Принцесса  Береника,  дочь  первого  и  сестра  второго  царя  Агриппы,

оторвалась от своих размышлений в пустыне, возвратилась в Иудею.  Страстно

отдающаяся каждому  чувству,  она  почти  физически  переживала  оккупацию

галилейских городов и  бежала  в  южную  пустыню.  Ее  лихорадило,  она  с

отвращением отвергала пищу и питье,  умерщвляла  свою  плоть,  дала  своим

волосам сваляться, носила власяницу, царапавшую ей тело,  подвергала  себя

ночному  холоду  и  дневному  зною.  Так  жила  она  недели,   месяцы,   в

одиночестве,  в  неисцелимой  подавленности;  никто  не  видал  ее,  кроме

отшельников - братьев и сестер ессеев.

   Когда, однако, слухи о страшных событиях в  Риме,  о  смерти  Нерона  и

волнениях при Гальбе непонятным образом дошли в пустыню, принцесса  с  той

же страстностью, с какой она бросилась в бездонное море  покаяния,  теперь

отдалась политике. Всю жизнь она бросалась из одной крайности в другую: то

она погружалась в Святое писание, бурно и требовательно ища бога, то вдруг

устремляла все силы своего смелого и гибкого ума,  все  свое  внимание  на

волнения в войсках империи и провинций.

   Уже в дороге она  начала  действовать,  писать,  рассылать  и  получать

бесчисленные письма, депеши. Еще  задолго  до  приезда  в  Иудею  она  уже

представляла себе вполне ясно, каковы те нити, которые тянулись с  Востока

на Запад, и каково распределение  власти  в  государстве,  выработала  ряд

планов, заняла определенную позицию. Приходилось сопоставлять и  учитывать

многие факторы: Рейнскую армию, Дунайскую армию, войско на Востоке; сенат,

римских и  провинциальных  денежных  тузов,  степень  власти  и  характеры

губернаторов Англии, Галлии, Испании,  Африки,  руководящих  чиновников  в

Греции, на побережье Черного моря, личность жадного, сварливого,  дряхлого

императора, бесчисленных тайных и явных  кандидатов  на  престол.  Но  чем

больше беспорядка  в  мире,  тем  лучше.  Первый  результат  этой  вредной

неразберихи тот, что Иерусалим и храм до сих пор целы и  невредимы.  Может

быть, удастся опять передвинуть центр тяжести управления миром на  Восток,

и править миром будут не из Рима, а из Иерусалима.

   Принцесса взвешивает,  высчитывает,  ищет  той  точки,  где  она  может

вмешаться.  На  Востоке,  на  ее  Востоке,  власть  в  руках  трех  людей:

повелителя  Египта   Тиберия   Александра,   повелителя   Сирии   Муциана,

фельдмаршала Иудеи Веспасиана. И вот она теперь явилась в его штаб,  чтобы

посмотреть на этого маршала. Она очень предубеждена против  него.  Недаром

его прозвали  экспедитором,  навозником,  говорят,  он  мстителен,  хитер,

мужик, грубый и неловкий; с ее страной,  Иудеей,  он,  во  всяком  случае,

учинил жестокую и кровавую расправу. Когда она о нем думает, ее удлиненный

крупный рот кривится от отвращения. К сожалению, о  нем  приходится  очень

часто вспоминать, он теперь чрезвычайно на виду, ему повезло. Весь  Восток

полон разговоров о божественных знамениях и провозвестиях, указывающих  на

него.

   Веспасиан  колеблется  неприлично  долго,  прежде  чем  дать  аудиенцию

принцессе. Он тоже  предубежден  против  нее.  И  он  наслышался  об  этой

претенциозной особе, об изменчивости ее настроений, об ее  слишком  пылких

романах, об ее отнюдь  не  сестринских  отношениях  с  братом.  Снобизм  и

причуды этой восточной принцессы претят ему. Но было бы  глупо  без  нужды

создавать себе врага.  Она  очень  связана  с  Римом,  слывет  красавицей,

чудовищно богата. Даже ее неистовая страсть к строительству - они с братом

наставили дворцов по всему Востоку - почти не отозвалась на ее состоянии.

   Строго и торжественно оделась Береника  для  приема  у  Веспасиана.  Ее

крупная благородная голова с еще загоревшим  от  солнца  лицом  царственно

выступает  над  одеждой,  спадающей  многочисленными  складками.  Короткие

непокорные волосы лишены  всяких  украшений,  парчовые  рукава  прикрывают

прекрасные, огрубевшие в пустыне руки.

   После немногих предварительных слов она сразу же переходит к делу:

   - Я очень вам благодарна, консул Веспасиан, что  вы  так  долго  щадили

Иерусалим. - У нее глубокий, мягкий и певучий голос, но в  нем  все  время

чувствуется  какая-то  легкая  нервная  дрожь,  поэтому  он  звучит   чуть

надтреснуто, словно подернут легкой волнующей хрипотой.

   Жесткими светлыми глазами холодно рассматривает Веспасиан эту женщину с

головы до ног. Потом заявляет, сопя, очень сдержанно:

   - Откровенно говоря, я щадил не ваш Иерусалим,  а  своих  солдат.  Если

ваши соплеменники будут вести себя так же и впредь, я надеюсь, что  возьму

город без больших жертв.

   Береника вежливо отвечает:

   - Пожалуйста, продолжайте,  консул  Веспасиан,  ваш  сабинский  диалект

очень приятен для слуха.  -  Сама  она  говорит  по-латыни  свободно,  без

всякого акцента.

   - Да, - соглашается Веспасиан добродушно, - я  старый  крестьянин.  Это

имеет свои преимущества, но и свои невыгоды. Я разумею - для вас.

   Принцесса Береника встала; чуть изгибаясь, своей прославленной походкой

подошла она к фельдмаршалу совсем близко.

   -  Почему,  собственно,  вы  такой  колючий?  Вам,  наверное,  обо  мне

наговорили всякий вздор? Не следовало верить. Я - иудейка, внучка Ирода  и

Хасмонеев (*104).  Это  довольно  трудное  положение,  при  том  что  ваши

легионеры заняли страну.

   - Мне понятно, принцесса Береника, -  отозвался  Веспасиан,  -  что  вы

мечтаете  быть  участницей  всяких  восхитительных  острых  и   запутанных

ситуаций, поскольку в Риме сидит старик - император, не  назначивший  себе

преемника. И было бы очень жаль, если бы я оказался  вынужденным  смотреть

на вас как на врага.

   - Мой брат Агриппа находится в Риме, чтобы воздать  почести  императору

Гальбе.

   - Мой сын Тит поехал туда за тем же.

   - Знаю, - ответила Береника хладнокровно. -  Ваш  сын  воздает  почести

императору, несмотря  на  то  что  из  перехваченных  писем  вы  узнали  о

намерении этого императора сместить вас с помощью ловких людей.

   - Когда очень дряхлый старик, - отвечал Веспасиан еще хладнокровнее,  -

сидит на очень шатком престоле, то он  слегка  размахивает  руками,  чтобы

сохранить равновесие. Это естественно. Когда мы с  вами  будем  такими  же

стариками, мы, вероятно, будем вести себя так  же.  Куда  вы,  собственно,

клоните, принцесса Береника?

   - А куда вы клоните, консул Веспасиан?

   - Вы, жители Востока, всегда  стараетесь  сначала  выведать  у  другого

цену...

   Оживленное,  изменчивое  лицо  принцессы  вдруг  засветилось  огромной,

смелой уверенностью.

   - Я хочу, - сказала она  своим  глубоким  волнующим  голосом,  -  чтобы

древний священный Восток принял подобающее ему участие  в  господстве  над

миром.

   - Для моих сабинских мужицких  мозгов  это  слишком  неопределенно.  Но

боюсь, что каждый из нас хочет  противоположного.  Я,  со  своей  стороны,

хочу, чтобы прекратилась торжественная чепуха,  проникающая  в  империю  с

Востока.  Я  вижу,  что  восточные   планы   императора   Нерона   и   его

ориентализованный образ мышления вовлекли  империю  в  миллиардные  долги.

По-моему, ваш древний священный Восток обошелся нам дороговато.

   - Если император Гальба умрет, - спросила  Береника  в  упор,  -  разве

Восточная армия не попытается оказать влияние на выбор нового императора?

   - Я на стороне закона и права, - заявил Веспасиан.

   - Как и мы все, - отозвалась Береника. - Но понимание  права  и  закона

иной раз у людей не совпадает.

   - Я был бы вам действительно крайне благодарен, принцесса, если  бы  вы

сказали определеннее, чего вы, собственно, хотите.

   Береника собрала все свои силы, ее лицо  стало  неподвижным.  С  тихой,

страстной искренностью она сказала:

   - Я хочу, чтобы храм Ягве не был разрушен.

   Веспасиан  был  послан  сюда  с  полномочиями  усмирить   Иудею   всеми

способами, какие он найдет нужными. На мгновение ему захотелось  ответить:

"Сохранение владычества над миром, к сожалению,  не  всегда  совместимо  с

бережным  отношением  к  архитектуре".  Но  он  увидел   ее   неподвижное,

напряженное лицо и уклончиво прохрипел:

   - Мы не варвары.

   Она не ответила. Медленно, полная скорбного  недоверия,  погрузила  она

взгляд своих удлиненных выразительных глаз в его глаза, и ему стало не  по

себе. Разве ему не абсолютно безразлично, сочтет его эта еврейка  варваром

или не сочтет?  Как  ни  странно,  но,  оказывается,  не  безразлично.  Он

испытывал перед ней ту же смутную неловкость, какую испытывал иной  раз  в

присутствии  своего  еврея  Иосифа.  Он  попытался  отделаться  от   этого

смущения:

   - Нечего было играть на моем честолюбии. Я для этого  уже  недостаточно

молод.

   Береника нашла, что экспедитор грубый, тяжелый человек. Чертовски  себе

на уме, несмотря на свою мнимую прямоту. Она перевела разговор.

   - Покажите мне портрет вашего сына Тита, - попросила она.

   Он послал скорохода, чтобы принести портрет.  Она  стала  рассматривать

его с интересом и сказала многое, что должно было быть приятно  отцовскому

сердцу. Но Веспасиан был стар  и  знал  людей,  он  отлично  понимал,  что

портрет ей совсем не  понравился.  Они  расстались  дружелюбно:  однако  и

римлянин, и еврейка убедились, что они друг друга терпеть не могут.

   Когда Иосиф бен Маттафий, выполняя желание Береники, пришел к ней,  она

вытянула отстраняющим жестом руку, воскликнула:

   - Не приближайтесь! Стойте там! Между вами  и  мной  должно  быть  семь

шагов.

   Иосиф побледнел, она вела себя так, словно он -  прокаженный.  Береника

заговорила:

   - Я прочла вашу книгу дважды.

   Иосиф ответил:

   - Кто не стал бы писать с охотой и воодушевлением о таких предках,  как

наши?

   Береника порывисто отбросила рукой короткие непокорные  волосы.  Верно,

этот человек был с ней в родстве.

   - Я сожалею, кузен Иосиф, - сказала она, - что мы с вами  родственники.

- Она говорила совершенно спокойно, в ее голосе была только  едва  слышная

вибрирующая хрипота. - Я не понимаю, как вы  могли  остаться  жить,  когда

Иотапата пала. С тех пор в Иудее нет человека,  который  не  испытывал  бы

омерзения, услышав имя Иосифа бен Маттафия.

   Иосиф вспомнил, как Юст  заявил:  "Ваш  доктор  Иосиф  -  негодяй".  Но

женские речи не могли его оскорбить.

   - Обо мне, наверное, рассказывают очень много плохого, - сказал  он,  -

но едва ли кто-нибудь может назвать меня трусом. Подумайте, прошу  вас,  о

том, что умереть иногда вовсе не самое трудное. Умереть было легко и очень

соблазнительно. Нужна была решимость, чтобы продолжать жить. И нужно  было

мужество. Я остался жить, ибо знал, что я орудие Ягве.

   Удлиненный рот Береники скривился, все  ее  лицо  выразило  насмешку  и

презрение.

   - На Востоке ходят слухи, - сказала она, - будто один еврейский  пророк

возвестил, что мессия - римлянин. Вы этот пророк?

   - Я знаю, - тихо отозвался Иосиф, - что Веспасиан именно тот человек, о

котором говорится в Писании.

   Береника наклонилась вперед над положенным ею расстоянием в семь шагов.

Их разделяло пространство всей комнаты, где стояла жаровня с  углями,  так

как был холодный зимний день. Она рассматривала этого человека; он все еще

носил цепь, но казался холеным.

   - Дайте-ка мне хорошенько разглядеть его, этого пророка,  -  издевалась

она, -  добровольно  проглотившего  блевотину  римлянина,  когда  тот  ему

приказал. Меня стошнило от  презрения,  когда  я  узнала,  что  ученых  из

Сепфориса вынудили присутствовать на вашей свадьбе.

   - Да, - тихо сказал Иосиф, - я проглотил и это.

   Вдруг он стал маленьким, подавленным. Еще больше, чем женитьба на  этой

девушке, его угнетало и унижало другое  обстоятельство:  тогда,  стоя  под

балдахином, он дал обет не прикасаться к Маре. Но потом она пришла к нему,

села на постель, у нее была  гладкая  кожа,  она  была  молодая,  горячая,

полная ожидания. Он взял ее, он не мог не взять, как не мог не пить тогда,

выйдя из пещеры. С тех пор девушка Мара всегда выла подле него. Ее большие

глаза смотрели на него с одинаковой преданностью - и когда он брал  ее,  и

когда потом, полный злобы и презрения, прогонял прочь. Береника больше чем

права. Он не только проглотил этот римский отброс, он находил в нем вкус.

   Иосиф облегченно вздохнул, так как Береника  на  этой  теме  больше  не

задерживалась. Она заговорила о политике, возмущалась маршалом:

   - Я не хочу, чтобы этот мужик усаживался посередине мира. Не хочу!

   Ее мягкий голос был горяч и страстен. Иосиф сдержанно молчал. Но он был

полон иронии над ее бессилием, она прекрасно это видела.

   - Идите, кузен Иосиф, - сказала она с издевкой, - скажите ему об  этом.

Предайте меня. Может быть, вы получите еще более  роскошную  награду,  чем

рабыню Мару.

   Так стояли они друг против друга на  расстоянии  семи  шагов,  эти  два

представителя иудейского народа, оба молодые, оба красивые,  оба  движимые

горячим стремлением достичь своих  целей.  Глаза,  в  глаза,  стояли  они,

полные насмешки друг над другом, и все же, в  сокровеннейшем,  друг  другу

родные.

   - Если я скажу маршалу, что вы его враг, кузина Береника, - отпарировал

Иосиф ее насмешку, - он рассмеется.

   - Ну  что  же,  посмешите  его,  вашего  римского  хозяина,  -  сказала

Береника. - Вероятно, он для этого вас и держит. Я же, кузен Иосиф,  побыв

с вами, должна особенно тщательно вымыть  руки  и  совершить  предписанные

омовения.

   На обратном пути Иосиф улыбался. Он предпочитал, чтобы  такая  женщина,

как Береника, его бранила, чем отнеслась к нему безразлично.

   В  штабе  римлян  появился,  принятый   римскими   чиновниками   крайне

почтительно,  древний  старик  иудей,  очень  маленький,  очень  уважаемый

Иоханан бен Заккаи, ректор храмового университета, верховный судья  Иудеи,

иерусалимский богослов. Увядшим голосом рассказывал он кесарийским  иудеям

об ужасах, происходящих в иудейской столице.  Почти  все  вожди  умеренных

были перебиты, в том числе первосвященник Анан, большинство  аристократов,

а также многие из "Подлинно правоверных". Теперь маккавеи набросились друг

на друга с огнем и мечом...  Даже  в  преддверие  храма  ворвались  они  с

оружием в руках, и люди, желавшие принести  к  алтарю  свою  жертву,  были

сражены их стрелами. Среди рассказа старик время от времени  по-старинному

подчеркивал свое повествование словами: "Глаза мои видели это". Ему самому

удалось с опасностью для жизни бежать из Иерусалима. Он велел сказать, что

он умер, и его ученики вынесли его в гробу за пределы иерусалимских стен.

   Он просил о беседе с фельдмаршалом, и Веспасиан тотчас пригласил его  к

себе. И вот древний, пожелтевший старик богослов стоял  перед  римлянином:

на иссеченном морщинами, обрамленном выцветшей бородкой лице голубые глаза

казались удивительно молодыми. Он сказал:

   - Я пришел,  консул  Веспасиан,  чтобы  поговорить  с  вами  о  мире  и

покорности. У меня нет никакой власти.  Власть  в  Иерусалиме  принадлежит

"Мстителям Израиля", однако закон еще не умер, и я принес с  собой  печать

верхового судьи. Это немного. Но никто лучше Рима не знает,  что  обширное

государство, в конце концов, не распадается только в том случае, если  оно

будет опираться на право, закон и печать; поэтому, может быть, я принес не

так уж мало.

   Веспасиан ответил:

   - Я рад говорить с человеком, имя  которого  в  Иудее  слывет  наиболее

почтенным. Но я послан нести меч.  Решать  вопросы  о  мире  могут  только

император в Риме и сенат.

   Иоханан бен Заккаи покачал старой маленькой головкой. Лукаво,  тихо,  с

восточной назидательной певучестью он продолжал:

   - Многие называют себя царями. Но есть только один, которому я хотел бы

отдать печать и документы. Разве Ливан покорен Гальбой?  Только  тот,  кто

покорит Ливан, всемогущ, только он - адир. А Ливан Гальбой не покорен.

   Веспасиан посмотрел на старика с недоверием.

   - Вы виделись с моим военнопленным Иосифом бен Маттафием?

   Иоханан бен Заккаи, слегка удивившись, ответил, что  нет,  не  виделся.

Виновато и смущенно Веспасиан сказал:

   - Простите, вы с ним действительно не виделись. -  Он  сел,  согнувшись

так, чтобы не смотреть на старика сверху вниз. - Пожалуйста, сообщите мне,

что вы хотите дать и что - получить?

   Иоханан протянул свои поблекшие руки, предложил:

   - Я даю вам печать и письмо о том, что Иерусалимский  Великий  совет  и

ученые подчиняются римскому сенату  и  народу.  Вас  же  прошу  об  одном:

оставьте мне маленький городок, где бы я мог основать университет, и дайте

мне свободу преподавания.

   - Чтобы вы мне опять состряпали самые угрожающие рецепты борьбы  против

Рима? - ухмыльнулся Веспасиан.

   Иоханан бен Заккаи как будто стал еще меньше и ничтожнее.

   - Что вы хотите? Я посажу крошечный росток  от  мощного  иерусалимского

дерева. Дайте мне, ну, скажем, городок Ямнию, в нем будет совсем маленький

университет...  -  Он  уговаривал   римлянина,   показывал   жестами   всю

ничтожность его университета: - Ах, он будет так мал, этот  университет  в

Ямнии. - И он сжимал и разжимал крошечную ручку.

   Веспасиан возразил:

   - Хорошо, я передам Риму ваше предложение.

   - Не передавайте, - просил Иоханан, - я хотел бы иметь  дело  только  с

вами, консул Веспасиан. - И упрямо повторил: - Вы - адир.

   Веспасиан поднялся, широко, по-мужицки расставив ноги, стоял он.

   - Я все-таки не понимаю, почему вам дался именно я. Вы  старый,  мудрый

и, кажется, относительно честный господин. Не  объясните  ли  мне,  в  чем

здесь  дело?  Разве  легко  вам  перенести  мысль,  что  в  вашей  стране,

предназначенной вашим богом Ягве  для  вас,  евреев,  адиром  должен  быть

именно  я?  Мне  говорят,  что   вы   больше   всех   народов   опасаетесь

соприкосновения с другими.

   Иоханан закрыл глаза.

   - Когда ангелы господа, - наставительно  начал  он,  -  захотели  после

гибели египтян в Красном море запеть  песнь  радости,  Ягве  сказал:  "Мои

творения тонут, а вы хотите петь песнь радости?"

   Маршал подошел к крошечному ученому  богослову  совсем  близко,  легким

доверчивым жестом коснулся его плеча, хитро спросил:

   - Но это же не противоречит тому, что настоящими,  полноценными  людьми

вы нас все-таки не считаете?

   Иоханан, все еще не открывая глаз, возразил тихо, как бы издалека:

   - На праздник кущей мы семьдесят быков приносим в жертву за неевреев.

   Веспасиан сказал необычайно вежливо:

   - Если вы не очень устали, доктор и господин Иоханан,  то  я  хотел  бы

получить еще одно объяснение.

   - Охотно отвечу вам, консул Веспасиан, - отозвался старик.

   Веспасиан оперся руками о стол. Перегнувшись через него, он  спросил  с

тревогой:

   - Что, у неевреев существует бессмертная душа?

   Иоханан ответил:

   - Есть  шестьсот  тринадцать  заповедей,  которые  мы,  иудеи,  обязаны

выполнять. Нееврей обязан выполнять только семь. Если он их выполняет,  то

святой дух нисходит и на него.

   - Какие же это семь заповедей? - спросил римлянин.

   Морщинистые брови Иоханана поднялись, его голубые глаза, ясные и  очень

молодые, смотрели прямо в серые глаза Веспасиана.

   - Одна повелевающая и шесть -  запрещающих,  -  сказал  он.  -  Человек

должен творить справедливость, не отрицать бога, не поклоняться идолам, не

убивать, не красть, не распутничать и не мучить животных.

   Веспасиан немного подумал и сказал с сожалением:

   - Ну, значит, у меня мало шансов, что на меня низойдет святой дух.

   Доктор Иоханан заметил льстиво:

   - Вы разве считаете опасным для Рима, если мы будем учить таким вещам в

моем маленьком университете?

   Добродушно, немного хвастливо Веспасиан сказал:

   - Опасно или нет, большой или маленький - почему, собственно, я  должен

идти вам навстречу?

   Старик сделал хитрое лицо,  поднял  крошечную  ручку,  сделал  какой-то

жест, пояснил, опять напевно скандируя:

   - Пока вы не адир, у вас нет оснований завоевывать Иерусалим,  ибо  вам

могут понадобиться ваши войска, чтобы стать адиром. Но когда вас  изберут,

вам, может быть, некогда будет  завоевывать  Иерусалим.  Но,  может  быть,

именно тогда для вас будет иметь известный смысл привести в  Рим  если  не

покоренный Иерусалим, то  хотя  бы  какое-то  правовое  обоснование  вашей

власти, а оно, может быть, стоит того маленького одолжения,  о  котором  я

прошу.

   Старик умолк, он  казался  измученным.  Веспасиан  слушал  его  речь  с

большим вниманием.

   - Будь ваши коллеги так же хитры, как вы, - закончил он, улыбаясь, - то

я, вероятно, никогда бы не смог стать вашим адиром.