Лион Фейхтвангер

Иудейская война

                                                                                                                                                                      

 

   В середине зимы, около нового года,  Веспасиан  убедился,  что  теперь

империя у него в руках. Работа солдата была  закончена,  начиналось  самое

трудное: работа администратора. То, что пока делалось в Риме  его  именем,

было плохо и неразумно. С холодной жадностью выжимал Муциан из Италии  все

деньги, какие только мог, а младший сын императора  -  Домициан,  которого

Веспасиан терпеть не мог, этот "фрукт" и  лодырь,  действовал  в  качестве

наместника императора, карал и миловал  по  своему  усмотрению.  Веспасиан

написал Муциану, чтобы он давал стране не слишком много слабительного, ибо

один от поноса уже умер. "Фрукту" он написал, не будет ли тот так добр  на

будущий год сдать должность. Затем выписал  из  Рима  в  Александрию  трех

человек: древнего старца, министра финансов Этруска, придворного ювелира и

директора императорских жемчужных промыслов Клавдия Регина, и управляющего

сабинскими имениями.

   Трое   экспертов   обменялись   цифровыми   данными,   проверили    их.

Империалистическая политика Нерона  на  Востоке  и  беспорядки  после  его

смерти  уничтожили  огромные  ценности;  сумма   государственного   долга,

подсчитанная этими тремя людьми, была очень велика.  Регин  взял  на  себя

неблагодарную задачу назвать императору эту сумму.

   Веспасиан и финансист еще никогда не  встречались.  Теперь  они  сидели

друг против друга в удобных креслах. Регин  щурился,  он  казался  сонным;

заложил  одну  жирную  ногу  на  другую,  развязавшиеся   ремни   сандалий

болтались. Он сделал ставку на этого Веспасиана очень давно, когда  с  ним

можно было устраивать еще очень скромные дела. Регин завязал  отношения  с

госпожой Кенидой,  и  когда  начались  большие  поставки  на  Восточную  и

Европейскую армии, платил  ей  довольно  крупные  комиссионные.  Веспасиан

знал, что этот человек вел себя при  расчетах  вполне  прилично.  Светлыми

суровыми глазами смотрел он на мясистое, обрюзгшее, печальное лицо Регина.

Оба собеседника обнюхивали друг друга, оказалось, что они пахнут приятно.

   Регин назвал императору цифру в сорок миллиардов. Веспасиан не пришел в

ужас. Он только засопел чуть громче, но голос его был  спокоен,  когда  он

ответил:

   - Сорок миллиардов? Вы смелый человек. А не перехватили вы через край?

   Но Клавдий Регин жирным голосом спокойно настаивал:  сорок  миллиардов.

Нужно уметь смотреть цифрами в глаза.

   - Я и смотрю им в глаза, - отозвался, шумно засопев, император.

   Они обсудили  необходимые  деловые  мероприятия.  Можно  было  получить

огромные  суммы,  если  конфисковать  имущество   тех,   кто   уже   после

провозглашения Веспасиана оставался верен прежнему  императору.  Это  было

как раз в тот день, в который Веспасиан,  по  предписанию  врача  Гекатея,

обычно постился и в такие дни он особенно охотно занимался делами.

   - Вы еврей? - спросил он тут же.

   - Наполовину, - отозвался Регин, - но с  каждым  годом  становлюсь  все

больше похож на еврея.

   - Я знаю способ, - Веспасиан прищурился, - отделаться сразу от половины

долга.

   - Интересно! - ответствовал Клавдий Регин.

   - Если бы я приказал, - размышлял вслух  Веспасиан,  -  чтобы  здесь  в

главной синагоге поставили мою статую...

   - То евреи взбунтовались бы, - досказал Клавдий Регин.

   - Правильно, - согласился император. - И тогда я мог бы отнять у них их

деньги.

   - Правильно, -  согласился  Клавдий  Регин.  -  Это  дало  бы  примерно

двадцать миллиардов.

   - Вы хорошо считаете, - похвалил император.

   - Тогда вы покрыли бы половину долга, - заметил  Клавдий  Регин.  -  Но

второй половины вам уже не удалось бы покрыть  никогда,  ибо  хозяйство  и

кредиты, и не только на Востоке, были бы навсегда подорваны.

   - Боюсь, что вы правы, - вздохнул Веспасиан.  -  Но  согласитесь,  идея

соблазнительная.

   - Допускаю, - улыбнулся Клавдий Регин.

   - Жаль, что мы оба для этого слишком благоразумны.

   Регин терпеть не мог александрийских иудеев. Они казались  ему  слишком

чванными, слишком элегантными. Раздражало его и то,  что  они  смотрят  на

римских иудеев, как на бедных родственников,  которые  их  компрометируют.

Однако предложение императора казалось  ему  чрезвычайно  радикальным.  Он

потом придумает, как пощипать  александрийских  евреев,  -  не  настолько,

чтобы их обескровить, но чтобы они его все-таки помнили.

   Пока он предложил императору другого рода налог  -  его  еще  никто  на

Востоке водить не отваживался, и он бил по всем: налог на соленую  рыбу  и

рыбные консервы. Он не  скрывал  опасных  сторон  этого  налога.  Морды  у

александрийцев как у меч-рыбы, и  императору  придется  от  них  выслушать

немало. Но Веспасиан не боялся куплетов.

   Когда был объявлен налог на соленую  рыбу,  симпатия  александрийцев  к

императору  сразу  сменилась  неприязнью.  Они  неистово  ругались   из-за

вздорожания этого излюбленного продукта питания и во время  одного  выезда

императора его забросали гнилой рыбой. Император звонко  хохотал.  Дерьмо,

лошадиный навоз, репа, теперь гнилая рыба! Его  забавляло,  что  он,  даже

став императором,  не  мог  отделаться  от  подобных  вещей.  Он  назначил

следствие, и зачинщикам пришлось доставить  в  управление  государственных

имуществ столько же  золотых  рыб,  сколько  было  найдено  гнилых  в  его

экипаже.

   С Иосифом Веспасиан редко виделся в эти дни. Он вырос вместе  со  своим

саном, отдалился от своего еврея, стал чужим, западным,  стал  римлянином.

Случайно, при встрече, он сказал ему:

   - Я слышал, вы принесли себя в  жертву  какому-то  суеверию  и  приняли

сорок ударов. Как хорошо, - вздохнул он, - если бы я  мог  сорока  ударами

погасить мои сорок миллиардов!

 

 

   Иосиф и Тит возлежали в открытой столовой канопской  виллы,  в  которой

принц проводил обычно большую часть времени. Они были одни. Стояла  мягкая

зима; несмотря на то что близился  вечер,  можно  было  еще  оставаться  в

открытой столовой. Море лежало неподвижно, кипарисы не  шевелились.  Через

комнату  медленно  прошествовал,  подбирая  остатки  еды,  любимый  павлин

принца. Со своего ложа, через широкое отверстие в стене, Иосиф видел внизу

террасу и сад.

   - Вы хотите самшитовую  заросль  пересадить  в  виде  буквы,  принц?  -

спросил он и кивнул головой в сторону работавших внизу садовников.

   Тит жевал конфету.  Он  был  в  хорошем,  благодушном  настроении,  его

широкое мальчишеское лицо улыбалось.

   - Да, мой еврей, - отозвался он, - я велел пересадить  заросль  в  виде

буквы "Б". Я пересаживаю также самшиты и кипарисы на моей  александрийской

вилле.

   - Тоже в форме буквы "Б"? - улыбнулся Иосиф.

   - Ты хитер, пророк мой, - сказал Тит.

   Он придвинулся; Иосиф сидел, Тит  лежал,  закинув  руки  за  голову,  и

смотрел на него снизу вверх.

   - Она находит, - начал он доверчиво, - что я  похож  на  отца.  Она  не

любит моего отца. Я это могу понять, но я чувствую, что все больше теряю с

ним сходство. Мне с  отцом  нелегко,  -  пожаловался  он.  -  Это  великий

человек, он знает людей, а кто, узнав людей, не стал бы смеяться над ними?

Но он смеется что-то уж слишком часто. На днях за  столом,  когда  генерал

Приск вздумал уверять, что вовсе не так толст,  отец  велел  ему  обнажить

задницу. Надо было видеть, как принцесса устремила взгляд в  пространство.

Она сидела неподвижно, ничего не видя,  не  слыша.  Мы  так  не  умеем,  -

вздохнул он. - Мы в таких случаях или смущаемся, или грубим. Как  сделать,

чтобы такая нелепая выходка не затрагивала?

   - Это нетрудно, - отозвался Иосиф, продолжая  смотреть  на  садовников,

возившихся  с  деревьями.  -  Нужно   триста   лет   беспрерывно   править

государством, тогда это придет само собой.

   Тит сказал:

   - Ты очень гордишься своей кузиной, и у тебя  есть  основания.  Я  знаю

женщин всех стран света, и, по сути, все они одинаковы,  и,  если  у  тебя

есть сноровка, ты всегда доведешь их до желанной точки. А вот ее  я  никак

до этой точки не доведу. Ты слышал когда-нибудь, чтобы мужчина моих лет  и

в моем положении робел? Несколько дней  назад  я  сказал  ей:  "Собственно

говоря, вас следовало бы объявить военнопленной,  так  как  вы  сердцем  с

"Мстителями Израиля". Она просто ответила: "Да". Я  должен  был  бы  пойти

дальше и сказать: "Итак, раз ты являешься военнопленной, то я  беру  тебя,

как часть моей личной добычи". Всякой женщине я бы это сказал  и  взял  бы

ее. - Его мальчишеское капризное лицо стало даже озабоченным.

   Сидевший рядом с ним Иосиф посмотрел вниз, на принца. Лицо Иосифа стало

жестче, и на этом лице, когда за ним не  наблюдали,  появлялось  выражение

угрожающего своею мрачностью высокомерия.  Теперь  он  познал  смирение  и

унижение,  познал  сладострастие,  боль,  смерть,  успех,   взлет,   срыв,

свободную волю,  насилие.  Он  выстрадал  это  знание,  заплатил  за  него

недешево. Иосиф был привязан к принцу. Он скоро обнаружил в  нем  и  ум  и

чувство,  был  многим  ему  обязан.  Но  теперь,  несмотря  на  всю   свою

доброжелательность, он смотрел на него сверху вниз, с высоты своего дорого

доставшегося ему опыта. Он, Иосиф, умел справляться с женщинами, для  него

Береника никогда не была загадкой, и, окажись он на месте принца, он давно

бы довел с ней дело до конца. Все же хорошо, что дело обстоит именно  так,

а не иначе, и  когда  принц  по-мальчишески  доверчиво,  немного  смущенно

попросил Иосифа дать ему совет, как вести себя с Береникой, чтобы добиться

успеха, и замолвить за него словечко, то  Иосиф  согласился  только  после

некоторого раздумья и сделал вид, будто это очень трудная задача.

   Но она не  была  трудной.  Со  времени  его  бичевания  Береника  очень

изменилась. Вместо прежних неустойчивых отношений, когда обоими овладевала

то ненависть, то  симпатия,  между  ними  установилась  теперь,  спокойная

дружба, основанная на внутреннем родстве и общности целей.

   Перед Иосифом Береника ничего из себя не строила, охотно открывала  ему

свою жизнь. О, она долго не ломалась, если мужчина ей нравился. Спала  она

со  многими,  кое-что  испытала.  Но  такая  связь   никогда   не   бывала

продолжительной. Только двух мужчин  она  не  может  вычеркнуть  из  своей

жизни: один - Тиберий Александр, с которым она в родстве. Он уже не молод,

не моложе императора. Но какая изумительная тонкость, какая  любезность  и

вкрадчивость, несмотря на всю его  суровость  и  решительность.  Такая  же

твердость,  как  у  императора,  и  ничего  мужицкого,  неуклюжего.  Он  -

настоящий солдат, держит свои легионы в величайшей строгости, и  вместе  с

тем он владеет всеми формами утонченной любезности и вкуса.  Второй  -  ее

брат. Египтяне поступают мудро, когда требуют от своих царей, чтобы братья

женились на сестрах. Разве Агриппа не самый умный в мире мужчина, не самый

знатный, благородный  и  мягкий,  как  крепкое,  старое  вино?  При  одном

воспоминании о нем уже становишься мудрой и  доброй,  а  нежность  к  нему

обогащает. Иосиф не раз видел, как смягчается ее смелое  лицо,  когда  она

говорит о брате, и как ее удлиненные глаза темнеют. Он  улыбается,  он  не

завидует. Есть женщины, чьи лица так же меняются,  когда  они  говорят  об

Иосифе.

   Осторожно переводит он разговор на Тита. Она сразу же спрашивает:

   - У вас предчувствие, доктор Иосиф? Быть может,  Тит  дьявольски  умен,

но, когда дело касается меня, он становится неловок и заражает даже такого

дипломата, как вы, своей  неловкостью.  Он  неуклюж,  мой  Тит,  настоящее

большущее дитя, его действительно не назовешь иначе, чем Яник. Он придумал

для этого слова особый стенографический знак, так часто  я  повторяю  его.

Ведь он записывает почти все, что я  говорю.  Надеется  услышать  от  меня

слова, на которых мог бы меня потом поймать. Он римлянин,  хороший  юрист.

Скажите,  он  в  самом  деле  добродушен?  Большую  часть  дня  он  бывает

добродушен. Затем  вдруг,  из  одного  любопытства,  начинает  производить

эксперименты, при которых на карту ставятся тысячи жизней,  целые  города.

Тогда его глаза делаются холодными и неприятными, и я не  осмеливаюсь  ему

перечить.

   - Он мне очень нравится, я с ним дружен, - серьезно ответил Иосиф.

   - Я часто  начинаю  бояться  за  храм,  -  заметила  Береника.  -  Если

действительно господь вложил в Тита влечение ко мне, скажите сами,  Иосиф,

может ли это иметь иную цель, чем спасение  города  Ягве?  Я  стала  очень

скромна. Я уже не помышляю о том, чтобы мир управлялся из  Иерусалима.  Но

сберечь город нужно.  Дом  Ягве  не  должен  быть  растоптан.  -  И  тихо,

тревожно, повернув ладони наружу  простым  и  величественным  жестом,  она

спросила: - Разве и это слишком много?

   Лицо Иосифа омрачилось. Ему  вспомнился  Деметрий  Либаний,  вспомнился

Юст. Но вспомнился и Тит, лежавший рядом с ним и смотревший на него  снизу

вверх молодыми дружелюбными мальчишескими  глазами.  Нет,  не  может  этот

приветливый юноша, с его уважением к священной старине,  поднять  руку  на

храм.

   - Нет, Тит не подвергнет Иерусалим  злому  эксперименту,  -  сказал  он

очень твердо.

   - Вы очень доверчивы, - отозвалась Береника, - я нет. И я  не  уверена,

что он не выскользнул бы из моих рук, осмелься я сказать хоть слово против

его экспериментов. Он смотрит мне вслед, когда  я  иду,  он  находит,  что

черты лица у меня тоньше, чем у других, но кто этого  не  находит?  -  Она

подошла к Иосифу совсем близко, положила ему на плечо  свою  руку,  белую,

холеную, на которой не осталось и следа от порезов и царапин, полученных в

пустыне. - Мы знаем жизнь, кузен Иосиф. Мы знаем, что страсти  в  человеке

всегда живут, что они могущественны и что мудрец может многого достигнуть,

если он сумеет использовать человеческие страсти. Я благодарю бога за  то,

что он вложил в римлянина это влечение ко мне. Но, поверьте, если я с  ним

сегодня  пересплю,  то  он,   когда   на   него   опять   найдет   желание

экспериментировать, перестанет прислушиваться к моим  словам.  -  Береника

села, она улыбнулась, и Иосиф понял, что она заранее предвидит свой  путь.

- Я буду его держать в строгости, - закончила она холодно,  расчетливо.  -

Никогда не подпущу его слишком близко.

   - Вы умная женщина, - не мог не признать Иосиф.

   - Я не хочу, чтобы храм был разрушен, - сказала Береника.

   - Так что же мне сказать моему другу Титу? - размышлял вслух Иосиф.

   - Слушайте меня внимательно, кузен Иосиф, - сказала Береника. -  Я  жду

предзнаменования. Вы знаете селение  Текоа  возле  Вифлеема?  После  моего

рождения отец насадил там рощу пиний. Хотя сейчас,  во  время  гражданской

войны, кругом происходили  жестокие  бои,  роща  не  пострадала.  Слушайте

внимательно. Если роща еще будет цела к тому времени, когда римляне войдут

в Иерусалим, пусть Тит сделает мне свадебную кровать из моих пиний.

   Иосиф напряженно думал.  Должно  ли  это  послужить  знамением  для  ее

отношений с Титом или для судьбы всей страны? Хочет ли она поставить  свое

сближение с Титом в зависимость от участи страны  или  хочет  застраховать

себя от жестокого любопытства этого  человека?  Передавать  ли  эти  слова

Титу? И чего она, собственно говоря, хочет?

   Он собрался спросить ее. Но на продолговатом смелом лице принцессы  уже

лежало выражение  высокомерной  замкнутости,  час  откровенности  миновал,

Иосиф понял, что спрашивать теперь бесполезно.

 

 

   Однажды  утром,  когда  Иосиф  присутствовал   на   раннем   приеме   в

императорском дворце, он увидел выставленный  в  спальне  портрет  госпожи

Кениды, написанный, по желанию  Веспасиана,  втайне  от  всех,  художником

Фабуллом. Портрет  предназначался  для  главного  кабинета  императорского

управления государственными имуществами. Сначала Веспасиан пожелал,  чтобы

рядом с госпожой Кенидой был изображен, в роли покровителя, бог  Меркурий,

богиня Фортуна с рогом изобилия в придачу и, может быть,  еще  три  парки,

прядущие золотые нити. Но  художник  Фабулл  заявил,  что  он  с  этим  не

справится, и написал Кениду в  очень  реалистической  манере,  сидящей  за

письменным столом и проверяющей какие-то счета. Широкое  энергичное  лицо,

суровый пристальный взгляд внимательных карих глаз. Она сидела неподвижно,

но казалась до жути живой; император шутил, что на ночь  портрет  придется

привязать, а то как бы Кенида не удрала. Так же должна она склоняться  над

письменным столом его главного кассира, неотступно и зорко следя  за  тем,

чтобы не было никаких упущений и прорывов. Император очень жалел,  что  на

картине не изображен Меркурий, но все же портрет ему нравился. Кенида тоже

была довольна; одно только сердило ее - что художник не удостоил ее  более

пышной прически, чем в действительности.

   Каждому, кто вглядывался в портрет попристальнее, становилось ясно, что

он сделан рукой мастера, но не друга. Эта госпожа Кенида  была  необычайно

деловая женщина, способная охватить и  привести  в  порядок  финансы  всей

страны, горячо привязанная к Веспасиану и к римскому  народу.  А  художник

Фабулл изобразил ее расчетливой  и  скаредной  домохозяйкой.  И  разве  на

картине ее прямолинейность и представительность не  переходили  в  грузную

неуклюжесть? Как видно,  художник  Фабулл,  почитатель  старых  сенаторов,

вписал в картину и свою ненависть к выскочкам из мещан.

   Из обширной приемной огромная открытая дверь вела в спальню императора.

Здесь, согласно обычаю, его одевали на глазах у всех.  И  здесь,  рядом  с

нарисованной Кенидой, сидела живая.  Ее  друг,  человек,  в  которого  она

верила, когда он был еще в ничтожестве, стал  теперь  императором,  и  она

сидела рядом с ним. Портрет передавал  ее  сущность,  и  он  ей  нравился.

Ожидающие медленно продвигались из приемной  в  спальню,  толпились  перед

портретом, следовали  мимо  него  бесконечной  вереницей;  каждый  находил

несколько слов, чтобы  искусно  выразить  свое  удивление  и  преклонение.

Кенида вела им строгий учет, а Веспасиан улыбался.

   Иосиф же при виде портрета  испытывал  неприятное  чувство.  Он  боялся

Кениды и отлично видел, что в  портрет  вписаны  черты,  способные  только

поддерживать и оправдывать его  враждебность.  Но  и  тут  ему  показалось

грехом против всего живого  попытка  воссоздать  существо,  уже  созданное

невидимым богом. Ведь Ягве дал этой женщине ее неуклюжесть, вложил  в  нее

холодную расчетливость; художник  Фабулл  выказал  недопустимую  дерзость,

сочтя себя вправе самовольно придать их  изображению.  Иосиф  поглядел  на

художника с неприязнью. Фабулл стоял рядом с  императором.  Его  мясистое,

строгое, чисто римское лицо смотрело куда-то  поверх