Существовали грехи, по отношению к которым верховный судья, несмотря на

свою мягкость, не допускал снисхождения, и у Иосифа забилось сердце, когда

его пригласили  к  старику.  Но  Иоханан  не  стал  соблюдать  семи  шагов

расстояния. Иосиф низко склонился перед  ним,  приложив  руку  ко  лбу,  и

старик благословил своего любимого ученика.

   Иосиф сказал:

   - Я придал словам пророка двойной смысл, я виновен в суесловии.  Отсюда

родилось много зла.

   Старик сказал:

   - Иерусалим и храм еще до вашего проступка созрели для  падения.  Врата

храма распахиваются, стоит подуть на них. Вы слишком горды  даже  в  своей

вине. Я хочу поговорить с вами, доктор Иосиф, ученик мой, - продолжал  он.

- В Иерусалиме  полагают,  что  у  вас  неверное  сердце,  и  вас  предали

отлучению. Но я верю в вас и хочу с вами говорить.

   Эти слова подкрепили Иосифа, словно роса,  упавшая  на  поле  в  нужное

время года, и он раскрыл свое сердце.

   - Иудейское царство погибло,  -  повторил  Иоханан,  -  но  не  царство

объединяет нас. Создавались и  другие  царства,  они  рушились,  возникнут

новые, которые тоже рухнут. Царство - это не самое важное.

   - А что же самое важное, отец мой?

   - Не народ и не государство создают общность. Смысл нашей  общности,  -

не царство, смысл нашей общности - закон. Пока существуют законы и учение,

наша связь нерушима, она крепче, чем если бы  шла  от  государства.  Закон

жив, пока есть голос, возвещающий его.  Пока  звучит  голос  Иакова,  руки

Исава бессильны.

   Иосиф сказал нерешительно:

   - А у меня есть этот голос, отец мой?

   - Люди считают, - возразил Иоханан, - что вы  предали  свое  иудейство,

Иосиф бен Маттафий. Но если соль и растворяется в воде, то она  все  же  в

ней есть, и, когда вода испаряется, соль остается.

   Слова, сказанные стариком, и ободрили Иосифа, и смирили его, так что он

долгое время не  мог  говорить.  Затем  он  тихо,  робко  напомнил  своему

учителю:

   - Вы не поделитесь со мной вашими планами, отец мой?

   - Да, - отозвался Иоханан. - Теперь я  могу  тебе  сказать.  Мы  отдаем

храм. Мы воздвигнем вместо видимого дома божия  -  невидимый,  мы  окружим

веющее дыхание божье стенами слов вместо гранитных стен. Что такое дыхание

божье? Закон и учение. Нас нельзя рассеять, пока у нас есть язык для  слов

или бумага для закона. Поэтому-то я и  просил  у  римлянина  город  Ямнию,

чтобы там основать университет. И я думаю, что он мне его отдаст.

   - Ваш план, отец мой, нуждается в труде многих поколений.

   - Нам спешить некуда, - возразил старик.

   - Но разве римляне не будут препятствовать? - спросил Иосиф.

   - Конечно, они попытаются: власть всегда недоверчива  к  духу.  Но  дух

эластичен. Нет таких запоров, сквозь которые он бы не  проник.  Пусть  они

разрушат наш храм и наше государство: на  место  храма  и  государства  мы

возведем учение и закон. Они запретят нам слово  -  мы  будем  объясняться

знаками. Они запретят нам письмо - мы придумаем шифр.  Они  преградят  нам

прямой путь - но бог не умалится, если верующие  в  него  будут  вынуждены

пробираться к нему хитрыми  окольными  путями.  -  Старик  прикрыл  глаза,

открыл их, сказал: - Нам не дано завершить это дело, но мы не имеем  права

от него отрекаться. Вот для чего мы избраны.

   - А мессия? - спросил Иосиф с последней надеждой.

   Старику становилось все труднее говорить, но он собрал последние  силы,

- необходимо было передать свое знание любимому  ученику  Иосифу.  Иоханан

знаком  предложил  Иосифу  наклониться  к  нему,  своим  увядшим  ртом  он

прошептал в молодое ухо:

   - Вопрос, придет ли когда-нибудь мессия. Но верить в это нужно. Никогда

не следует рассчитывать на то, что он придет, но всегда надо  верить,  что

он придет.

   Идя  от  него,  Иосиф  чувствовал  подавленность.  Значит,  вера  этого

великого старца не  была  чем-то  лучезарным,  помогавшим  ему,  а  чем-то

тягостным, лукавым,  всегда  соединенным  с  ересью,  всегда  борющимся  с

ересью, была бременем. Как ни отличались они друг от друга, все же Иоханан

бен Заккаи не так уж далек от Юста из Тивериады. И Иосифу стало тяжело.

   Иоханан бен Заккаи слышал много дурного о женитьбе Иосифа. Он вызвал  к

себе Мару, дочь Лакиша, и говорил с ней. Он услышал аромат, исходивший  от

ее сандалий. Она сказала:

   - Когда я молюсь, то всегда надеваю эти сандалии. Я хочу  стоять  перед

богом в благовонии.

   Она знала наизусть много молитв; записывать молитвы не разрешалось, они

должны идти из сердца, и их нужно носить в сердце. Она доверчиво  говорила

ему:

   - Я слышала, что от земли до неба - пятьсот лет и  от  одного  неба  до

другого тоже пятьсот лет, толща каждого неба - пятьсот лет. И все-таки я в

синагоге становлюсь за колонной и шепчу, и мне кажется, что я шепчу на ухо

Ягве. Разве это грех и дерзость, доктор и господин мой, если я  верю,  что

Ягве так близко от меня, как ухо от губ?

   Иоханан бен Заккаи прислушивался с интересом к мыслям, живущим за  этим

низким детским лбом, и серьезно дискутировал с ней,  словно  с  ученым  из

Зала совета. Когда она уходила, он положил кроткую поблекшую  руку  на  ее

голову и благословил ее древним благословением:  "Ягве  да  уподобит  тебя

Рахили и Лии".

   Он узнал, что Иосиф намерен развестись с Марой, как только  ему  больше

не надо будет опасаться гнева  Веспасиана.  Развестись  было  нетрудно.  В

Писании сказано ясно и просто: "Если кто возьмет  жену  и  не  найдет  она

благоволения своего мужа, так как он открыл в ней нечто постыдное,  то  он

напишет ей разводное письмо и отпустит ее из дома своего".

   Иоханан сказал:

   - Есть две вещи, которых ухо не слышит уже за милю, но чей  отзвук  все

же  разносится  от  одного  конца  земли  до  другого:  это  когда  падает

срубленное дерево, которое еще приносит плоды, и когда вздыхает отосланная

своим мужем женщина, которая его любит.

   Иосиф сказал упрямо:

   - Разве я не нашел в ней нечто постыдное?

   Иоханан сказал:

   - Вы не нашли в ней постыдного: постыдное было в ней до  того,  как  вы

взяли ее. Проверьте себя,  доктор  Иосиф.  Если  вы  дадите  этой  женщине

разводное письмо, я свидетелем не буду.

   Отношения Веспасиана с императором Гальбой были вовсе  не  так  просты,

как он изобразил их принцессе Беренике. Тит поехал в Рим не  только  чтобы

воздать почести, но прежде всего чтобы  получить  высокие  государственные

посты, которых он еще ни разу не занимал. И не только это: он метил  выше.

Брат Веспасиана,  жесткий,  сварливый  Сабин,  намекнул,  будто  бездетный

старик император, желая связать  себя  с  Восточной  армией,  может  быть,

усыновит Веспасианова сына. Письмо Сабина временно положило конец  сложным

переговорам между Веспасианом и Муцианом. Каждый из них  только  и  делал,

что великодушно заверял другого, будто и не помышляет о завоевании власти,

если один из них в состоянии этого достичь, то пусть им будет не сам он, а

другой. На деле же оба прекрасно знали, что каждый из них  чувствует  себя

недостаточно сильным для борьбы  с  соперником,  и  потому  письмо  Сабина

указало им желанный выход.

   Однако еще в середине зимы пришли известия, положившие конец всем  этим

планам. Опираясь на римскую гвардию  и  сенат,  власть  захватил  человек,

которого Восток не принял в расчет:  это  был  Отон,  первый  муж  Поппеи.

Старого императора убили, молодой император был храбр, талантлив,  уважаем

и  пользовался  симпатиями  народа.  Намерен  ли   Тит   продолжать   свое

путешествие, чтобы поклониться новому владыке, или он вернется, - не  знал

никто. Во всяком случае, здесь, на Востоке, пока не считали целесообразным

возражать против молодого императора, да и  кто  должен  быть  избранником

Востока? Старого Гальбу ликвидировали слишком  поспешно,  никто  не  успел

сговориться:  и  Веспасиан  и  Муциан  привели  войска  к  присяге  новому

императору Отону.

   Однако в прочность нового владыки никто не верил. Отон мог опереться на

италийские  войска,  но  у  него  не  было  никакого  контакта  с  армиями

провинций. Престол молодого императора отличался не большей устойчивостью,

чем престол старика.

   Каждый день получала принцесса Береника подробные вести из Рима.  После

лишений  в  пустыне  она  с  тем  большим  пылом  окунулась  в   политику.

Переписывалась  с  императорскими  министрами,  сенаторами,  с  восточными

губернаторами и генералами. Восток  вторично  не  должен  оказаться  перед

свершившимся фактом. Теперь же, этой весной, он  должен  быть  приведен  в

боевую  готовность,  чтобы  завладеть   столицей.   Он   не   смеет   быть

расщепленным, он должен покориться единому господину,  и  им  должен  быть

Муциан. Необходимо прежде всего заручиться определенным согласием Муциана,

если его хотят выставить как претендента в противовес маршалу.

   Пышно,  с  огромной  свитой,  отбыла  Береника  в  Антиохию.  Принялась

осторожно обхаживать Муциана.  С  опытностью  знатока  старик  оценил  все

преимущества  иудейской  принцессы,  ее  красоту,  ум,  вкус,   богатство,

пламенное увлечение политикой. Эти двое преданных музам людей очень  скоро

поняли друг друга.  Но  Беренике  все  же  не  удалось  добиться  от  него

желанного решения. С большой готовностью открыл ей этот  щуплый  человечек

свою душу. Да,  он  честолюбив.  И  он  не  трус,  но  он  немного  устал.

Завоевание Рима и Востока - предприятие чертовски щекотливое. Он для этого

не подходит. Он умеет вести дело с дипломатами,  сенаторами,  наместниками

провинций, руководителями хозяйства. Но сейчас, к  сожалению,  все  решают

военные, а вступать в  соглашение  с  этими  выскочками-фельдфебелями  ему

противно. Он  устремил  свой  умный,  печальный  и  ненасытный  взгляд  на

принцессу.

   -  Желание  выжечь  этим  Полифемам  глаза   теряет   постепенно   свою

привлекательность. Опасность и успех не соответствуют друг  другу.  Сейчас

ситуация такова, что Веспасиан,  пожалуй  действительно  самый  подходящий

человек. В нем есть та грубость и жестокость, которые  необходимы  в  наше

время для  того,  чтобы  стать  популярным.  Согласен,  он  мне  не  менее

противен, чем вам, принцесса Береника. Но он настолько воплощает собой дух

времени,  что  становится  почти  симпатичным.  Делайте  его  императором,

принцесса, и дайте мне спокойно дописать мой естественноисторический очерк

Римской империи.

   Но Береника не сдавалась. Она боролась не  только  словами,  она  щедро

сыпала деньгами, чтобы создать настроение в пользу своего  кандидата.  Все

нетерпеливее убеждала Муциана, подстегивала его самолюбие, льстила.  Он  в

душе такой живой человек, что не имеет права жеманничать, лениться. Муциан

возразил, улыбаясь:

   - Если бы такая дама, как вы, ваше высочество, стояла действительно  за

меня, то я, быть может, презрев все сомнения, и рискнул бы на  эту  смелую

игру. Но ведь вы вовсе не за меня, вы только против Веспасиана.

   Береника покраснела, стала возражать, говорила  долго  и  красноречиво,

стараясь переубедить его. Он вежливо слушал, делал вид,  что  соглашается.

Но хотя он продолжал беседу  с  прежней  доверчивостью  и  даже  некоторой

теплотой, она видела, как он  пишет  тростью  на  песке  слова,  греческие

слова: они, наверное, предназначались не ей, все же  она  расшифровала  их

смысл: "Одному боги даруют талант, другому - удачу". Она прочла,  и  в  ее

речах зазвучала усталость.

   Когда Иосиф бен Маттафий появился в Антиохии, Береника уже поняла,  что

ее поездка к Муциану не даст никаких результатов. Она сразу почуяла  и  не

ошиблась, что Веспасиан подослал  Иосифа,  желая  свести  на  нет  всю  ее

работу.

   Иосиф взялся за дело довольно ловко. Он  снова  сблизился  с  Муцианом.

Муциан был рад, что слышит опять страстный, горячий и проникновенный голос

иудейского пророка. Он целыми часами  расспрашивал  о  нравах,  обычаях  и

древностях его народа. В связи с этим они коснулись и иудейских  царей,  и

Иосиф рассказал Муциану о Сауле (*105) и Давиде.

   - Саул был первым царем Израиля, - сказал  Иосиф,  -  но  у  нас  очень

немногие носят имя Саул и очень многие - Самуил. Мы  ставим  Самуила  выше

Саула.

   - Почему? - спросил Муциан.

   - Отдающий власть - выше сохраняющего ее. Воздвигающий  царя  -  больше

самого царя.

   Муциан улыбнулся:

   - Вы гордецы.

   - Может быть, мы и гордецы, - охотно согласился Иосиф. -  Но  разве  не

кажется и вам, что власть, которая  остается  на  заднем  плане  и  правит

издали, тоньше, духовнее, прельстительнее той, которая чванится на  глазах

у всех?

   Муциан не ответил ни "да", ни "нет". Иосиф же продолжал,  и  его  слова

были полны знаний, купленных ценой горького опыта.

   - Власть делает глупым. Я никогда не был глупее, чем когда имел власть.

Самуил выше Саула.

   - А мне, - отозвался,  улыбаясь,  Муциан,  -  во  всем  вашем  рассказе

симпатичнее всего Давид. Жалко, - вздохнул он, - что  проект  насчет  Тита

рухнул.

   Очень скоро после приезда Иосифа в  Антиохию  Береника  распрощалась  с

Муцианом. Она отказалась от своих надежд.  Она  выехала  навстречу  брату,

которого ждали на днях в Галилею. До сих пор он находился в Риме.  Считая,

что теперь Отон останется императором всего  несколько  недель,  он  хотел

заблаговременно и незаметно убраться из  Рима,  чтобы  не  связывать  себя

обязательствами с новым избранником. Узнав, что она скоро снова увидится с

братом, о котором горячо тосковала,  Береника  облегченно  вздохнула;  эта

радость смягчила горечь ее неудач.

   - Сладостная принцесса, - сказал ей на прощанье Муциан, - теперь, когда

я должен вас потерять, не понимаю, почему  ради  вас  я  все  же  не  стал

претендентом на престол.

   - Мне тоже непонятно, - отвечала Береника.

   Она встретила брата в Тивериаде. Стройка  дворца  была  закончена.  Еще

прекраснее, чем прежний, сиял он над городом и озером. Некоторые залы  без

окон были сделаны из каппадокийского камня, до того прозрачного, что в них

было  светло  даже  при  закрытых  дверях.  Все  здание  казалось  легким,

воздушным,  ничего  лишнего,  по  теперешней  римской  моде.  Из  столовой

архитекторы сделали настоящий  шедевр.  Купол  был  настолько  высок,  что

взгляд, напрягаясь, едва достигал его сводов из слоновой кости; эти  своды

были подвижными, так  что  возлежавших  за  трапезой  можно  было  осыпать

цветами или обрызгивать душистой водой.

   Брат и сестра осматривали  дом,  они  шли,  держась  за  руки,  встреча

наполняла их глубокой радостью. Весна началась, дни уже стали длиннее; эти

двое красивых людей шли по стройным залам, им дышалось легко; как знатоки,

наслаждались они воздушными линиями  здания,  его  изысканностью.  Агриппа

рассказывал с тихой иронией о новых виденных в Риме дворцах, о  их  нелепо

огромных размерах, о нагромождении  безвкусной  роскоши.  Отон  ассигновал

пятьдесят миллионов на достройку Неронова Золотого дома, но  сам  едва  ли

доживет до конца стройки Береника скривила губы:

   - Они умеют только  хватать,  эти  римские  варвары.  Если  им  удастся

врезать какой-нибудь очень редкий мрамор в  другой,  такой  же  редкий,  и

наляпать как можно больше золота,  это  им  кажется  верхом  строительного

искусства. У них нет никаких талантов, кроме таланта к власти.

   - Во всяком случае, талант очень выгодный, - заметил Агриппа.

   Береника остановилась.

   - Неужели  мне  действительно  придется  терпеть  этого  Веспасиана?  -

пожаловалась она. - Неужели ты от меня потребуешь такой жертвы? Он неуклюж

и груб, он сопит, как запыхавшийся пес...

   Нахмурившись, Агриппа стал рассказывать:

   - Когда я был у него теперь в Кесарии, он угощал меня рыбой и все время

подчеркивал, что она-де из Генисаретского озера. А когда я не захотел есть

этих трупных рыб, он начал жестоко меня высмеивать. Я хотел ответить  ему,

но сдержался и промолчал.

   - Он возмущает меня до глубины души! - негодовала Береника. -  Когда  я

слышу его вульгарные остроты, мне кажется, я попала в рой  комаров.  И  мы

еще должны способствовать тому, чтобы такой человек стал императором!

   Агриппа принялся уговаривать ее:

   - Император, которого поставит Запад, все нам здесь переломает.  Маршал

умен и знает меру. Он возьмет то,  что  ему  может  пригодится,  остальное

оставит нам. - Агриппа пожал плечами. - Императором делает армия, а  армия

готова присягнуть Веспасиану. Будь умницей, сестра, - попросил он.

   Молодой генерал Тит получил известие об убийстве Гальбы еще в  Коринфе,

до приезда в Рим. Ехать дальше  было  бессмысленно.  Он  был  уверен,  что

Гальба успеет  усыновить  его,  и  преждевременная  ликвидация  императора

явилась для него тяжелым ударом. Он не хотел воздавать почести  Отону,  на

месте которого так мечтал видеть себя. Он остался в Коринфе, провел в этом

легкомысленном  городе  четырнадцать  бешеных  дней,   полных   женщинами,

мальчиками и всякого рода излишествами. Затем он все же вырвался оттуда и,

несмотря на дождливое время года, вернулся в Кесарию.

   На корабле его преследовали и жгли бурные воспоминания  о  честолюбивых

мечтах  его  бабушки.  Генерал  Тит  был  молод,  но  уже  испытал  немало

превратностей. Возвышения и падения его отца, его перехода из  консулов  в

экспедиторы, от  пышностей  почетной  должности  к  гнетущей  бедности,  -

отзывались и на судьбе Тита. Он воспитывался вместе с принцем  Британником

(*106), с этим молодым лучезарным претендентом на престол, возлежал с  ним

за одним столом, ел то же кушанье, которым император Нерон отравил принца,

и тоже заболел. Он видел блеск  Палатина  и  унылый  городской  дом  отца,

познал тихую жизнь в  деревне  и  полные  приключений  военные  походы  на

германской и английской границе. Он любил отца,  его  будничную  мудрость,

его точность, его трезвое здравомыслие; но он часто  и  ненавидел  его  за

мужиковатость,  за  медлительность,  за  отсутствие  чувства  собственного

достоинства. Тит мог долгие недели и  месяцы  выносить  лишения  и  нужду,

затем им  вдруг  овладевала  жажда  роскоши  и  излишеств.  Ему  нравилась

спокойная гордость римской  знати  старого  закала  и  волновала  пышность

древних родов восточных царей. При содействии дяди Сабина он женился очень

рано на сухопарой строгой девушке  знатного  рода,  Марции  Фурнилле;  она

родила дочь, но от этого не стала ему милее; одиноко и уныло  жила  она  в

Риме, он не виделся с ней, не писал ей.

   Старик Веспасиан принял сына, ухмыляясь, с веселым соболезнованием:

   - У нас с тобой, верно, одна линия,  сын  мой  Тит:  вверх  -  вниз.  В

следующий раз надо встать пораньше да вести дела поумнее. Спаситель придет

из Иудеи. Ты молод, мой сын, ты не должен хулить моего еврея.

   Агриппа и его сестра пригласили гостей на праздник по случаю  освящения

их нового дворца в Тивериаде.  Маршалу  принцесса  была  несимпатична,  он

послал сына.

   Тит исполнил его поручение не без удовольствия. Он любил Иудею. Народ в

этой стране был древний и мудрый, и, несмотря на те глупости,  которые  он

вытворял, в нем жил инстинкт потустороннего, вечного. Странный,  невидимый

бог Ягве влек и  тревожил  молодого  римлянина,  импонировал  ему  и  царь

Агриппа, его элегантность, его меланхолический ум. Тит охотно отправился в

Тивериаду.

   Ему  очень  понравился  Агриппа  и  его  дом,   но   в   принцессе   он

разочаровался. Он был ей представлен перед тем, как гости пошли  к  столу.

Тит привык быстро устанавливать контакт с  женщинами;  она  выслушала  его

первые фразы с равнодушно-вежливым видом, и  только.  Она  показалась  ему

холодной и надменной, ее низкий, чуть хриплый голос смутил его. За  столом

он мало обращал внимания на Беренику, но тем более интересовался остальным

обществом. Тит был веселым, занятным собеседником,  его  слушали  тепло  и

внимательно. Он совсем забыл о принцессе  и  за  все  время  трапезы  едва

обменялся с ней несколькими словами.

   Но вот трапеза кончилась. Береника поднялась; она была одета по  своему

вкусу - в платье, сшитое, согласно  местному  обычаю,  из  цельного  куска

ткани - драгоценной, спадавшей тяжелыми складками парчи. Она кивнула  Титу

с равнодушной приветливостью и стала  медленно  подниматься  по  лестнице,

легко опираясь на плечо брата.  Тит  машинально  посмотрел  ей  вслед.  Он

только что  затеял  шутливо-упрямый  спор  о  военной  технике.  Вдруг  он

остановился на полуслове, взгляд его жадных, неутомимых глаз стал  острым,

впился, вонзился, оцепенел, устремленный вслед уходившей.  Мелкозубый  рот

на широком лице глуповато приоткрылся. Колени задрожали. Невежливо покинул

он своих собеседников, поспешил за братом и сестрой.

   Какая походка у этой женщины! Нет, она не шла,  к  ней  применимо  было

только  одно  слово,  греческое,  гомеровское:  она  шествовала.   Смешно,

конечно, применять это торжественное гомеровское слово  к  повседневности,

но для определения походки этой женщины иного не существовало.

   - Вы торопитесь? - спросила она своим низким голосом.

   До сих пор этот чуть  хриплый  голос  удивлял  его,  почти  отталкивал;

теперь он взволновал  Тита,  показался  полным  загадочных  соблазнов.  Он

ответил что-то насчет того, что военный человек должен спешить, - не очень

метко,  -  обычно  он  находил  более  удачные   ответы.   Он   вел   себя

по-мальчишески,  с  неловкой  услужливостью.  Береника  отлично   заметила

произведенное ею впечатление, он  показался  ей  приятным  каким-то  своим

угловатым изяществом.

   Они болтали о физиогномике, графологии. Как на Востоке, так и на Западе

эти науки в большой моде. Береника хотела бы взглянуть на почерк Тита. Тит

вытаскивает обрамленную золотом навощенную  табличку,  задорно  улыбается,

пишет. Береника удивлена: да ведь это же в каждой черточке  -  почерк  его

отца! Тит сознается - он пошутил: по существу, у него уже нет собственного

почерка, он слишком часто залезал в почерки других. Но  пусть  она  теперь

покажет ему свой почерк. Она  перечитывает  написанное  им.  Это  стих  из

современного  эпоса:  "Орлы  и  сердца  легионов  расправляют  крылья  для

полета". Она становится серьезной, колеблется, затем стирает  его  строки,

пишет: "Полет орлов не может закрыть невидимого в святая святых".  Молодой

генерал рассматривает  ее  почерк;  он  по-школьному  правильный,  немного

детский. Он размышляет и, не стирая его, пишет  под  ним:  "Тит  хотел  бы

видеть невидимого в святая святых". Он передает ей дощечку  и  стиль.  Она

пишет: "Иерусалимский храм не должен  быть  разрушен".  Уже  на  маленькой

пластинке осталось очень мало места. Тит  пишет:  "Иерусалимский  храм  не

будет разрушен".

   Он хочет спрятать дощечку. Береника просит отдать ей.  Она  кладет  ему

руку на плечо, спрашивает, когда же все-таки кончится эта  ужасная  война.

Самое ужасное - это раздирающее сердце безнадежное ожидание. Скорый  конец

- милостивый конец.  Хоть  бы  Тит  уж  взял  Иерусалим.  Тит  колеблется,

польщенный.

   - Это зависит не от меня.

   Береника - и как мог он счесть  ее  холодной  и  надменной!  -  говорит

умоляюще и убежденно:

   - Нет, это все-таки зависит от вас.

   После ухода Тита Агриппа дружески расспрашивает сестру о впечатлении:

   - У него мягкий, неприятный рот, ты не находишь?

   Береника отвечает с улыбкой:

   - В этом юноше много неприятного. Он очень напоминает отца. Но ведь уже

бывали случаи, когда еврейские женщины отлично  справлялись  с  варварами.

Например, Эсфирь с Артаксерксом. Или Ирина с седьмым Птолемеем.

   Агриппа возразил, и Береника очень хорошо  почувствовала  в  его  шутке

тайное предостережение:

   - А наша прабабка Мариам, например, за такую игру  поплатилась  головой

(*107).

   Береника встала, пошла.

   - Не тревожься, милый брат, - сказала она; ее голос был все так же тих,

но уверен и полон торжества, - этот юноша Тит не отрубит мне головы.