Письма Баламута 

 ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Видимо, все идет очень хорошо. Особенно рад узнать,  что  новые  друзья

твоего  пациента  познакомили  его со всем своим кругом. Я успел проверить в

списках, что это  вполне  надежные  люди,  прочные  хулители  Врага  и  рабы

земного,  которые, не совершая особых преступлений, спокойно и уверенно идут

прямо в дом отца нашего. Ты  говоришь  о  том,  что  они  любят  посмеяться.

Надеюсь, ты не хочешь этим сказать, что смех как

     таковой полезен для нас всегда. Этот пункт следует разобрать особо.

     Я  разделяю причины человеческого смеха на следующие: радость, веселье,

анекдоты и развязность. Радость проявляется,  когда  друзья  или  влюбленные

снова  встретятся  после  краткой  разлуки. Взрослые люди обычно придумывают

какой-нибудь предлог для смеха в виде шутки. Но та легкость, с которой  даже

самые  пустяковые остроты вызывают в такой момент улыбку, показывает, что не

в шутках дело. В чем тут причина, мы до сих пор не  знаем.  Что-то  подобное

этой  радости  выражается  в  гнусном  искусстве,  называемом музыкой, и еще

что-то похожее, говорят, бывает в раю, на небесах -- какое-то  бессмысленное

и  ненужное  учащение ритма блаженных эмоций, совершенно непонятное для нас.

Такой смех не в пашу пользу, и ему  всегда  следует  противодействовать.  Он

просто  противен  и оскорбителен для того реализма, достоинства и строгости,

которые все время царят в аду.

     Веселость близка к радости. Это легкая  пена,  и  рождает  ее  инстинкт

игры.  Она  тоже  приносит  нам  мало пользы. При ее помощи, конечно, иногда

можно оторвать людей от чувств и от действий, угодных Врагу. Однако сама  по

себе  она  не  содержит  ничего  хорошего,  а  плохое  -- несет: содействует

мужеству, милосердию, нетребовательности и многим другим порокам.

     Анекдот, помогающий внезапно увидеть смешное и нелепое, все же  обещает

больше.  Я  отнюдь  не имею в виду неприличные или грубые анекдоты: они чаще

всего не приводят к ожидаемым результатам,  хотя  посредственные  искусители

возлагают на них большие надежды. Следует знать, что люди в этом отношении

     четко  делятся на два типа: для одних "нет страсти сильнее зова плоти",

но неприличный анекдот не разжигает их, потому  что  он  смешной.  У  других

людей  такой  анекдот  рождает смех и похоть одновременно, от одной и той же

причины. Люди первого типа шутят на сексуальные темы, потому что они часто и

впрямь смешны, люди  второго  типа  просто  используют  повод  поговорить  о

сексуальном.  Если  твой  пациент  принадлежит  к  первому типу, неприличные

анекдоты тебе не помогут. Никогда не забуду те часы,  которые  я  потерял  с

одним из моих первых пациентов, шатаясь в страшной скуке по барам и салонам,

прежде  чем  усвоил  себе это правило. Узнай, к какому типу принадлежит твой

пациент, и следи за тем, чтобы он об этом не проведал.

     Истинная польза от шуток  и  юмора  совершенно  в  другом.  Эта  польза

особенно  много  обещает  при  обработке  англичан,  которые смотрят на свое

"чувство юмора" столь серьезно, что недостаток  его  --  почти  единственный

порок,  которого  они  действительно  стыдятся.  Юмор  для них сглаживает и,

заметь, извиняет все. Вот такой юмор совершенно неоценим как средство против

стыда. Если человек просто заставляет других за себя платить --  он  пошляк.

Если  же  он  шутливо  хвастает при этом и дразнит своих друзей тем, что они

дают себя раскрутить,-- он уже  не  пошляк,  а  весельчак.  Просто  трусость

позорна,  но  если  ее  замаскировать шутливым хвастовством, юмористическими

преувеличениями и  комическими  ужимками,  она  может  показаться  забавной.

Жестокость  позорна,  если  жестокий  человек  не  назовет ее шуткой. Тысячи

непристойных и даже кощунственных анекдотов  не  продвинут  так  человека  в

сторону  погибели,  как  открытие: он может сделать почти все, что угодно, и

друзья не осудят его, а восхвалят, если только он выдаст это за шутку. Кроме

того, такой

     соблазн можно почти полностью скрыть  от  твоего  подопечного  за  счет

вышеупомянутого  "серьезного отношения к юмору". Всякую мысль о том, что и в

шутках можно зайти слишком  далеко,  представь  ему  как  "пуританство"  или

"тупость".

     Однако  развязный  смех  лучше  всего.  Во-первых,  он  не стоит особых

усилий. Только умный человек  способен  умело  пошутить  о  добродетели.  Но

любого  развязного  пошляка  можно  научить  добродетель  высмеивать.  Среди

развязных людей всегда предполагается,  что  кто-то  из  них  сказал  что-то

остроумное  и  смешное,  хотя  никто  ничего  такого  и  не  говорил: каждый

серьезный предмет они обсуждают так, как будто в нем  уже  нашли  смешную  и

нелепую  сторону.  Устойчивая привычка к развязному смеху прекрасно защищает

от Врага. Кроме того, она свободна от тех опасностей, которые  содержатся  в

прочих   видах   смеха.  Между  развязным  смехом  и  радостью  --  огромное

расстояние. Развязность  притупляет,  а  не  проясняет  разум  и  отнюдь  не

сближает

     предающихся ей.

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Отрадно  видеть  явный прогресс. Я только опасаюсь, как бы ты, стремясь

побыстрее добиться нужных результатов, не пробудил бы подопечного  и  он  не

осознал бы своего истинного положения. Хотя мы с тобой видим это положение в

верном свете, мы никогда не должны забывать, насколько иным оно кажется ему.

     Мы  знаем,  что  нам  удалось направить его в другую сторону, увести от

Врага. Но пусть он думает, что причины такого изменения  вполне  обыденны  и

легко  и  просто  устранимы.  Он ни в коем случае не должен заподозрить, что

сейчас он медленно удаляется от солнца в холод и мрак совершенно  безбрежной

пустоты.

     Именно  поэтому  я  почти обрадовался, услыхав, что он все еще молится,

ходит в церковь и приступает к таинству. Я знаю, это опасно для нас, но было

бы еще хуже, если бы он понял, как далек от  высокого  накала  первой  поры.

Пока  он  внешне  сохраняет  привычки  христианина, можно поддерживать его в

уверенности, что у него просто появилось  несколько  новых  друзей  и  новых

удовольствий,  но  его  духовное  состояние в основном такое же, как и шесть

недель назад. Пока он так думает, нам даже не  надо  бороться  с  осознанным

раскаянием  во  вполне  определенном грехе. Будем только ослаблять смутное и

тревожное чувство, что он не совсем правильно вел себя в последнее время.

     С  этой  смутной  тревогой  обращайся   очень   осторожно.   Если   она

усиливается,  она  может  пробудить  человека и испортить всю нашу работу. С

другой стороны, если ты заглушишь эту  тревогу  полностью,  чего,  вероятнее

всего,  Враг  тебе  сделать  не позволит, мы упустим возможность обернуть ее

себе па пользу. Если же позволить ей развиваться, но не до  таких  пределов,

когда  она  становится  неотступной,  переходя  в  подлинное  покаяние,  она

приобретет одно неоценимое достоинство. Пациенту будет все труднее думать  о

Враге. Все люди во все времена в какой-то степени испытывали эту неохоту. Но

если мысль о Нем поднимает

     в  человеке  целый  ряд полуосознанных грехов, эта неохота усиливается.

Тогда он возненавидит всякую свою мысль, напоминающую о Враге, как  близкому

к  банкротству  человеку  ненавистен  один  вид  банковской  книжки.  В этом

состоянии  твой  пациент  проникнется   неприязнью   к   своим   религиозным

обязанностям.  Прежде  чем приступить к ним, он будет думать о них настолько

мало, насколько это еще допускает чувство приличия, и  по  их  окончании  он

будет  забывать  о  них  как  можно  быстрее.  Несколько  недель  назад тебе

приходилось искушать его фантазиями и невнимательностью  во  время  молитвы.

Теперь  он примет тебя с распростертыми объятиями и почти начнет упрашивать,

чтобы ты отвлек его и опустошил  его  сердце.  Он  сам  захочет,  чтобы  его

молитвы   не  были  сердечными,  ибо  ничто  не  испугает  его  больше,  чем

непосредственное присутствие Врага.  Он  станет  стремиться  к  тому,  чтобы

спящая совесть лгала.

     Когда  это  состояние  в  нем укрепится, ты мало-помалу освободишься от

утомительной обязанности использовать  удовольствия  в  качестве  искушений.

Когда  тревога  и  нежелание  разобраться  в сути этой тревоги уведут его от

подлинной радости; когда привычка лишит приятности суетливые удовольствия, а

     возбужденность чувств накрепко привяжет к ним (к  счастью,  именно  так

привычка действует на удовольствие), ты увидишь, что его блуждающее внимание

можно  привлечь  чем  угодно.  Тебе даже не нужно будет использовать хорошую

книгу, которую он действительно любит, чтобы удержать его от молитв,  работы

и сна; вполне достаточно колонки объявлений из вечерней газеты. Ты заставишь

его  терять время не только в интересных для него разговорах с приятными ему

людьми, но и в разговорах с теми, кто ему безразличен, на совершенно скучные

темы. Он у тебя временами вообще ничего не будет делать. Ты  его  продержишь

до

     поздней  ночи  не  в шумной компании, а в холодной комнате, у потухшего

камина. Всю его здоровую внешнюю активность можно подавить,  а  взамен  дать

ничто,  чтобы  под конец он мог сказать, как сказал один мой пациент, прибыв

сюда: "Теперь я вижу, что большую часть своей жизни я не делал ни того,  что

я должен

     был  делать,  ни того, что мне хотелось". А христиане говорят, что Враг

-- это Тот, без Кого ничто не  обладает  силой.  Нет,  НИЧТО  очень  сильно,

достаточно  сильно,  чтобы  украсть  лучшие  годы  человека,  отдать  их  не

услаждающим грехам, а унылому  заблуждению  бессодержательной  мысли.  Ничто

отдает  эти годы на утоление любопытства, столь слабого, что человек сам его

едва  осознает.  Ничто  отдает  их  постукиванию   пальцами,   притоптыванию

каблуками,  насвистыванию  опротивевших  мелодий.  Ничто  отдает их длинным,

туманным лабиринтам мечтаний, лишенных даже страсти  или  гордости,  которые

могли бы украсить их, причем,

     окунувшись  однажды  в  эти  мечтания,  слабый  человек  уже  не  может

стряхнуть их с себя.

     Ты скажешь, что все это мелкие грешки.  Тебе,  конечно,  как  и  любому

молодому  искусителю,  больше  всего  хотелось  бы,  чтобы ты мог доложить о

какой-нибудь картинной подлости. Но помни, самое важное -- в  какой  степени

ты   удалил  подшефного  от  Врага.  Неважно,  сколь  малы  грехи,  если  их

совокупность оттесняет

     человека от Света и погружает в ничто. Убийство ничуть  не  хуже  карт,

если  карты дают нужный эффект. Поистине, самая верная дорога в ад -- та, по

которой  спускаются  постепенно,  дорога  пологая,  мягкая,  без   внезапных

поворотов, без указательных столбов.

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

     Дорогой Гнусик!

     Мне кажется, в последний раз ты извел слишком много бумаги на изложение

совершенно  простой  истории.  Все дело в том, что ты дал своему подопечному

выскользнуть из рук. Положение довольно серьезное, и  я  отнюдь  не  намерен

защищать  тебя  от  последствий  твоей небрежности. Раскаяние и новый приток

того, что противник называет "благодатью",  да  еще  такой  мощный,  как  ты

описываешь,--   крупный   провал.   Это  равносильно  вторичному  обращению,

возможно, на более высоком уровне, чем первое.

     Тебе следовало бы знать, что удушливое облако, мешавшее твоим атакам на

пациента, когда он  шел  со  старой  мельницы,  давно  известно.  Это  самое

варварское  оружие  Врага,  оно  обычно появляется, когда Он непосредственно

рядом с пациентом при особых обстоятельствах, классификация  которых  у  нас

еще полностью не разработана. Некоторые люди всегда окружены таким облаком и

потому недосягаемы для нас.

     А  теперь  о  твоих  ошибках.  Судя  по  твоему описанию, ты, вопервых,

позволил пациенту прочесть книгу лишь  потому,  что  она  действительно  ему

нравится,  а  не  для  того,  чтобы  ронять  умные  реплики  у новых друзей.

Во-вторых, ты позволил ему прогуляться на старую мельницу, выпить  там  чаю,

пройтись  по  деревне,  которая  ему тоже нравится и побыть при этом одному.

Другими словами, ты позволил ему получить два истинных удовольствия. Неужели

ты настолько невежествен, что  не  увидел  опасности?  Основная  особенность

страдания  и  наслаждения  в том, что они совершенно реальны и, пока длятся,

дают человеку критерий реальности. Если  бы  ты  попытался  погубить  своего

подопечного методом романтизма, стараясь сделать из него Чайльд Гарольда или

Вертера,  погруженного  в  жалость  к самому себе из-за выдуманных бед, тебе

нужно было бы предохранять его от всякого подлинного страдания.  Пять  минут

реальной зубной боли разоблачат все романтические печали, покажут, какая это

все ерунда, и сорвут маску со всей твоей стратегии. Ты пробовал погубить

     своего  пациента  земными  соблазнами, подсовывая ему тщеславие, суету,

иронию, дорогие и скучные удовольствия. Как же ты не разобрался в  том,  что

подлинного  удовольствия  ни в коем случае нельзя допустить? Разве ты не мог

предвидеть, что такое удовольствие по контрасту просто убьет всю ту  мишуру,

к  которой ты его с таким тщанием приучал? Что то удовольствие, которое дали

ему прогулка и книга, особенно опасно для нас? Что оно  сорвет  с  его  души

кору,  которой  она твоими стараниями начала обрастать? Да ведь оно дало ему

почувствовать, что  он  возвращается  домой,  вновь  находит  себя!  Отдаляя

подопечного  от  Врага,  ты  хотел  отдалить его от себя самого и в какой-то

степени преуспел. А теперь все насмарку.

     Конечно, я знаю, и Враг не хочет, чтобы люди  были  привязаны  к  самим

себе.  Но это совершенно другое дело. Помни, что Он действительно любит этих

маленьких насекомых и до смешного ценит неповторимость каждого из них. Когда

Он говорит, что они должны отрешиться от себя, Он  имеет  в  виду  отказ  от

притязаний  их  своеволия.  Когда они следуют этому наказу, Он возвращает им

личность во всей полноте и даже хвалится (боюсь, вполне искренне),  что  они

тем  больше обретают себя, чем больше принадлежат Ему. Радуясь тому, что они

жертвуют даже самыми невинными проявлениями воли. Он ужасается, когда они по

какой то причине изменяют самим себе. А мы  всегда  должны  побуждать  их  к

этому.  Самые  глубокие  импульсы  и  склонности  человека  --  то сырье, та

строительная площадка, которыми Враг снабдил его.  Заставив  его  отойти  от

них, мы выигрываем очко. Даже в несущественных вопросах желательно подменить

его  собственные  взгляды земными стандартами, условностями или модой. Сам я

всегда искореняю из своего пациента всякую личную склонность, н

     апример интерес к состязаниям по крикету, коллекционирование марок  или

любовь  к  какао.  Такие  склонности  не  несут  в себе, разумеется, никакой

добродетели. Но  в  них  есть  какая-то  невинность,  какая-то  смиренность,

самозабвение,   которые   мне  противны.  Человек,  искренне  и  бескорыстно

наслаждающийся чем-нибудь, не обращая  ни  малейшего  внимания  на  то,  что

скажут другие, уже самим этим защищен от некоторых наших утонченных методов.

Всегда  старайся,  чтобы  пациент отказался от людей, книг, блюд, которые он

действительно любит, в пользу "значительных" людей, "самых известных" книг и

"самых лучших" блюд. Я знал одного человека, который защищался  от  сильного

искушения гордыни еще более сильным пристрастием к селедке с луком.

     А  теперь придется подумать, как исправить положение с твоим подшефным.

Самое важное - много ли он думает о покаянии и не претворяет  ли  он  его  в

действие?  Пусть эта свинка поваляется в своем раскаянии. Если у него есть к

тому  склонность,  пусть  напишет  о  нем  книгу.  Это   прекрасный   способ

обезвредить то,

     что  Враг посеял в сердце человека. Пусть он займется чем угодно, кроме

активного действия.  Ни  воображаемая  набожность,  ни  душевный  подъем  не

повредят нам, если мы помешаем им укрепиться в человеческой воле. Как сказал

один   из   людей,  активные  привычки  повторение  укрепляет,  а  пассивные

ослабляет. Чем чаще он погружен в чувства, не  связанные  с  действием,  тем

меньше  он  способен  к действию и в конечном итоге тем меньше он способен к

чувству.

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Особенно тревожит меня в твоем докладе то,  что  подопечный  больше  не

принимает тех самонадеянных решений, которые сопровождали его первоначальное

обращение.  Он  не  обещает  неуклонной  добродетели,  он  даже  не  ожидает

благодати на всю жизнь -- он только надеется  всякий  день  и  час  получать

поддержку  своим скромным силам, чтобы их хватило на борьбу с искушениями. А

это очень плохо!

     Сейчас  я  вижу  только  одно  направление  действий.  Твой  подопечный

приобрел  смирение  -  заметил  ли  ты  это?  Все  добродетели для нас менее

страшны, чем добродетель смирения, особенно когда человек не осознает  ее  в

себе.  Поймай  его  в  тот  момент,  когда он забыл о духовной бдительности,

подсунь ему приятную  мысль:  "А  ведь  я  становлюсь  смиренным".  Если  он

очнется, увидит опасность и постарается заглушить новый вид гордыни, заставь

его  возгордиться  этим старанием, и так далее. Но не занимайся этим слишком

долго, ибо есть опасность, что ты пробудишь чувство  юмора  и  здравомыслие.

Тогда он просто высмеет тебя и пойдет спать.

     Но  есть и другие эффективные возможности сосредоточить его внимание на

этой гнусной добродетели. Смирением, как и любыми другими добродетелями, наш

Враг хочет отвлечь внимание человека от самого себя и направить на Него и на

ближних. Всякий отказ от самого себя и самоуничижение  существуют,  в  конце

концов,  именно  для этого: пока они не служат этой цели, от них мало вреда.

Они даже могут  быть  нам  полезны,  если  из-за  них  человек  интересуется

преимущественно  собой.  Кроме  того,  самоуничижение можно использовать как

исходную точку для презрения к другим, для угрюмости, цинизма и  жестокости.

Поэтому  ты  должен  скрыть от пациента истинную цель смирения. Пусть он под

смирением подразумевает особое (а именно плохое) мнение о своих способностях

и своем характере.  Не  сомневаюсь,  что  определенные  способности  у  него

действительно  есть.  Укрепи  его в мысли, что смирение состоит в том, чтобы

ставить эти способности как можно ниже. Конечно, они и в  самом  деле  менее

ценны, чем он думает. Но не в этом дело. Самое главное -- чтобы

      он  ценил  свое мнение больше, чем истинность, и вносил тем самым хоть

крупицу нечестности и надуманной веры в самый центр того, что в ином  случае

угрожает  стать  добродетелью.  При  помощи этого метода мы заставили тысячи

людей думать, что для красивой женщины смиренно считать себя

     уродом, для умного мужчины -- считать себя дураком. А поскольку то,  во

что  они старались верить,-- явная ерунда, им эта вера не дается, и мы можем

до бесконечности вращать их  мысли  вокруг  них  самих,  ибо  они  стараются

достичь невозможного.

     Чтобы  предупредить  выпады Врага, мы должны знать Его цели. Враг хочет

привести человека в такое состояние, когда он мог бы спроектировать лучший в

мире собор, знать, что этот собор хорош, и радоваться тому, но не  больше  и

не меньше, чем если бы его спроектировал кто-нибудь другой. В сущности, Враг

хочет,  чтобы человек был совершенно свободен от предубеждений в свою пользу

и мог радоваться своим способностям так же  искренне  и  благодарно,  как  и

способностям  ближнего,  восходу солнца, слону или водопаду. Он хочет, чтобы

каждый человек в мире увидел, что все  существа  (в  том  числе  и  он  сам)

великолепны и прекрасны. Он хочет по возможности скорее разрушить в человеке

животное  самообожание,  но,  боюсь,  конечная  Его  цель  --  в  том, чтобы

восстановить в нем благожелательность  и  милосердие  ко  всякому  творению,

включая  себя  самого.  Когда он действительно научится любить ближнего, как

самого себя, ему будет дано любить себя, как ближнего. Мы никогда не  должны

забывать самую отталкивающую и необъяснимую черту нашего Врага: О

     н  действительно  любит  этих безволосых двуногих, которых Он создал, и

правая рука Его всегда возвращает им то, что отнимает левая.

     Поэтому Он будет  всячески  стараться,  чтобы  твой  подопечный  вообще

перестал  думать  о  том,  какая ему цена. Он не рад, если люди считают себя

скверными. В ответ на твои  старания  подсунуть  ему  тщеславие  или  ложную

скромность  Он напомнит, что от человека вообще не требуется никакого мнения

о своем таланте, так как он прекрасно может им пользоваться, не решая точно,

какая же из ниш в храме славы предназначена для него. Ты во  что  бы  то  ни

стало  должен  исключить  эту Вражью мысль из сознания пациента. Кроме того.

Враг будет убеждать еще в одной истине, которую они все признают, но которую

им трудно  почувствовать:  что  они  не  создали  самих  себя,  что  все  их

способности дарованы Им и гордиться талантами так же глупо, как

     гордиться цветом волос. Враг всегда старается отвлечь человека от такой

гордости,  а  ты должен фиксировать на ней его внимание. Враг даже не хочет,

чтобы они сверх меры копались в своих грехах --  чем  скорее  человек  после

покаяния займется делом, тем Врагу лучше.

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     Конечно, я обратил внимание на то, что у людей сейчас временное затишье

в их европейской  войне,  которую они по-детски наивно именуют Великой. Я не

удивлен и соответствующим затишьем у  твоего  пациента.  Что  нам  полезней:

поддержать  в нем это или держать его в беспокойстве? И мучительный страх, и

глупая самонадеянность для нас хороши. Необходимость же  выбора  между  ними

поднимает важные вопросы.

     Люди  живут  во  времени,  но  наш  Враг  предназначил их для вечности.

Поэтому Он, как мне думается, хочет, чтобы они сосредоточили  свое  духовное

внимание  и  на  вечности,  и  на  той  точке  времени, которую они называют

настоящим. Ведь  настоящее  --  это  та  точка,  в  которой  время  касается

вечности.  В  данном  мгновении и только в нем людям открывается столько же,

сколько Врагу нашему открыто во всей реальности. Только в  данном  мгновении

людям  предложена  свобода.  Поэтому  Враг  хочет,  чтобы они были постоянно

сосредоточены  либо  на  вечности  (то  есть  на  Нем),  либо  на  настоящем

(размышляли  бы о вечном союзе с Ним или о том, что Он их покинул, следовали

бы голосу совести,  несли  нынешний  крест,  принимали  нынешнюю  благодать,

благодарили за нынешние радости).

     Наше дело -- отвратить их от вечности и от настоящего. Имея это в виду,

мы иногда  искушаем  человека  (скажем,  вдову  или  жену  ученого) жизнью в

прошлом. Но этот  метод  имеет  ограниченную  ценность,  ибо  люди  все-таки

кое-что  о  прошлом  знают:  в  этом  отношении прошлое походит на вечность.

Гораздо лучше, чтобы они жили в будущем. Биологические инстинкты  направляют

все  их  страсти  именно  в эту сторону, так что мысли о будущем распаляют и

надежду и страх. Кроме того, будущее им неизвестно,  и,  побуждая  думать  о

нем,  мы  возбуждаем  их тягу к нереальному. Словом, меньше всего напоминает

вечность именно будущее. Это самая  эфемерная  часть  времени,  ибо  прошлое

застыло и не течет потоком, а настоящее всецело освещено

     лучами  вечности.  Вот  почему  мы  всегда  поддерживаем  все эти схемы

мышления, вроде Творческой  Эволюции  или  Научного  Гуманизма,  фиксирующие

внимание  на будущем, то есть на том, что по сути своей временно. Вот почему

почти все пороки укоренены в будущем, а благодарность обращена к прошлому, в

то время как любовь -- к настоящему.  Страх,  жадность,  похоть,  честолюбие

обращены  вперед. Не думай, что, как только в похоти наступает удовольствие,

грех (единственное, что нас интересует) уже позади. Удовольствие как раз  та

часть  процесса,  которая нас раздражает, мы охотно свели бы ее на нет, если

бы не лишились при этом и греха. Удовольствие испытывают с Вражьей помощью и

потому переживают в настоящем. Грех, возникающий

     с нашей помощью, устремлен в будущее.

     Конечно, и для Врага важно, чтобы человек думал о будущем. Думал  ровно

столько,  сколько  необходимо, чтобы сегодня готовиться к тем делам правды и

милосердия, которые станут насущными завтра.  Работу  завтрашнего  дня  надо

планировать   сегодня,   и,  хотя  содержание  ее  взято  из  будущего,  эта

обязанность, как и все обязанности, принадлежит настоящему. Враг  не  хочет,

чтобы  люди отдавали будущему сердца, устремляли к нему все свои помыслы. Мы

же хотим. Вражий идеал -- человек, который, отработав день на благо  будущих

поколений  (если  в  этом  его  призвание),  вечером  откладывает  всяческое

попечение, целиком

     вверяясь небу, и остается лишь при терпении  и  благодарности,  которые

требуются  от него здесь и сейчас. Нам же нужен человек, терзаемый кошмарами

будущего,  гонимый  идеями  близящегося  рая  или  ада  на  земле,   готовый

преступить  заповеди Врага сейчас, если мы внушим ему, что этим он приблизит

или отвратит то,

     чего ему даже не доведется увидеть при жизни. Нам  хотелось  бы,  чтобы

род  людской  непрестанно  и в страшных муках пытался ухватить руками разум,

чтобы род этот никогда не был честен, добр и счастлив и все, даруемое ему  в

настоящем, нес на алтарь будущих времен.

     Отсюда  следует,  что  твоему  подопечному полезней тревоги или надежды

(что именно  --  неважно)  по  отношению  к  нынешней  войне,  чем  жизнь  в

настоящем.  Однако  выражение  это  двусмысленно.  Жизнью  в настоящем можно

назвать и шутку, столь же привязанную к будущему, как и сама  тревога.  Твой

подопечный может не беспокоиться о будущем не потому, что занят настоящим, а

потому,  что  он  внушил  себе  розовые  надежды.  Пока  это  порождает  его

спокойствие, это нам благоприятствует, ибо, когда ложные надежды рухнут, тем

больше будет разочарования и злобы. С другой стороны, если он поймет, что  и

ему,  возможно,  уготованы  тяжкие  испытания,  и  будет молиться, чтобы ему

ниспослали сил свыше, а сам целиком останется в настоящем, потому что там  и

только  там  его  долг,  милосердие,  знание, да и радость, -- состояние его

крайне нежелательно и  нужна  немедленная  атака.  Попробуй  припугнуть  его

словом  "благодушие",  здесь  наш филологический отдел хорошо потрудился. Но

конечно, вероятнее всего, что он "живет в настоящем" по той простой причине,

что у

     него хорошее здоровье и он любит свою работу. В таком случае это просто

естественное состояние. Однако, будь я  на  твоем  месте,  я  бы  такого  не

потерпел.  Ничто естественное не идет нам на пользу. Да и с какой стати этим

созданиям быть счастливыми!

     Твой любящий дядя Баламут.

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ

     Мой дорогой Гнусик!

     В прошлом письме ты мельком упомянул, что твой подшефный  все  ходит  в

одну  и ту же церковь и что он не совсем ею доволен. О чем, спрашивается, ты

думаешь? Почему до сих пор нет донесений о причинах его постоянства? Если он

так упорен не от безразличия, дела наши плохи, понимаешь ты это или нет?

     Конечно, тебе известно, если  человека  нельзя  вылечить  от  посещения

церкви,  самое  лучшее  --  отправить  его на долгие поиски церкви, для него

"подходящей". Пусть побродит до тех пор, пока не станет ценителем и знатоком

церквей.

     Причины такой нашей деятельности очевидны.  Во-первых,  на  объединение

прихожан  следует  нападать, так как объединяются они по месту жительства, а

не по сходству, а это приводит людей разных  классов  и  психологий  к  тому

единению,  которого  хочет  Враг.  Конгрегационный  же  принцип может каждую

церковь запросто превратить в некий клуб, а если все сложится удачно,  --  в

кружок  или фракцию. Во-вторых, поиски подходящей церкви склоняют человека к

критике там, где Враг хочет видеть его  Своим  учеником.  Врагу  желательно,

чтобы  мирянин  в  церкви  был  действительно  критичен, то есть не принимал

ложного и бесполезного, и при этом совершенно некритичен -- не  судил  и  не

рядил,  а  доверялся  немудрствующему, смиренному приятию того животворящего

начала, которое несет ему церковь. (Ты видишь, как Он

     унизительно бездуховен и безнадежно вульгарен?) Приводит  это  к  тому,

что  простейшие  слова  очень  многое могут сказать человеку и его душе (что

прямо   противоречит   нашей   политике).   Любая   проповедь   или   книга,

воспринимаемые  человеком  с  таких  позиций,  для нас очень опасны. Так что

возьмись за дело поэнергичнее

     и как можно скорее  пошли  этого  дурака  по  ближайшим  церквам.  Твое

последнее донесение никак нельзя признать удовлетворительным.

     Воспользовавшись  нашей служебной картотекой, я присмотрел для него две

соседние церкви. У каждой свои особенности. В одной  из  них  священник  так

долго  и  старательно разбавлял веру водой, чтобы сделать ее более доступной

для скептического и трезвомыслящего прихода, что теперь он шокирует прихожан

неверием,  а  не  они  его.  Во  многих  душах  он  успел  подорвать   веру.

Восхитителен  и его метод служения. Чтобы избавить мирян от "трудностей", он

многое вычеркнул и теперь, сам того не замечая, все крутится и  крутится  по

малому  кругу  своих  любимых  пятнадцати песнопений и двадцати чтений, а мы

можем не бояться, что какая-нибудь  истина,  доселе  незаметная  ему  и  его

приходу,   дойдет   до   них  через  Писание.  Но,  возможно,  твой  пациент

недостаточно глуп для этой церкви или пока еще недостаточно глуп.

     Во второй церкви служит  отец  Игл.  Людям  трудно  понять  широту  его

взглядов:  в  один день он почти коммунист, в другой -- недалек от какого-то

теократического фашизма: в один день он тяготеет к схоластике, но  в  другой

вообще  готов  отрицать  человеческий  разум; в один день занят политикой, в

другой -- заявляет, что  все  государства  мира  сего  "уже  осуждены".  Мы,

конечно,  видим  нить,  связующую  все  это воедино: ненависть. Этот человек

может проповедовать лишь то, что шокирует, огорчит, озадачит или унизит  его

родных  и  друзей.  Проповедь, приемлемая для них, была бы для него такой же

пресной, как поэма, которую можно читать вслух.  Кроме  того,  у  него  есть

многообещающая  черта  -  нечестность.  Мы  побуждаем его говорить: "Церковь

учит, что...", когда в действительности он подразумевает: "Я  почти  уверен,

что  недавно  прочел  это  у  Маритена  "  или  еще  у  кого-то".  Но должен

предупредить тебя об одном его совершенно фатальном дефекте: он верит. А это

может все испортить. Однако у обеих этих церквей  есть  одна  общая  хорошая

черта -- он

     и тяготеют к группировкам. Я, кажется, уже предупреждал тебя, что, если

твоего подопечного не удается удержать вне церкви, его надо активно привлечь

к какой-нибудь  группировке  вокруг  нее. Я не имею сейчас в виду различий в

вероучении -- в этом плане чем он теплохладиее, тем  лучше.  Творя  зло,  мы

вовсе  не намерены опираться на их догматы. Самая же потеха возникает, когда

удается возбудить ненависть между теми, кто говорит  "месса",  и  теми,  кто

говорит "служба", в то самое время как ни одна сторона, ни другая, вероятно,

не  способна  установить  разницу между учениями Хукера и Фомы Аквината так,

чтобы объяснения вытерпели хотя бы пятиминутную критику. Все  несущественные

детали  --  свечи,  облачение  клира  и прочее -- прекрасная почва для такой

деятельности. Мы уже порядком выветрили  из  сознания  то,  чему  учил  этот

невыносимый  Павел,  толкуя  о  пище  и  других  пустяках, а именно: человек

нещепетильный  должен  уступать  человеку  щепетильному.  Ты  думаешь,  люди

понимают, как применять это в жизни? Казалось бы, один преклонит колени

      и перекрестится, дабы не смутить своего брата, а другой воздержится от

этих знаков благочестия, дабы не склонить брата к идолопоклонству. Так оно и

было бы,  если  бы  не  наша  неустанная  работа.  Без нее разница в обычаях

английских церквей стала бы, чего

     доброго, причиной и рассадником милосердия и смирения.

     Твой любящий дядя Баламут.