чем по своей глупости.

       Он  увидел не только Их. Он увидел и Его. Эта низкая тварь, зачатая в

постели, увидела Его. То, что для тебя огонь, ослепляющий и  удушающий,  для

него  теперь  свет  прохладный,  сама  ясность  и носит облик Человека. Тебе

хотелось бы отождествить его преклонение перед Врагом, его отвращение к себе

и  глубочайшее  сознание своих грехов (да, Гнусик, теперь он видит их яснее,

чем ты) с твоим шоком и параличом, когда ты угодил в смертоносную  атмосферу

Сердца  Небес. Но это ерунда. Страдать ему еще придется, однако они радуются

этим страданиям. Они не променяли бы их ни на какие земные удовольствия. Все

те  прелести  чувства,  сердца  или разума, которыми ты мог бы искушать его,

даже радость добродетели, теперь, при сравнении, для  него,  как  побрякушки

размалеванной бабы для мужчины, узнавшего, что та, кого он любил всю жизнь и

считал умершей, жива и стоит у дверей. Он поднят  в  мир,  где  страдания  и

радость  -- безусловные ценности, и вся наша арифметика теряет свой смысл. И

вот  снова  мы  сталкиваемся  с  необъяснимым.  Наша  главная  беда  (помимо

никчемных  искусителей,  вроде  тебя)  --  промахи нашего исследовательского

отдела. Если бы мы только могли разнюхать, чего Он в действительности хочет!

Увы, это знание, само но себе столь ненавистное и неприятное, необходимо для

нашей власти. Иногда я просто прихожу в отчаяние.   Меня  поддерживает  лишь

убеждение,  что  наш  реализм,  наш  отказ от всякой ерунды и трескучих фраз

должен победить. А пока я займусь тобой...

     В высшей степени искренне и все сильнее тебя любящий

дядя Баламут.