ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. КЕСАРИЯ

   Иосифа, находившегося среди наиболее приближенных к  Веспасиану  людей,

содержали просто, но не плохо. Фельдмаршал советовался с ним  в  вопросах,

касавшихся еврейских обычаев  и  личных  обстоятельств  отдельных  евреев,

охотно допускал его к себе. Но он давал Иосифу понять, что его  словам  ни

на минуту не верит до конца, частенько проверял их, иногда дразнил  его  и

унижал довольно чувствительно.  Иосиф  переносил  насмешки  и  унижения  с

вкрадчивой покорностью и старался всячески быть полезным. Он  редактировал

приказы маршала еврейскому населению, участвовал в качестве  эксперта  при

спорах римских чиновников с местными властями и скоро стал необходимым.

   Несмотря на то что Иосиф  ради  них  лез  из  кожи,  галилейские  евреи

считали  его  трусом  и  перебежчиком.  А  в  Иерусалиме  его,   вероятно,

ненавидели смертельной ненавистью. Правда, слухи  из  столицы  доходили  в

занятую римлянами область очень глухо, но одно было  известно  достоверно:

маккавеи стали там неограниченными хозяевами, они ввели  режим  террора  и

добились того, что Иосиф был подвергнут "великому  отлучению".  Под  звуки

труб было возвещено:  "Да  будет  проклят,  испепелен,  изгнан  Иосиф  бен

Маттафий, бывший священник первой череды. Никто да не общается с ним Никто

да не спасет его из огня, из воды, от обвала и от  всего,  что  может  его

уничтожить. Пусть каждый отказывается  от  его  помощи.  Пусть  его  книги

считаются  книгами  лжепророка,  его  дети  -  ублюдками.   Пусть   каждый

вспоминает его, когда произносится двенадцатое из восемнадцати  молений  -

моление о проклятии, и если он кому встретится, пусть  каждый  отойдет  от

него на семь шагов, как от прокаженного".

   Особенно красноречиво  выразила  свое  отвращение  к  Иосифу  Меронская

община в Верхней Галилее,  хотя  она  и  находилась  в  занятой  римлянами

области и такое отношение было небезопасно. Именно здесь, в Мероне, чей-то

голос некогда воскликнул:  "Это  он",  -  и  меронцы  залили  медью  следы

Иосифового коня Стрелы и объявили  это  место  священным.  Теперь  же  они

сделали главной проезжей дорогой окольную, оттого  что  некогда,  встречая

Иосифа, засыпали  главную  дорогу  цветами  и  листьями.  С  торжественной

церемонией засеяли они травой то место, где была  раньше  главная  дорога,

дабы на пути, по которому ступал предатель, выросла трава и память  о  нем

заглохла.

   Узнав об этом, Иосиф сжал губы, сощурился. Оскорбление только  укрепило

в нем чувство собственного достоинства. Вместе со свитой Веспасиана прибыл

он в Тивериаду. Здесь он некогда  совершил  деяние,  предопределившее  его

судьбу, по этим улицам проезжал он  гордый  и  пламенный,  на  своем  коне

Стреле, герой, вождь своего народа. Он принудил себя быть  суровым.  Он  с

гордостью носил свои цепи по улицам  Тивериады,  не  обращая  внимания  на

людей, плевавших при встрече с ним  и  обходивших  его  широким  кругом  с

ненавистью и отвращением. Он не стыдился своей судьбы, превратившей его из

диктатора Галилеи в римского раба, которого презрительно травят.

   Но перед одним человеком его напускная гордость не могла устоять; перед

Юстом и его немым презрением. Когда Иосиф входил в комнату,  Юст  прерывал

разговор на полуслове, с  мукой  отворачивал  смугло-желтое  лицо.  Иосифу

хотелось оправдаться.  Этот  человек,  знавший  так  глубоко  человеческое

сердце, должен был его понять. Но Юст не допускал, чтобы Иосиф заговорил с

ним.

   Царь Агриппа принялся за  восстановление  своего  разрушенного  дворца.

Иосиф  узнал,  что  Юст  бродит  целыми  днями  по   обширной   территории

новостройки. Все вновь и  вновь  поднимался  Иосиф  на  холм,  на  котором

возводился новый дворец, ища случая объясниться с Юстом. Наконец он застал

его одного. Был ясный день в начале зимы. Юст сидел на  каком-то  выступе.

Когда Иосиф заговорил, он поднял голову. Но тотчас натянул на голову плащ,

словно ему было холодно, и Иосиф не знал, слышит он его или нет.  Он  стал

убеждать Юста, просил, заклинал, старался все объяснить.  Разве  пламенное

заблуждение не лучше худосочной правды? Разве не надо  было  пройти  через

опыт маккавеев, прежде чем их отвергнуть?

   Юст  молчал.  Когда  Иосиф  кончил,  он  поднялся,  поспешно,  довольно

неловко. Безмолвно, среди резкого запаха известки и свежего дерева, прошел

он мимо просящего, удалился. Униженный и озлобленный, смотрел  Иосиф,  как

тот, с некоторой усталостью и  трудом,  перелезает  через  большие  камни,

выбираясь со стройки первой попавшейся дорогой.

   В городе Тивериаде нашлось немало людей, которые терпеть не могли Юста.

В те военные времена разум не  пользовался  популярностью  ни  у  местного

греко-римского населения, ни у евреев. Юст же был  разумен.  Пока  он  был

комиссаром города, он со  страстным  благоразумием  старался  поддерживать

мир, служил посредником между евреями  и  неевреями.  Но  неудачно.  Евреи

находили в нем слишком много греческого, греки - слишком много еврейского.

Греки ставили ему в вину недостаточно сильное противодействие Запите и то,

что он допустил разрушение дворца.  Они  знали,  что  царь  Агриппа  очень

уважает своего секретаря,  и,  когда  город  был  вновь  занят  римлянами,

молчали. Но теперь, ободренные присутствием римского  маршала,  они  стали

подавать жалобы, обвиняя еврея Юста в галилейском мятеже и в том, что этот

мятеж принял такие размеры.

   Царь Агриппа, вдвойне старавшийся в это  смутное  время  доказать  Риму

свою преданность, не посмел встать на защиту своего  чиновника.  С  другой

стороны,  полковник   Лонгин,   верховный   судья   Веспасиановой   армии,

придерживался того правила, что лучше  казнить  невинного,  чем  отпустить

виновного.   Поэтому   обстоятельства   складывались   для   Юста   весьма

неблагоприятно. Сам же Юст, полный высокомерия, озлобленности и  презрения

к людям, защищался вяло. Пусть царь покинет его. Он знает, кто виноват  во

всем, что произошло в Галилее. Что бы этот пустой и тщеславный субъект  ни

делал, все оборачивалось ему на пользу. Пусть его теперь ласкают  римляне.

Это суета. Все существо Юста до последней клетки было  проникнуто  горьким

фатализмом.

   Из внимания к царю Агриппе  полковник  Лонгин  отнесся  к  делу  весьма

добросовестно. Он вызвал Иосифа в качестве свидетеля.  Когда  судьба  Юста

оказалась в руках Иосифа, тот почувствовал, что его терзают противоречивые

желания. Юст заглянул в те тайники его сердца, где было всего грязнее, - и

теперь от Иосифа зависело, чтобы этот человек исчез; навсегда. Для всего и

всех находил Юст исчерпывающее объяснение и извинение.  Но  для  Иосифа  -

нет. Для Иосифа у него нашлось только молчание и презрение. Иосиф отбросил

немалую  долю  своей  гордости,  научился  терпению,  ходил  в  цепях,  но

презрение  проникает  даже  сквозь  панцирь  черепахи.  Было  так   просто

заставить обидчика исчезнуть навеки. Иосифу не  пришлось  бы  даже  лгать:

достаточно, если его показания будут не теплы и не холодны.

   Он говорил горячо и дал благоприятные для Юста показания. Убежденно и в

достаточной  мере  обоснованно   доказывал   он,   что   никто   с   такой

последовательностью не стоял за мир и за римлян, как этот  доктор  Юст.  И

те, кто его обвиняет, - лжецы или дураки.

   Полковник  Лонгин  передал  показания  Иосифа  фельдмаршалу.  Веспасиан

засопел. Он внимательно наблюдал за пленником и  чуял,  что  Иосиф  и  Юст

сводят личные счеты. Но до сих пор он  ни  разу  не  смог  уличить  своего

умного еврея в ложных показаниях. А вообще  этот  доктор  Юст  -  типичный

литератор и философ и потому не опасен.  Маршал  прекратил  расследование,

передал Юста в распоряжение его начальника, царя Агриппы.

   Царь  Агриппа  держался  со  своим  испытанным  секретарем  вежливо   и

виновато. Юст  отлично  видел,  насколько  он  для  Агриппы  неудобен.  Он

усмехнулся, он знал людей. И предложил отправиться в Иерусалим, отстаивать

там  права  Агриппы,  и  в  течение  зимы,  так   как   военные   действия

приостановлены, поработать в  пользу  мира.  Теперь,  когда  в  Иерусалиме

безраздельно властвовали "Мстители Израиля", подобное предприятие было  не

только безнадежно, но и опасно. Никто  не  ждал,  что  секретарь  вернется

оттуда живым.

   Юст отправился с фальшивыми документами. Иосиф стоял у дороги, когда он

уезжал. Юст проехал мимо него, все так же не глядя, молча.

   В Кесарии,  во  время  большой  летней  ярмарки,  Иосиф  встретился  со

стеклодувом Алексием из Иерусалима, сыном Нахума. Иосиф ждал, что Алексий,

подобно большинству евреев, обойдет его  стороною.  Однако  Алексий  прямо

направился к нему, поздоровался. Ни цепи Иосифа, ни  великое  изгнание  не

помешали Алексию заговорить с ним.

   Алексий пошел рядом, как обычно, статный и плотный, но его  глаза  были

еще печальнее и озабоченнее. Ускользнуть из Иерусалима ему удалось  только

с опасностью для жизни, ибо маккавеи  с  оружием  в  руках  препятствовали

людям уходить  из  города  и  отдаваться  в  руки  римлян.  Да,  теперь  в

Иерусалиме  царили  безумие  и  насилие.  Разделавшись  почти   со   всеми

умеренными, "Мстители Израиля" начали  грызться  между  собой.  Симон  бар

Гиора взял верх над Элеазаром. Элеазар - над Иоанном Гисхальским, Иоанн  -

опять над Симоном, а объединились они все  только  против  одного:  против

разума. Если все это трезво учесть, то риск поездки  в  Кесарию  перевесит

возможные выгоды. Ибо он, Алексий, имеет  твердое  намерение  вернуться  в

Иерусалим. Он  решил  продолжать  жить  там,  несмотря  на  то  что  город

задыхается от безумия и ненависти маккавеев. Конечно, с  его  стороны  это

глупость. Но он любит отца и братьев, он не может жить без них,  не  хочет

бросать их на произвол судьбы. Однако за последние дни он  был  уже  не  в

силах выносить атмосферу этого взбесившегося города. Он почувствовал,  что

ему необходимо подышать свежим воздухом, убедиться  собственными  глазами,

что мир еще не весь сошел с ума.

   По сути дела, Алексий, стоя сейчас здесь с  Иосифом  и  разговаривая  с

ним, нарушает запрет, и если об этом  узнают  в  Иерусалиме,  то  маккавеи

заставят его жестоко поплатиться. Ведь  на  Иосифе,  конечно,  тоже  лежит

немалая ответственность за то, что случилось в Галилее. Он мог  бы  многое

предотвратить. Но кое-что он  исправил.  По  крайней  мере,  он,  Алексий,

считает огромной заслугой, победой разума то, что Иосиф не умер  вместе  с

остальными в Иотапате, а,  смирившись,  склонил  голову  перед  римлянами.

"Живой пес лучше мертвого льва" (*92), - процитировал он.

   Правда, в Иерусалиме смотрят на это иначе, продолжал  он  с  горечью  и

рассказал Иосифу,  как  там  было  встречено  падение  крепости  Иотапаты.

Сначала поступило сообщение, что при взятии  крепости  Иосиф  тоже  погиб.

Весь город принял участие в траурном чествовании памяти  героя,  благодаря

которому крепость продержалась  так  невероятно  долго.  Алексий  подробно

описал, как в доме  старого  Маттафия,  в  присутствии  первосвященника  и

членов Великого совета, была торжественно опрокинута кровать,  на  которой

некогда спал  Иосиф.  И  как  затем  отец  Алексия,  Нахум  бен  Нахум,  в

разодранных одеждах и с посыпанной  пеплом  головой,  отнес  по  поручению

граждан старому Маттафию в предписанной законом ивовой корзине поминальное

блюдо чечевицы. И как весь Иерусалим присутствовал при том,  когда  старик

Маттафий в первый раз прочел каддиш, молитву об усопших, прибавляя те  три

слова, которые разрешено произносить только тогда, когда в Израиле умирает

великий человек.

   - А потом? - спросил Иосиф.

   Алексий улыбнулся своей фатальной улыбкой. Ну, разумеется, потом, когда

стало известно, что Иосиф жив и отдался на милость победителя,  поворот  в

настроении Иерусалима оказался  тем  сильнее.  Кару  отлучением  предложил

именно друг детства Иосифа, доктор Амрам, и лишь очень немногие из  членов

Великого совета осмелились высказаться против: среди них, конечно,  был  и

Иоханан бен Заккаи. Когда со ступеней, ведущих к  святая  святых,  изрекли

проклятие Иосифу и отлучение, в залах храма набралось  народу  не  меньше,

чем на праздник пасхи.

   - Не принимайте  этого  близко  к  сердцу,  -  сказал  Алексий  Иосифу,

улыбнулся сердечной улыбкой,  и  из  чащи  его  квадратной  черной  бороды

сверкнули здоровые зубы, белые, крупные. -  Тот,  кто  станет  на  сторону

разума, обречен страдать.

   Он простился с Иосифом. Статный, плотный, с озабоченным румяным  лицом,

зашагал он среди лавок. Потом Иосиф видел, как он купил толченого кварца и

нежно провел по тонкой кварцевой пыли; он был, видимо, давно  лишен  этого

драгоценного материала, необходимого для его любимого искусства.

   Иосиф часто вспоминал  об  этом  разговоре,  и  притом  с  двойственным

чувством. Еще живя в Иерусалиме, он считал, что Алексий в своих  суждениях

разумнее своего отца, но сам он,  Иосиф,  был  сердцем  скорее  с  упрямым

Нахумом и против мудрого Алексия. Теперь все против него самого, и  только

мудрый Алексий на его стороне. Эта цепь, к которой он, как  ему  казалось,

привык, сейчас давила, сдирала кожу. Разумеется, Проповедник прав, говоря,

что живой пес лучше мертвого льва. Но иногда он жалел о том, что не  погиб

в Иотапате вместе с остальными.

   Генерал-губернатор Сирии, Марк Лициний Красс Муциан, взволнованно ходил

по обширным залам своего Антиохийского дворца. Он был убежден, что на этот

раз Веспасиан не найдет никаких отговорок,  чтобы  отложить  поход.  После

того как террор "Мстителей Израиля" уничтожил в Иерусалиме всех умеренных,

"Мстители Израиля" сцепились  между  собой.  В  Иерусалиме  -  гражданская

война, сомневаться в полученных  вестях  не  приходится.  Нелепо  упускать

такой удачный момент; Веспасиану следует двинуться на  город,  взять  его,

кончить войну. С жгучим нетерпением  ждал  Муциан  сообщений  от  военного

совета, который должен был  теперь,  в  конце  зимы,  дать  директивы  для

весенней кампании. И вот оно лежало перед  ним,  это  сообщение.  Огромное

большинство членов совета и даже сын Веспасиана, молодой генерал Тит, были

того мнения, что нужно идти на Иерусалим немедленно. Но  этот  экспедитор,

этот бессовестный,  корявый  навозник  придумал  новую  штучку.  Вражда-де

евреев между собой, доказывал он, сделает город  в  очень  скором  времени

зрелым для того, чтобы взять его с гораздо меньшими жертвами, чем  сейчас.

Идти на Иерусалим в  данный  момент  -  значило  бы  пролить  даром  кровь

доблестных римских легионеров, тогда как эту кровь можно сберечь. Он -  за

то, чтобы выждать и сначала занять никем не оккупированный юг.  Он  хитер,

этот Веспасиан. Как ни скуп, а на отговорки тороват. И таи скоро он своего

командования не сдаст.

   Заложив палку за спину, вытянув шею и повернув вбок  костлявую  голову,

охваченный яростью, щуплый Муциан бегал взад и вперед. Он  уже  не  молод,

ему перевалило за пятьдесят; позади - жизнь, проведенная в блистательных и

нераскаянных пороках, богатая исследованиями неиссякаемых чудес природы, -

жизнь, полная власти и срывов, богатства и банкротств. И вот теперь, когда

он еще в полной силе, он стал хозяином  этой  глубоко  волнующей,  древней

Азии, и ярость клокотала в  нем  оттого,  что  лукавый  молодой  император

заставил его делить столь  лакомый  кусок  именно  с  этим  отвратительным

мужиком. Уже почти целый  год  терпит  он  мошенника-экспедитора  рядом  с

собой, на положении равного. Но теперь - хватит. Намерения маршала, так же

как и намерения императора, он,  конечно,  видит  насквозь.  Но  этот  тип

больше не будет стоять у него поперек дороги. Веспасиан должен убраться из

его  Азии,  должен,  должен.  Пора  наконец  покончить  с  этой  идиотской

иудейской войной.

   Поспешно и гневно продиктовал Муциан целую пачку  писем  -  императору,

министрам, расположенным к нему сенаторам.  Совершенно  непонятно,  почему

фельдмаршал и теперь, к началу лета, после стольких  приготовлений,  когда

противник  ослаблен  внутренними  раздорами,  все  еще  не  считает  город

Иерусалим созревшим для штурма. Муциан  не  хочет  вдаваться  в  горестные

размышления о том, насколько подобное затягивание  войны  подрывает  планы

Александрова похода. Несомненно одно: если эта стратегия  затягивания  еще

продлится, то престиж императора, сената и армии будет поставлен на  карту

на всем Востоке.

   Момент, когда письма Муциана прибыли  в  Рим,  был  для  его  намерений

весьма неблагоприятным. Из западных провинций только что пришли  донесения

о гораздо более важных и тягостных неудачах.  Губернатор  в  Лионе,  некий

Виндекс (*93), восстал, и на его стороне были, по-видимому, симпатии  всей

Галлии  и  Испании.  Депеши  приносили  тревожные  вести.  Доклад  Муциана

встретил искреннее и полное сочувствие только у одного человека, а  именно

у  министра  Талассия.  Старик  считал  личным  оскорблением  со   стороны

Веспасиана, что генерал так медлит с разрушением Иерусалима. И он  ответил

Муциану: он понимает его и вполне с ним согласен.

   Получив   этот   ответ,   генерал-губернатор   решил   переговорить   с

экспедитором лично и поехал в его штаб, в Кесарию.

   Маршал принял его, ухмыляясь, видимо довольный. Втроем возлежали они за

столом - Веспасиан, Тит, Муциан, ведя  искреннюю  беседу.  Постепенно,  за

десертом, перешли на политику. Муциан подчеркнул, что  отнюдь  не  намерен

вмешиваться в чужие дела; Рим и римские министры - вот кто  настаивает  на

скорейшем окончании похода. Он лично прекрасно  понимает  мотивы  маршала,

но, с другой стороны, желание Рима представляется  ему  настолько  важным,

что он готов отдать несколько полков из  собственных  сирийских  легионов,

только бы Веспасиан двинулся на Иерусалим. Молодой генерал Тит,  жаждавший

наконец выказать себя солдатом, горячо присоединился к Муциану:

   - Сделай это, отец, сделай! Мои  офицеры  горят  желанием,  все  войско

горит желанием взять Иерусалим.

   Веспасиан  отметил  с  удовольствием,  как  на  умном   лице   Муциана,

опустошенном  пороками,  страстью  к  наживе  и   честолюбием,   появилось

выражение живой симпатии  к  его  сыну,  причем  здесь  было  и  искреннее

сочувствие и нетерпение. Маршал улыбался. Несмотря на всю привязанность  к

Титу, он не открыл ему своих истинных  мотивов.  В  глубине  души  он  был

уверен, что юноша догадывается о них не хуже, чем этот хитрый  Муциан  или

его еврей Иосиф; но он был рад, что Тит высказался  с  такой  горячностью.

Тем легче будет ему самому прикрывать свои личные доводы объективными.

   Позднее, когда  он  остался  с  Муцианом  наедине,  тот  извлек  письмо

министра Талассия. Веспасиан  почувствовал  прямо-таки  уважение  к  такой

настойчивости. Он отвратителен, но умен; с ним можно говорить  откровенно.

Поэтому Веспасиан сделал отрицательный жест:

   - Оставьте, генерал. Я вижу, вы хотите  сообщить  мнение  какого-нибудь

влиятельного римского пакостника, уверяющего вас, что Рим погибнет, если я

сию же минуту не пойду на Иерусалим. - Он  придвинулся  к  Муциану,  сопя,

задышал ему в лицо, так что Муциану понадобилась вся его  выдержка,  чтобы

не отодвинуться, и добродушно заявил: - Знаете, уважаемый,  если  даже  вы

покажете еще десять таких  писем,  я  и  не  подумаю  это  сделать.  -  Он

выпрямился, кряхтя, погладил свою подагрическую руку, пододвинулся к гостю

совсем вплотную, доверчиво сказал: -  Послушайте-ка,  Муциан,  мы  с  вами

прошли огонь, и воду, и медные трубы, нам незачем друг другу втирать очки.

Мне противно становится, когда я смотрю на вас и вижу ваше деревянное лицо

и вашу палку за спиной, а вас с души воротит, когда вы слышите мое сопение

и запах моей кожи. Ведь верно?

   Муциан любезно ответил:

   - Пожалуйста, продолжайте.

   И Веспасиан продолжал:

   - Но, к сожалению, мы с вами  впряжены  в  одну  повозку  -  дьявольски

хитрая идея его величества. Итак, не следует ли  нам  тоже  быть  хитрыми?

Дромадер и буйвол плохая пара, когда они в одной упряжке, греков и  евреев

можно с успехом натравить друг на друга.  Ну,  а  если  мы  с  вами,  если

объединятся два старых стреляных воробья, что вы на этот счет думаете?

   Муциан судорожно и нервно заморгал.

   - Я внимательно слежу за ходом ваших мыслей, консул Веспасиан, - сказал

он.

   - У вас есть вести с Запада? - в упор спросил Веспасиан, и его  светлые

глаза приковались к собеседнику.

   - Вы хотите сказать - из Галлии? - ответил вопросом Муциан.

   - Я вижу, что вы в курсе, - усмехнулся Веспасиан. - Вам, право, незачем

показывать мне письмо вашего римского  интригана.  У  Рима  сейчас  другие

заботы.

   - А что вы можете сделать с вашими тремя легионами? -  смущенно  сказал

Муциан. Он отложил палку и маленькой холеной рукой  вытер  пот  с  верхней

губы.

   - Верно, - добродушно согласился Веспасиан. - Поэтому я и предлагаю вам

соглашение. Ваши четыре сирийских легиона - шваль, но вместе с моими тремя

хорошими - это все-таки составит семь. Давайте держать наши семь  легионов

вместе, пока не выяснится ситуация на Западе. - И так как  Муциан  молчал,

он продолжал убеждать его весьма разумно: - Пока она не выяснится,  вы  же

от меня не отделаетесь. Так будьте благоразумнее.

   - Спасибо  вам  за  ваши  откровенные  и  убедительные  разъяснения,  -

отозвался Муциан.

   Считалось, что в течение ближайших недель Муциана  удерживают  в  Иудее

его  научные  интересы,  ибо  он  работал   над   большим   исследованием,

посвященным  географии  и  этнографии  Римской  империи,  а  Иудея   полна

достопримечательностей. Молодой  Тит  сопровождал  генерал-губернатора  во

время его экскурсий, был крайне предупредителен,  нередко  стенографировал

рассказы старожилов. Тут был  и  Иерихонский  источник,  воды  которого  в

древности убивали не только плоды земли и деревьев,  но  и  плод  в  чреве

женщины и вообще несли смерть  и  уничтожение  всему  живому,  пока  некий

пророк Елисей страхом божьим и священнической мудростью не очистил его,  и

теперь этот источник действует  как  раз  в  обратном  смысле.  Осматривал

Муциан и Асфальтовое озеро, или Мертвое море,  в  котором  не  тонут  даже

самые тяжелые предметы, - оно сейчас же выталкивает их обратно, если  даже

силой  окунуть   их   в   воду.   Муциан   потребовал,   чтобы   ему   это

продемонстрировали; он приказал бросать в воду не умевших плавать людей со

связанными на спине руками и с интересом следил за тем, как их  носило  по

поверхности моря. Затем ездил на  обширные  содомские  поля,  искал  следы

небесного огня (*94), видел в озере призрачные очертания  пяти  затонувших

городов, срывал  плоды,  цветом  и  формой  походившие  на  съедобные,  но

рассыпавшиеся прахом и пылью, едва их срывали.

   Будучи крайне любознательным, он обо всем расспрашивал, все записывал и

приказывал записывать. Однажды он нашел  в  собственной  рукописи  записи,

сделанные его рукой, хотя прекрасно знал, что не делал их. Выяснилось, что

их автор - Тит. Да, этот молодой человек обладал способностью так быстро и

глубоко вживаться в почерк других людей,  что  эти  люди  не  могли  потом

отличить подделки от написанного ими  самими.  Муциан  задумчиво  попросил

Тита написать несколько  строк  почерком  его  отца.  Тот  это  сделал,  и

оказалось, что действительно невозможно отличить подражание от подлинника.

   Но самым замечательным, что видел и  пережил  Муциан  в  эти  иудейские

недели, это была встреча с военнопленным ученым и  генералом  Иосифом  бен

Маттафием. В первые же дни своего пребывания в Кесарии губернатор  обратил

внимание на пленного еврея,  который  скромно  ходил  по  улицам  Кесарии,

закованный в цепи, и вместе с тем бросался всем в глаза. Веспасиан отвечал

на  его  вопросы  с  непонятной  неохотой.  Но  все  же  не  мог  помешать

любопытному Муциану подолгу  беседовать  со  священником  Иосифом.  Муциан

делал это часто; он вскоре заметил, что Веспасиан  обращается  к  пленному

как к своего рода оракулу, чьими  высказываниями  в  сомнительных  случаях

руководствовался, конечно, ничем не  выдавая  самому  пленному  его  роли.

Муциана это заинтересовало, ибо он считал маршала ничтожным рационалистом.

Он говорил с Иосифом обо всем на свете и не уставал удивляться  тому,  как

своеобразно видоизменила восточная мудрость греческое мировоззрение  этого

еврея.  Муциан  знавал  жрецов  всевозможных   религий:   Митры   и   Ома,

жрецов-варваров британской Сулис и  германской  Росмерты;  этот  священник

Ягве, как ни мало отличался внешне от римлян, привлекал его больше других.

   Вместе с тем он по  возможности  старался  выяснить  свои  отношения  с

маршалом. Веспасиан оказался прав:  пока  дела  на  Западе  и  в  Риме  не

уладятся, интересы двух восточных начальников - сирийского  губернатора  и

верховного главнокомандующего в Иудее - полностью совпадают. Веспасиан, со

своей грубой прямотой, установил точно, до каких границ  должна  дойти  на

практике эта общность интересов. Ни один не должен  без  согласия  другого

предпринимать какие-либо важные политические или военные  действия;  но  в

своих официальных донесениях Риму они будут по-прежнему  интриговать  друг

против друга, правда, теперь уже сговорившись.

   Скуповатый  Веспасиан  побаивался,  как  бы  расточительный  и   жадный

губернатор не потребовал от него при отъезде слишком дорогого  подарка.  А

Муциан потребовал только  военнопленного  еврея  Иосифа.  Маршал,  сначала

удивленный такой скромностью, хотел  было  согласиться.  Затем  передумал:

нет, он своего еврея не отдаст.

   - Вы ведь знаете, - добродушно улыбнулся он Муциану, - экспедитор скуп.

   Однако губернатору удалось, по крайней мере, добиться того, что  маршал

согласился отпустить с ним Тита погостить в Антиохию. Маршал тотчас понял,

в чем дело: Тит должен служить своего рода  залогом  того,  что  Веспасиан

будет выполнять их соглашение. Но это его не оскорбляло.  Он  дал  Муциану

свиту, сопровождавшую его до корабля,  уходившего  в  Антиохию.  Прощаясь,

Муциан сказал обычным вежливым тоном:

   -  Ваш  сын  Тит,  консул  Веспасиан,  унаследовал  только   все   ваши

положительные качества и ни одного отрицательного.

   Веспасиан, засопев, ответил:

   - А у вас, ваше превосходительство, к сожалению, нет никакого Тита.