Тихо  и/span>уединенно   жила   Дорион   в   маленькой   канопской   вилле,

предоставленной в их распоряжение Титом. Стояла чудесная зима, тела и душа

Дорион наслаждались свежестью воздуха. Бог  Иммутфру  вполне  ладил  с  ее

соколом, и ручной павлин величественно выступал  по  маленьким  комнаткам.

Дорион была счастлива. Раньше ей нужно было видеть вокруг  себя  множество

людей; честолюбие  отца  заражало  и  ее,  ей  необходимо  было  блистать,

щебетать, вызывать восхищение. Теперь же ей стали в  тягость  даже  редкие

посещения Тита, и все ее честолюбие сводилось к одному имени - Иосиф.

   Как он прекрасен! Как горячи и оживленны его глаза, как нежны и  сильны

его руки, какое у него бурное и сладостное дыхание, и потом - он  умнейший

из  людей.  Она  рассказывала  о  нем  своим  животным.  Тонким  голоском,

звучавшим едва ли музыкальнее, чем голос ее павлина, пела она им старинные

любовные песни, которым научилась от своей няни. "О,  погладь  мои  бедра,

возлюбленный мой! Любовью к тебе полна  каждая  пядь  моего  тела,  словно

благовонное масло,  сливается  она  с  моей  кожей".  Она  просила  Иосифа

повторять ей все вновь строфы Песни Песней, и когда выучила  их  наизусть,

то захотела, чтобы он произнес их  по-еврейски,  счастливая,  лепетала  их

вслед ним неловкими устами. Дни, хоть и были они очень  коротки,  казались

ей слишком долгими, и ночи, хоть и были  они  очень  длинными,  -  слишком

короткими.

   "Трудно будет, - думал Иосиф, - сообщить ей, что я возвращаюсь домой, а

ее оставляю здесь. Этот разрыв будет очень тяжел и для меня, но я хочу, не

колеблясь, закончить все сейчас же".

   Когда он ей сказал, она сначала не поняла. А когда  поняла,  то  начала

бледнеть, очень медленно, как ей было  свойственно,  сначала  вокруг  рта,

потом бледность залила щеки и лоб. Затем она упала ничком, легко,  странно

медленно, беззвучно.

   Когда она очнулась, он  сидел  возле  нее  и  бережно  уговаривал.  Она

посмотрела на него, взгляд ее глаз цвета морской  воды  был  испуганный  и

растерянный. Потом она некрасиво  выпятила  губы  и  излила  на  него  все

ругательства, какие только знала, самые  дикие  -  египетские,  греческие,

латинские, арамейские. Сын вонючего раба и прокаженной шлюхи. Созданный из

навоза всего света, все восемь ветров смели в кучу отбросы земли, чтобы он

из них вырос. Иосиф смотрел на  нее.  Она  была  сейчас  очень  некрасива,

взбешенная, извергающая дребезжащим голосом свою злобу. Но он понимал  ее,

он был полон жалости к себе и к ней,  и  он  очень  любил  ее.  Затем  она

бросилась в другую крайность,  начала  ласкать  его,  лицо  потеряло  свою

напряженность, стало мягким, беспомощным. Шепотом повторяла она ему все те

страстные  слова,  которые  он  дарил  ей,  просящая,   ласковая,   полная

преданности и отчаяния.

   Иосиф молчал. Очень легко гладил ее руку, обессиленно лежавшую рядом  с

ним. Затем осторожно, издалека, попытался ей объяснить.

   Нет, он не хочет ее потерять. Он  знает,  как  сурово  его  требование,

чтобы она, такая живая, сидела здесь и ждала его, но  он  любит  ее  и  не

хочет потерять ее и требует того же от нее. Нет, он не трус, и не  флюгер,

и не бесчувственное бревно, как  она  его  обзывала,  он  вполне  способен

оценить, какая она драгоценность - на вид, на вкус, на ощупь, заполнить ею

всего себя. Любить ее.  Он  ведь  пробудет  в  отсутствии  недолго,  самое

большее год.

   - Нет, это навсегда, - прервала она его.

   И  его  отъезд,  продолжал  он  серьезно,  настойчиво,   игнорируя   ее

замечание, важен столько же для него, сколько  и  для  нее.  В  ее  глазах

появилось ожидание, надежда и  легкое  недоверие.  Продолжая  ее  гладить,

очень осторожно поведал он ей свой план, слегка искажая его  для  нее.  Он

верит в силу слова, своего слова. Его слово обретет  способность  добиться

того же, к чему и она  внутренне  стремится.  Да,  его  книга  даст  и  ей

положение среди господствующих, даст то, чего ее отец тщетно добивался всю

жизнь.  Она  протестовала  страстно,  но  уже  слегка  смягченная.   Тихо,

фанатично шептал он ей на ухо, в уста, в грудь: империя  будет  начинаться

на Востоке, Востоку предназначено господствовать. Но  до  сих  пор  Восток

приступал к этому слишком неуклюже, грубо, материалистично,  Господство  и

власть - это не одно и  то  же.  Миром  будет  руководить  Восток,  но  не

снаружи, а изнутри, через слово, через дух.  И  его  книга  станет  важной

вехой на этом пути.

   - Дорион, моя девочка, моя сладкая, моя пастушка, разве не  видишь  ты,

что нас роднит нечто еще более глубокое? Твоего отца мучает,  что  римляне

видят в нем только какое-то редкостное животное, вроде королевского фазана

или белого слона.  Я,  твой  муж,  получу  золотое  кольцо  всадника.  Ты,

египтянка, презираемая римлянами, и я, иудей,  к  которому  Рим  относится

недоверчиво, с боязнью и со смутным уважением, - мы вдвоем завоюем Рим.

   Дорион слушала, она слушала его слова и ухом и сердцем,  она  впитывала

их в себя.  Слушала,  как  ребенок,  отерла  слезы,  только  изредка  чуть

всхлипывала, но она верила Иосифу, - ведь он такой умный, -  и  его  слова

сладостно проникали в нее. Ее  отец  всю  жизнь  только  писал  картины  -

конечно,  это  великое  дело;  но  этот  человек  поднял  свой  народ,  он

участвовал в сражениях и доказал даже победителю, что тот в нем нуждается.

Ее муж - красивый, сильный, умный муж, его  царство  -  от  Иерусалима  до

Рима, мир для него - вино, которое он зачерпывает своей чашей; все, что он

делает, правильно.

   Иосиф гладит ее, целует. Она вкушает его дыхание, его руки,  его  кожу,

и, после того  как  он  слился  с  ней,  она  окончательно  убеждена.  Она

счастливо вздыхает, прижимается к нему, свертывается  в  клубочек,  поджав

колени, словно дитя в чреве матери, она засыпает.

   Иосиф бодрствует. Он не думал, что удастся так легко ее уговорить.  Ему

не так-то легко. Осторожно снимает он с себя ее руки. Она  слегка  ворчит,

но не просыпается.

   Он бодрствует и думает о  своей  книге.  Его  книга  стоит  перед  ним,

великая, грозная, как бремя, как задача, и все-таки дающая счастье.  Фраза

Веспасиана о  Гомера  задела  его  за  живое.  Он  не  станет  ни  Гомером

Веспасиана, ни Гомером Тита. Он воспоет свой народ, великую  войну  своего

народа.

   И если действительно придут горе и гибель, он будет устами этого горя и

гибели; но он уже не верит в горе и  разрушение,  он  верит  в  радость  и

нерушимость. Он сам добьется мира между Римом и Иудеей,  достойного  мира,

почетного, полного разума и счастья. Слово победит. И слово требует, чтобы

он ехал в Иудею. Иосиф посмотрел на спящую  Дорион.  Он  улыбнулся,  нежно

погладил ее кожу. Он любил Дорион, но сейчас был от нее очень далек.

   Разговор, во время которого Веспасиан  сообщил  Титу  о  своем  решении

поручить ему завершение иудейского похода, был прост и сердечен. Веспасиан

обнял сына за плечи, стал ходить с ним по  комнате,  заговорил  доверчиво,

как добрый отец семейства. Он  предоставил  ему  широкие  полномочия,  они

распространялись на весь Восток. Кроме того, он  давал  для  Иудеи  четыре

легиона вместо трех, которыми в свое время ему  пришлось  довольствоваться

самому. Тит, охваченный благодарной  радостью,  разоткровенничался.  Право

же, он вовсе не стремится преждевременно занять престол.  Он  свободен  от

честолюбивых вожделений "фрукта", он сердцем -  римлянин.  Другое  дело  -

когда-нибудь позднее, после счастливой старости  Веспасиана,  унаследовать

организованное и упорядоченное государство - да,  вот  твердая  почва,  на

которой он считает нужным стоять, и он не идиот,  чтобы  променять  ее  на

топкое болото.  Благосклонно  слушал  его  Веспасиан,  он  верил  ему.  Он

посмотрел своему мальчику в лицо. Это лицо, смугло-бронзовое от иудейского

лета, теперь немного побелело от александрийской  зимы,  но  Тит  все  еще

должен нравиться войскам и  массам.  Неплохой  лоб,  короткий  подбородок,

твердый, солдатский, только щеки слишком мягкие. И порой в глазах мальчика

вспыхивает что-то дикое и странное, и оно отца тревожит. У матери мальчика

Домитиллы бывали такие глаза; она тогда вытворяла идиотские и истерические

штуки, и, вероятно, из-за них-то всадник Капелла, от которого она  перешла

к Веспасиану, и постарался от нее  избавиться.  Но  мальчик  неглуп,  и  с

остатками иудейского восстания справится, тем более что Веспасиан дает ему

исключительно умного начальника генерального штаба -  Тиберия  Александра.

Гром и Геракл! Все было  бы  хорошо,  если  бы  Тит  больше  интересовался

восточными мужчинами, чем женщинами.

   Осторожно, пользуясь  этими  минутами  откровенности,  Веспасиан  вновь

поднимает давний наболевший вопрос: Береника.

   - Я могу понять, - начинает  от  дружеским  тоном  этот  чисто  мужской

разговор, - что для постели у этой еврейской дамы есть  прелести,  которых

нет у греческих или римских женщин.

   Тит вздергивает брови, - теперь он действительно похож на  младенца,  -

он хочет что-то возразить, слова отца задевают его,  но  не  может  же  он

сказать ему, что до сих пор еще  не  спит  с  этой  еврейкой:  тогда  отец

обрушит на него целый водопад  насмешек.  Поэтому  Тит  поджимает  губы  и

молчит.

   - Я допускаю, - продолжает старик, - что эти восточные люди получали от

своих богов кое-какие способности, которых у нас нет. Но, поверь мне,  они

несущественны, эти способности. - Он кладет руку на  плечо  сына,  ласково

убеждает его: - Видишь ли, боги Востока стары и слабы. Например, невидимый

бог евреев хоть и дал своим последователям  хорошие  книги,  но,  как  мне

говорили совершенно точно, способен бороться лишь на воде.  Он  ничего  не

мог сделать с египетским фараоном, только сомкнул над ним воды, и в  самом

начале своего владычества справился с людьми, только наслав на них великий

потоп. На суше же он слаб. Наши боги, сынок, молоды. Они не требуют  такой

чувствительной  совести,  как  восточные;   они   менее   утонченны,   они

довольствуются парой быков или свиней и твердым словом мужа. Советую тебе,

не слишком сближайся с евреями. Иногда, конечно, очень полезно  помнить  о

том, что на свете есть еще кое-что, кроме Палатина и Форума.  И  невредно,

если тебе иной раз еврейские пророки и еврейские женщины пощекочут душу  и

тело. Но поверь мне, сын мой, что римский строевой  устав  и  "Руководство

для политического деятеля" императора Августа (*132) - это  вещи,  которые

пригодятся тебе в жизни больше, чем все священные книги Востока.

   Тит слушал молча. Многое из того, что говорил старик, было верно. Но  в

его воображении вставала  принцесса  Береника,  подымающаяся  по  ступеням

террасы, и,  в  сравнении  с  ее  походкой,  вся  римская  государственная

мудрость рассыпалась прахом. Когда она говорила: "Подождите, мой Тит, пока

мы будем в Иудее и я почувствую под ногами иудейскую землю.  Только  тогда

станет ясно, что мне дозволено делать и что нет", - когда она говорила эти

слова своим глухим, волнующим, чуть хриплым голосом, в ничто  превращались

в сравнении с ними и римская воля победителя,  и  воля  императора.  Можно

было иметь власть надо всем миром, перебрасывать легионы  с  одного  конца

света на другой - царственный сан этой женщины, перешедший к ней от многих

поколений, был гораздо  законнее  и  подлинно  царственнее,  чем  подобное

твердое и пошлое господство. Его отец - старик.  В  основе  того,  что  он

говорил,  таился  страх.  Страх,  что  римлянин  окажется  не  на   высоте

внутренних достижений Востока, его  более  утонченной  логики,  его  более

глубокой морали. Но переварил же Рим и  греческую  мудрость,  и  греческое

чувство. Он был теперь достаточно образован, чтобы  без  риска  принять  в

себя иудейское чувство и иудейскую мудрость. Во всяком  случае,  он,  Тит,

ощущал себя достаточно сильным, чтобы сочетать  в  себе  и  то  и  другое:

восточную загадочность и глубину и по-римски прямую, ясную властность.

   Весть о том, что завершение  иудейского  похода  поручено  Титу  и  что

император  в  скором  времени  возвращается  в  Рим,   взволновала   город

Александрию. Белобашмачники облегченно вздохнули. Они были рады отделаться

и от императора, и от его строгого губернатора Тиберия Александра,  и  они

были довольны, что наконец за дерзкую Иудею  возьмутся  четыре  образцовых

легиона. Давняя кличка еврея Апеллы  возродилась.  Где  бы  ни  появлялись

евреи, им вслед раздавалось: Апелла, Апелла!  Но  потом  эта  кличка  была

вытеснена   другим   словом,   более    коротким    и    острым,    быстро

распространившимся по городу, по всему Востоку, по всему миру. Его изобрел

белобашмачник Херей, тот самый молодой человек,  которого  Иосиф  когда-то

сбил с ног своим письменным  прибором.  Оно  состояло  из  начальных  букв

следующего изречения: Hierosolyma est perdita  -  Иерусалим  погиб.  "Хеп,

хеп!" - слышалось теперь повсюду, где бы  ни  показались  евреи.  Особенно

усердствовали дети, крича "хеп, хеп". Слово это соединили с прежним, и  по

всему городу стоял крик и визг: "Хеп, Апелла, хеп, Апелла, Апелла, хеп!"

   Иосифа эти крики не затрагивали. Он, Береника, Агриппа и маршал Тиберий

Александр, иудеи по происхождению, воплощали в себе надежду иудеев, и, где

бы Иосиф ни появлялся, его приветствовали словами: "Марин, марин". Он  был

полон упований и надежд. Он  знал  Тита.  И  казалось  невозможным,  чтобы

маршал  Тиберий  Александр,  отец  которого  посылал  храму  лучшие  дары,

допустил, чтобы храм был разрушен. Поход будет коротким и  суровым.  Затем

Иерусалим сдастся, и страна,  очищенная  от  "Мстителей  Израиля",  заново

расцветет. Он видит себя в роли одного из крупнейших  деятелей,  то  ли  в

управлении римскими провинциями, то ли в иерусалимском правительстве.

   Правда, задача, стоящая непосредственно перед ним,  необычайно  трудна.

Он хочет быть честным посредником между иудеями и римлянами.  Обе  стороны

будут относиться к нему  с  недоверием.  Если  римляне  потерпят  неудачу,

ответственность за  нее  взвалят  на  него;  если  худо  придется  иудеям,

виновным окажется  тоже  он.  Но  он,  как  всегда,  не  допустит  в  себе

озлобления, и сердце и глаза его будут беззлобно отверсты. О Ягве! Расширь

мое сердце, чтоб постичь многосложность твоей вселенной! О  Ягве!  Расширь

мне гортань, чтоб исповедать величие твоей вселенной! Он  будет  смотреть,

будет чувствовать, и эта война, ее  бессмысленность,  ее  ужас  и  величие

оживут через него для потомства.

   Египетская  зима  миновала,  разлив  Нила  кончился.  Ливни,   делавшие

болотистую местность на пути  к  Пелузию  труднопроходимой,  прекратились:

войско можно было отправить из Никополя  (*133)  вверх  по  Нилу  и  затем

повести старой дорогой через пустыню в Иудею.

   Гордо расхаживали вожди александрийских евреев, как всегда  сдержанные,

со спокойными лицами; но в душе они были полны тревоги. Они  сами  приняли

участие в  мобилизации,  они  хорошо  подрабатывали  на  обмундировании  и

снабжении армии продовольствием. Они были также  полны  мрачной  злобы  на

иудейских мятежников и от души сочувствовали тому, что Рим  наконец  занес

ногу, чтобы окончательно растоптать восстание. Но как легко могла эта нога

опуститься не только на  восставших,  но  и  на  город  и  даже  на  храм!

Иерусалим был самой твердой твердыней мира, повстанцы в  своем  ослеплении

готовы на безрассудную смерть, и если город приходится брать силой, то где

кончается эта сила и кто прикажет ей остановиться?

   По  отношению  к  александрийским  евреям  Рим  держался  корректно   и

доброжелательно. Война ведется против бунтовщиков в  провинции  Иудее,  не

против евреев империи. Но если правительство делало это различие, то массы

его не делали. Город Александрия был вынужден выделить для похода  большую

часть своего гарнизона. Евреи не подавали и вида, но они весьма  опасались

такого же погрома, как четыре года назад.

   Тем  усерднее  старались  они  показать  императору  и  его  сыну  свою

лояльность. Хотя многие члены общины этого не  одобряли,  все  же  великий

наставник Феодор бар  Даниил  на  прощание  устроил  принцу  Титу  банкет.

Присутствовали  император,  Агриппа,  Береника,  начальник  Титова   штаба

Тиберий  Александр.  Были  приглашены  также  Иосиф  и  Дорион.  Они  были

серьезны, бледны какой-то светящейся бледностью, очень  сдержанны,  и  все

смотрели на них.

   И вот эти сто человек возлежали за трапезой, иудеи и римляне,  в  честь

того, что завтра армия, состоящая  теперь  из  четырех  легионов,  Пятого,

Десятого, Двенадцатого и Пятнадцатого, выступит  из  Сирии  и  из  Египта,

чтобы  окружить  дерзкую  столицу  Иудеи  и  навсегда  ее  смирить.  "Твое

назначение,  римлянин,   править   миром,   щадить   покоренных,   смирять

бунтовщиков" (*134), - так пел поэт,  когда  основатель  монархии  покорил

державу, и  вот  они  решили  осуществить  его  слово,  римляне  и  иудеи,

осуществить его с помощью меча и Писания.

   Празднество продолжалось недолго. На короткую речь великого  наставника

отвечал Тит. Он был в парадной форме полководца, он уже не казался юношей,

глаза были жестки, холодны и ясны, и все увидели,  до  чего  он  похож  на

отца. Он говорил  о  римском  солдате,  о  его  дисциплинированности,  его

мягкости, его суровости, его традициях.

   - Другие мыслили глубже, - сказал он, -  другие  чувствовали  красивее:

нам боги дали в дар способность делать нужное в  нужную  минуту.  У  грека

есть его статуи, у иудея - его книги, у нас есть наш лагерь. Он  крепок  и

подвижен, он создается каждый день  заново,  это  маленький  город.  Он  -

защита покорного, подчиняющегося закону, и угроза  бунтовщику,  закона  не

признающему. Я обещаю вам, отец, я обещаю Риму и всему миру,  что  в  моем

лагере будет присутствовать Рим, старый Рим, суровый - там, где это нужно,

милостивый - где это можно. Предстоящая война будет нелегкой, но это будет

хорошая война, по римскому способу.

   Молодой генерал говорил не пустые слова, в них был смысл и сущность его

пола,  это  говорила  сама  мужественность,  добродетель  мужа,  сделавшая

обитателей маленького поселка на  тибрских  высотах  властителями  Лациума

(*135), Италии, всего мира.

   Император слушал,  довольный,  поддакивал  сыну:  медленно,  машинально

поглаживал он подагрическую ногу. Нет, еврейка не получит его мальчика.  И

он взглянул с тайной довольной усмешкой на Беренику. Она слушала, подперев

рукой смуглое смелое  лицо,  неподвижная.  Она  была  полна  печали.  Этот

человек о ней совершенно забыл,  вытравил  из  последнего  тайника  своего

сердца. Он теперь солдат, и только; он научился колоть, стрелять, убивать,

растаптывать. Трудно будет удержать его руку, если уж он занесет ее.

   Пока принц говорил, в  сияющем  огнями  зале  было  очень  тихо.  Здесь

присутствовал и художник Фабулл. Портрет принцессы Береники был  закончен.

Но принц не хотел его брать с собой, и это говорило о  высоком  мастерстве

художника; ибо портрет, по словам принца, до того живой, что,  находясь  у

него, он будет все время его волновать, а ему нужно вести армию в поход, и

такое волнение ни к чему. Художник Фабулл постарел, его профиль  стал  еще

строже, тело потеряло свою массивность. Как обычно, смотрел он перед собой

отсутствующим  взглядом,  но  этот  отсутствующий  взгляд  был   обманчив.

Человек, ставший за несколько недель стариком, видел прекрасно.  Он  видел

сотни римлян, уходивших, чтобы покарать прокаженных рабов, и видел иудеев,

караемых, лизавших руку своим  хозяевам.  Живописец  Фабулл  был  скуп  на

слова, слово являлось чуждой  для  него  областью,  но  он  был  подлинным

художником, он понимал без слов то, что таится за этими лицами, как бы они

ни  замыкались.  Он  видел  маршала  Тиберия   Александра,   холодного   и

элегантного, достигшего в полной мере того,  ради  чего  он,  Фабулл,  всю

жизнь  напрасно  бился,  и  он  видел,  что   этот   жестокий,   умный   и

могущественный человек несчастлив. Нет, счастливым не мог себя назвать  ни

один из этих евреев - ни  царь  Агриппа,  ни  Клавдий  Регин,  ни  великий

наставник. Только римляне были счастливы и в согласии  с  самими  собой  и

своими судьбами. В них не было глубины, мудрость и красота не их проблемы.

Их путь прям и прост. Он очень суров, этот путь, и очень долог, но  у  них

крепкие  ноги  и  смелые  сердца:  они  пройдут  до  конца  свой  путь.  И

находящиеся в этой зале евреи, египтяне и греки  правы,  чувствуя  их  как

хозяев.

   Он видел также лицо человека, к которому сбежала его дочь,  лицо  этого

нищего, этого пса, этого отброса, которому она себя выбросила. Но  как  ни

странно - у него не лицо  нищего;  это  лицо  мужчины,  долго  боровшегося

против власти, лицо человека, много изведавшего, подчинившегося и  наконец

эту власть признавшего,  но  с  тысячью  хитрых  недомолвок,  лицо  воина,

который  понял,  но  не  сдался.  Художник  Фабулл  ничего  не  смыслит  в

литературе, ничего не хочет знать о ней, ненавидит ее, озлоблен на то, что

Рим признает литераторов, но не  художников.  И  все  же  художник  Фабулл

кое-что смыслит в человеческих лицах. Он видит,  как  Иосиф  слушает  речь

Тита, и знает, что вот этот человек, любовник его дочери, этот нищий, этот

пес отправится с Титом и будет смотреть, как гибнет его  город,  и  опишет

его гибель. Все это он видит в лице Иосифа. И вскоре после окончания  речи

Тита он подходит к Иосифу, довольно нерешительно, не так уверенно и важно,

как  обычно.  Дорион  смотрит  на  него  испуганно,  ожидая,  что   сейчас

произойдет. Ничего не происходит. Художник Фабулл говорит  Иосифу,  и  его

голос звучит не так уверенно, как всегда:

   - Желаю вам, Иосиф Флавий, успешно написать вашу книгу о войне.

   На другой день Иосиф садится в Никополе  на  большой  корабль,  который

повезет его вверх по Нилу. Гавань полна солдат, ящиков, сундуков,  багажа.

Допущены только немногие штатские, так как прощание, по приказу верховного

командования, должно было состояться в Александрии.  Только  один  человек

настоял на том, чтобы проводить Иосифа до Никополя. Клавдий Регин.

   - Раскройте глаза и сердце как можно шире, молодой человек,  -  говорит

он, когда Иосиф поднимается на корабль, - чтобы ваша  книга  удалась.  Сто

пятьдесят тысяч сестерциев - это неслыханный аванс.

   Перед самой посадкой на корабль Тит отдал  приказ  восстановить  снятые

Веспасианом посты огневой сигнализации,  которая  должна  была  возвестить

Риму падение Иерусалима.