Зима прошла слишком быстро, удачная зима для Иосифа.

   Он работал лихорадочно. Он презирал технику  римлян,  но  не  брезговал

подражать ей. В Риме он обдуманно перенимал опыт, у  него  были  идеи.  Он

вырвал из своего сердца  все  мелочное,  стремясь  к  одному:  подготовить

оборону. Его вера росла. Вавилон, Египет, царство Селевкидов  -  разве  не

были они когда-то такими же мощными государствами, как и Рим?  И  все-таки

Иудея против них  устояла.  Что  сильнейшая  армия  перед  дуновением  уст

божьих? Оно развеет ее, как мякину, и, как пустые орехи, сбросит в море ее

тараны.

   В городах, в залах синагог, в помещениях, предназначенных  для  больших

людских масс, на ипподромах  Тивериады  и  Сепфориса  и  даже  просто  под

открытым небом собирал Иосиф вокруг себя народные  толпы.  "Марин,  марин,

господин наш!" - приветствовали они его.

   А он, худощавый и тонкий,  стоял  на  фоне  величественного  ландшафта,

подняв лицо с горячими глазами, простирая к небу руки, и вырывал из  груди

мощные загадочные слова, полные упования.  Эта  страна,  освященная  Ягве,

теперь осквернена римлянами, как проказой,  и  пожираема  червями.  Римлян

нужно растоптать, уничтожить, вытравить. На что надеются они, ведя себя  с

такой наглостью? У них есть войско, есть их  жалкая  "техника".  Их  можно

совершенно точно исчислить, их легионы: в  каждом  десять  тысяч  человек,

десять когорт, шестьдесят рот, к ним шестьдесят пять орудий. А  у  Израиля

есть бог  Ягве.  Он  безлик,  его  нельзя  измерить.  Но  от  его  дыхания

рассыпаются в прах осадные машины и легионы истаивают в ветре. У Рима есть

мощь. Но эта мощь уже проходит, ибо Рим поднял дерзкую руку на Ягве и  его

избранника, которого Ягве так долго дарил своим благоволением, против  его

первенца, его  наследника  -  Израиля.  Рим  миновал,  царство  же  мессии

впереди, оно восходит. Мессия придет сегодня-завтра; может  быть,  он  уже

пришел. Разве не чудовищно, что вас, с кем Ягве заключил союз, в этой  его

стране только терпят, а свиноеды в  ней  хозяева?  Пусть  они  везут  свои

легионы на кораблях через море и ведут их на вас через пустыню.  Верьте  и

боритесь: у них - отряды и машины, у вас - Ягве и его воинство.

   Зима прошла: над виноградниками, на горах, над оливковыми деревьями  на

плоскогорьях, над тутовыми  рощами  Галилеи  засияла  изумительная  весна.

Воздух  генисаретского  побережья  возле  города  Магдалы,  где  все   еще

находилась штаб-квартира Иосифа, был  насыщен  цветением  и  благоуханием.

Людям дышалось радостно  и  легко.  В  эти  сияющие  весенние  дни  пришли

римляне.

   Сначала появились отряды разведчиков с севера и со  стороны  прибрежных

городов - они  теперь  уже  не  уклонялись  от  перестрелки  с  передовыми

отрядами Иосифа, - а затем хлынули, как морские валы, целых три легиона, с

конями и повозками, с большим контингентом солдат из зависимых государств.

Впереди - легковооруженные роты стрелков, разведчики. Затем первые  отряды

тяжеловооруженных воинов. Затем  саперы,  чтобы  устранять  препятствия  с

дорог, выравнивать кочки, сносить кустарник на пути движения войск.  Затем

свита фельдмаршала, генеральный штаб, гвардия полководца (*87) и, наконец,

- он сам.  За  ним  -  кавалерия  и  артиллерия,  мощные  осадные  машины,

вызывавшие изумление тараны, камнеметы и катапульты, потом боевые  знамена

- орлы, которым воздавались божеские почести. И, наконец,  основная  масса

войск, шагавших рядами по шесть человек. Все это  завершалось  бесконечным

обозом, продовольственными колоннами,  юристами,  казначеями.  А  в  самом

хвосте  -  целый  корпус  штатских  -  дипломаты,  банкиры,   бесчисленные

коммерсанты, преимущественно ювелиры и маклеры по скупке  рабов,  оценщики

для продажи военной добычи, личные курьеры  при  дипломатах  и  крупнейших

римских оптовиках, женщины.

   Когда  надвинулись  римляне,  в  стране  стало   очень   тихо.   Многие

добровольцы  дезертировали.  Медленно,  неуклонно   шло   войско   вперед.

Веспасиан планомерно очищал Галилею: страну, побережье и море.

   Усмирить западное побережье Генисаретского озера следовало, собственно,

царю Агриппе, ибо эта  полоса  земли  с  городами  Тивериадой  и  Магдалой

принадлежала ему. Но элегантный царь отличался  ленивым  добродушием,  ему

претило совершать самому  те  акты  насилия,  которые,  по  необходимости,

сопутствовали усмирению восставших.  Поэтому  Веспасиан  исполнил  просьбу

дружественного, деятельно преданного Риму государя,  возложив  карательную

экспедицию на собственные войска. Тивериада покорилась, не оказав никакого

сопротивления. Хорошо укрепленный город Магдала сделал попытку защищаться.

Но его жители не могли устоять против римской артиллерии;  измена  изнутри

довершила остальное. Когда римляне вошли в город, многие повстанцы  бежали

на огромное Генисаретское озеро. Они заняли весь маленький  рыбачий  флот,

так, что римлянам пришлось преследовать их на плотах. Это была трагическая

пародия на морской бой, во время которого со  стороны  римлян  было  много

смеха, со стороны евреев - много убитых. Римляне топили легкие челноки,  и

началась интересная охота неуклюжих плотов за утопающими. Солдаты  следили

с любопытством, как всюду барахтаются в  воде  потерпевшие  крушение,  они

держали пари: предпочтет  тот  или  иной  утонуть  или  быть  уничтоженным

римлянами и следовало ли их  убивать  стрелами  или  ждать,  пока  они  не

уцепятся за край плота, и тогда  уж  отрубать  им  руки?  Чудесное  озеро,

прославившееся игрой своих красок, было  в  тот  день  окрашено  только  в

красный цвет; его берега, известные своими благовонными ароматами, потом в

течение многих недель воняли трупами, его прекрасная вода была  испорчена,

а его рыба стала в последующие  месяцы  необыкновенно  жирной  и  римлянам

очень нравилась. Наоборот, евреи, даже царь Агриппа, много  лет  потом  не

ели рыбы из Генисаретского озера. И позднее среди евреев  стали  распевать

песню, начинавшуюся словами: "Все красно  от  крови  озеро  Магдалы,  весь

усеян трупами берег Магдалы". Точный подсчет, наконец, показал, то в  этой

битве на озере погибло четыре тысячи  двести  евреев.  Это  дало  капитану

Сульпицию четыре тысячи двести сестерциев. Ибо он держал пари,  что  число

убитых превысит четыре тысячи. Если бы их оказалось меньше,  ему  пришлось

бы заплатить четыре тысячи сестерциев и еще столько же, на сколько  убитых

не хватало до четырех тысяч.

   Два дня спустя Веспасиан созвал военный совет. Относительно большинства

городских  жителей  можно  было  выяснить  вполне  точно,  кто  вел   себя

миролюбиво, а кто - нет. Но как поступить с теми многочисленными взятыми в

плен беглецами, которые ринулись в  хорошо  укрепленный  город  из  других

местностей  Галилеи?   Их   оказалось   около   тридцати   восьми   тысяч.

Расследовать, в какой мере каждый из них является бунтовщиком,  -  слишком

большая возня. Просто  отпустить  их  -  для  этого  они  все  же  слишком

подозрительны. Держать их долго в плену - сложно. Вместе с тем они сдались

римлянам без сопротивления, на милость победителей,  и  Веспасиан  считал,

что просто прикончить их все же нечестно.

   Однако господа, заседавшие в военном совете,  пришли,  после  некоторых

колебаний, к единодушному мнению, что в отношении евреев все  дозволено  и

что  если  нельзя  сочетать  полезное  с  приличным,  то  первое   следует

предпочесть второму. После некоторых колебаний на эту же точку зрения стал

и Веспасиан. Двусмысленными, малопонятными греческими фразами  выразил  он

пленным свое согласие пощадить  их,  однако  предоставил  для  отступления

только дорогу на Тивериаду. Пленные  охотно  поверили  в  то,  во  что  им

хотелось  верить,  и  ушли  по  указанной  дороге.   Но   римляне   заняли

тивериадскую дорогу и не позволяли никому сворачивать с нее  на  проселки.

Когда все тридцать восемь тысяч дошли до города, их  направили  в  Большой

цирк. В тревоге сидели они  на  земле  и  ждали,  что  скажет  им  римский

полководец. Вскоре появился и Веспасиан. Он приказал  отделить  больных  и

тех, кто был старше пятидесяти пяти лет.  Многие  старались  замешаться  в

толпу этих избранников, думая,  что  остальным  придется  идти  на  родину

пешком, а их доставят на лошадях. Они жестоко ошиблись.  Когда  отбор  был

сделан, Веспасиан велел их зарубить; ни на что другое они не годились.  Из

числа остальных он отобрал шесть тысяч самых крепких и с вежливым  письмом

отправил их императору в Грецию для работ  по  рытью  Коринфского  канала.

Остальных он велел продать с аукциона в рабство в пользу армии.  Несколько

тысяч человек подарил Агриппе.

   За время беспорядков в рабство уже  было  продано  с  аукциона  до  ста

девяти тысяч евреев, и цена на рабов стала падать; в  западных  провинциях

она упала в среднем с двух тысяч сестерциев до тысячи трехсот за штуку.

   Стоя на сторожевой  башне  маленькой  неприступной  крепости  Иотапаты,

Иосиф смотрел, как  надвигается  Десятый  легион.  Уже  военные  топографы

измеряли площадь для лагеря. Иосиф знал их, эти римские лагеря. Знал,  как

легионы, упражняясь в течение столетий, научились разбивать  такие  лагеря

там, где они делали стоянку хотя бы на день.  Знал,  что  через  два  часа

после начала работ все будет готово.  Тысяча  двести  палаток  на  легион,

между ними - улицы, вокруг - валы, ворота  и  башни,  -  настоящий  хорошо

укрепленный городок.

   Готовый к бою, мрачно насупившись, смотрел Иосиф, как римляне  медленно

надвигаются широким полукругом: сначала они заняли окрестные  горы,  затем

осторожно спустились в ущелья и долины. Наконец, сомкнули круг.

   Теперь, кроме Иотапаты, в руках евреев осталось всего  два  галилейских

укрепления: гора Фавор и  Гисхала,  где  командовал  Иоанн.  Если  римляне

возьмут эти три пункта, дорога в Иерусалим  будет  открыта.  Вожди  решили

удерживать эти укрепления возможно дольше. Самим  же  в  последнюю  минуту

пробиваться  к  столице;  там  масса  ополченцев,   но   мало   вождей   и

организаторов.

   Когда Иосиф увидел,  что  и  Десятый  легион  стоит  теперь  перед  его

крепостью, он почувствовал какую-то угрюмую радость. Генерал  Веспасиан  -

это не истеричный Цестий Галл, у него не один, а  три  легиона,  и  притом

полноценных - Пятый, Десятый и  Пятнадцатый,  и  едва  ли  Иосифу  удастся

овладеть одним из трех золотых орлов, которые несут эти легионы.  Но  и  у

его крепости Иотапаты крепкие стены и башни, она расположена высоко  и,  к

счастью, на крутизне; у него огромные запасы продовольствия; его  люди,  и

прежде  всего  отряды  Запиты,  -  в  хорошей  форме.  Маршалу  Веспасиану

придется-таки потрудиться, прежде чем он разрушит стены  этой  крепости  и

утащит священные свитки из молитвенного дома.

   Веспасиан не пошел на  приступ.  Его  войско  залегло  неподвижно,  как

колода, такое же крепкое.  Вероятно,  он  решил  ждать,  пока  Иосиф  сам,

отчаявшись, не вылезет из своей норы или его войска не начнут  слабеть  от

истощения.

   Тайными путями до Иосифа дошло письмо из Иерусалима. Столица, писал его

отец Маттафий, не пошлет ему  подкрепления.  Правда,  доктор  Элеазар  бен

Симон настойчиво требовал, чтобы подкрепление  послали.  Но  в  Иерусалиме

есть люди, которые не прочь, чтобы Иотапата пала, при условии, если с  нею

погибнет и Иосиф. Пусть он сдаст крепость, без  помощи  извне  ему  больше

двух недель все равно не продержаться. Но Иосиф упрямо думал. Сейчас  май.

Если Иотапата продержится до июля, для римлян будет  уже  поздно  начинать

поход на Иерусалим. Неужели они этого не  понимают  там,  в  Зале  совета?

Тогда именно он-то спасет ослепленный Иерусалим, даже против его  желания.

Иосиф ответил отцу, что не четырнадцать дней,  а  семижды  семь  будет  он

отстаивать Иотапату. Семижды семь - эти  слова  прозвучали  в  нем  словно

помимо его воли.  С  такой  же  сомнамбулической  уверенностью,  вероятно,

вещали некогда и пророки о своих откровениях. Но письмо Иосифа не дошло до

его отца. Римляне перехватили его, и  господа  из  генерального  штаба  не

преминули поиздеваться над самоуверенным еврейским  вождем:  что  Иотапата

продержится так долго, было исключено.

   Наступила вторая неделя, а римляне все еще не начинали атаки. Город был

хорошо снабжен  продовольствием,  но  воды  в  цистернах  становилось  все

меньше. Иосифу пришлось строго регулировать ее выдачу. Лето стояло жаркое,

и осажденные день ото дня страдали от жажды все сильнее.  В  поисках  воды

многие тайными подземными ходами выбирались из города, ибо в  этом  горном

массиве была прорыта  целая  система  извилистых  и  запутанных  подземных

ходов. Но подобные попытки являлись безумным предприятием. Кто  попадал  в

руки римлянам, того они казнили распятием на кресте.

   Казнями  распоряжался  капитан  Лукиан.  По  природе  это  был  человек

добродушный, но он очень страдал от жары и бывал поэтому нередко в  дурном

настроении. В такие минуты он приказывал привязывать  казнимых  к  кресту,

что влекло за собой более медленную и мучительную смерть. Когда же он  был

в лучшем настроении, то  разрешал  профосам  прибивать  распятым  руки,  и

быстро начинавшееся воспаление ран вызывало более скорую смерть.

   Вечер за вечером поднимались в горы печальные процессии;  приговоренные

несли на шее брусья своих крестов, их распятые руки уже были  привязаны  к

этим брусьям. Ночь освежала висевшие тела, однако ночи  были  короткие,  и

как только вставало солнце, появлялись мухи я другие насекомые,  слетались

птицы и сбегались  бездомные  псы,  ожидая  поживы.  Висевшие  на  крестах

произносили предсмертное исповедание веры: "Слушай, Израиль, Ягве бог наш,

Ягве един!" Они повторяли эти слова, пока их губы  могли  шевелиться,  они

передавали их от креста к кресту. Скоро  еврейская  формула  стала  широко

известна и в римском лагере - желанный  повод  для  всякого  рода  острот.

Военные врачи вели статистику: через столько-то времени наступает смерть у

прибитого к кресту, через столько-то времени - у привязанного. Они просили

давать  им  для  наблюдения  очень  крепких  и  очень  слабых  пленных   и

определяли, в какой мере летняя жара способствует  ускорению  смертельного

исхода. На всех вершинах стояли кресты, и из вечера в  вечер  висевшие  на

них сменялись другими. Римляне не могли давать каждому особый крест,  хотя

местность кругом и изобиловала лесом - этот лес нужно было экономить.

   Они использовали его, возводя искусные деревянные валы и коридоры.  Они

срубили все окрестные леса для этих валов. Работали под защитой хитроумных

конструкций из шкур животных и сырой кожи, которые обезвреживали  огненные

снаряды осажденных. Люди в Иотапате  завидовали  римлянам,  которые  могли

тратить воду на такие вещи. Они делали вылазки,  и  им  не  раз  удавалось

поджигать сооружения врага. Но разрушенное быстро восстанавливалось,  валы

и ходы подползали все ближе.

   Вечер за вечером наблюдал за ними  Иосиф  со  сторожевых  башен.  Когда

окопы достигнут определенной точки на  севере,  тогда  Иотапата  погибнет,

даже если бы Иерусалим и прислал на помощь войска. Иосиф медленно  обводил

взглядом окрестности. Всюду  на  сорных  вершинах  стояли  кресты,  кресты

окаймляли горные дороги. Головы казненных  были  наклонены  вперед,  вбок,

губы отвисали. Иосиф смотрел, машинально  пытался  сосчитать  кресты.  Его

губы пересохли и потрескались, небо одеревенело, веки воспалились; он брал

себе ту же порцию воды, что и остальные.

   20 июня - 18 сивана по еврейскому счислению -  римские  окопы  достигли

угрожающей точки на севере. Иосиф назначил на следующий день богослужение.

Он заставил собравшихся прочесть молитву покаяния. Закутанные в  плащи,  с

пурпурно-голубыми молитвенными кистями (*88), стояли люди,  неистово  били

себя в грудь, пламенно взывали:

   - О Адонай! Грешил я, преступал я, кощунствовал перед лицом твоим!

   Иосиф  стоял  впереди,  как  священник  первой  череды,  и  с  той   же

горячностью, что  и  остальные,  каялся  господу:  "О  Адонай.  Грешил  я,

преступал я". И он чувствовал себя грязным, низким и  раздавленным.  Когда

он собрался произнести третий стих  покаяния,  он  вдруг  выпрямился,  ибо

почувствовал направленный на него из задних рядов злобный и упорный взгляд

чьих-то маленьких одержимых глаз, и он увидел рот, который  не  произносил

вместе  с  другими:  "Преступал  я,  грешил  я",  -  но  резко  и   гневно

выговаривал: "Грешил ты, преступал ты...". Это был  рот  Запиты.  И  когда

Иосиф  в  конце  службы   произносил   вместе   с   другими   священниками

благословение,  когда  он  стоял  перед  собравшимися,   воздев   руки   с

раздвинутыми пальцами, и головы склонились ниц,  ибо  над  благословляющим

священником парит дух божий, - снова те же дерзкие глаза злобно  и  упорно

устремились на него, и лицо Запиты как  бы  говорило  с  явной  насмешкой:

"Замкни уста свои, Иосиф бен Маттафий. Уж  лучше  мы  сдохнем  без  твоего

благословения, Иосиф бен Маттафий".

   Иосиф был полон  великого  изумления.  Он  не  уклонялся  ни  от  одной

опасности, он подвергал себя жажде и лишениям наравне с последним из своих

солдат, его мероприятия оказывались правильными и  действенными,  бог  был

явно  с  ним;  наконец,  он  противостоял  врагу  дольше,  чем   считалось

возможным. Чего же хотел Запита? Но Иосиф не  сердился  на  него.  Человек

этот был явно ослеплен; то, что он говорил, - клевета.

   В нападение на северный вал,  которое  Иосиф  предпринял  на  следующий

день, евреи внесли яростный фанатизм. Лучше было умереть  в  бою,  чем  на

кресте, и эта мрачная тоска евреев по смерти в бою  помогла,  несмотря  на

густой град снарядов, все же  достичь  намеченного  пункта.  Они  перебили

защитников  вала,  подожгли  сооружения  и  машины.   Римляне   отступили.

Отступили не только в этом месте, но и на  юге,  где  их  потеснили  очень

слабо. Вскоре осажденные узнали и причину: Веспасиан, римский фельдмаршал,

был ранен. Иотапата ликовала. Иосиф приказал выдать двойную  порцию  воды.

Шла пятая неделя. Если ему удастся дотянуть до седьмой, будет уже середина

лета. Иерусалим на этот год будет спасен.

   Прошла почти целая неделя, пока римляне снова укрепили северный  пункт.

Тем временем их осадные машины с трех сторон окружили  стены  города.  Это

были громадные бревна, напоминавшие  корабельные  мачты,  на  их  переднем

конце  находился  слиток  железа  в  форме  бараньей  головы.  Мачты  были

подвешены канатами к бревну, лежавшему горизонтально  на  мощных  столбах.

Группа  артиллеристов  оттягивала  мачту  назад,  затем  снова  отпускала.

Никакая, даже самая толстая стена, не  могла  долго  противостоять  ударам

этой машины.

   Только  теперь,  после  того  как  таран  поработал  некоторое   время,

Веспасиан нашел, что крепость готова для решительной атаки. Штурм  начался

рано утром. Небо потемнело от снарядов,  зловеще  и  упорно  ревели  трубы

легионов,  из  всех  метательных  орудий  вылетали  одновременно  огромные

каменные ядра,  осадные  машины  издавали  глухое  жужжание,  подхваченное

горным эхом. На валах  работали  три  бронированные  башни  вышиной  около

семнадцати метров, в них находились метальщики  копий,  стрелки  из  лука,

пращники, а также легкие метательные машины.  Осажденные  были  беззащитны

перед этими бронированными чудовищами. Под их охраной из  окопов  выползло

какое-то подобие жутких  гигантских  черепах,  состоявших  каждая  из  ста

отборных римских солдат, сдвинувших  поднятые  над  головой  щиты  подобно

черепахам, так что они были неуязвимыми для любых снарядов.  Бронированные

башни работали в полной согласованности  с  этими  черепахами,  направляли

свои выстрелы  в  те  места  стен,  которые  избирали  черепахи,  так  что

защитникам  приходилось  их  покидать.  Нападавшие  уже   достигли   стены

одновременно в пяти пунктах, перебросили подъемные мосты. Но в ту  минуту,

когда римляне, чтобы не попасть в  своих  же  людей,  не  могли  стрелять,

осажденные стали лить на осаждавших кипящее масло, которое  проникало  под

железо доспехов, а на осадные мосты - скользкий отвар из греческого  сена,

так что римляне скатывались вниз.

   Наступила ночь, однако штурм не  ослабевал.  Всю  ночь  напролет  глухо

гудели удары тарана, равномерно работали бронированные башни,  метательные

машины. При попадании снарядов люди мешком валились со стен.  Стоял  крик,

скрежет, стоны. Ночь была настолько  насыщена  грозным  шумом  битвы,  что

иудейские военачальники приказали  своим  солдатам,  стоявшим  на  стенах,

залепить уши  воском.  Сам  Иосиф  внимал  этому  грому  с  почти  злобным

удовлетворением. Сорок шестой день осады, а Иосиф  должен  продержаться  в

городе семью семь дней.  Затем  наступит  пятидесятый  день,  и  воцарится

тишина. Может быть, это будет тишина смерти.  Испытывая  блаженство  среди

бешеного грохота, как всегда предвкушал он тишину этого пятидесятого  дня,

вспоминал слова Откровения: сначала буря и гром, но лишь в тишине приходит

господь (*89).

   В ту ночь одному из защитников удалось сбросить со стены на таран глыбу

такой величины и тяжести,  что  железная  голова  машины  отлетела.  Еврей

спрыгнул со стены прямо в  гущу  врагов,  поднял  эту  голову,  понес,  ее

обратно среди роя выстрелов, снова взобрался на стену и, раненный  в  пяти

местах, скорчившись, свалился со стены, к своим. Человек этот был Запита.

   Иосиф склонился над умирающим. Запита не должен умереть  непримиренный,

унося в своем сердце клевету. Вокруг  стояло  десять  человек  (*90).  Они

подсказывали ему: "Слушай, Израиль, един и вечен наш бог  Ягве",  -  чтобы

умирающий ушел в смерть, исповедуя свою веру. Запита с мукой  дергал  одну

из прядей своей раздвоенной бороды. Губы его шевелились, но  Иосиф  видел,

что произносят они не слова исповедания. Иосиф наклонился к нему еще ниже.

Маленькие неистовые глазки умирающего страдальчески и злобно  подмигивали,

он силился что-то сказать. Иосиф приблизил ухо вплотную к его сухим губам;

понять их шепот он не мог, но было  очевидно,  что  Запита  хочет  сказать

что-то  презрительное.  Иосиф  был  поражен  и  огорчен  тем,   что   этот

ослепленный человек так и умрет. Быстро решившись, он зашептал ему тихо  и

страстно:

   - Слушайте, Запита, я не дам римлянам подойти этим летом к  Иерусалиму.

Я продержусь в городе еще три дня. И я не буду пробиваться  к  Иерусалиму,

как мы уговорились. Я останусь в городе до утра четвертого дня.

   А мужчины восклицали ритмическим хором,  чтобы  их  возгласы  дошли  до

слуха умирающего: "Слушай, Израиль!" Иосиф смотрел на  Запиту  настойчиво,

почти  умоляюще.  Запита  должен  был  признать  свою  неправоту,  умереть

примиренным. Но его налитые кровью глаза закатились,  отвалилась  челюсть:

Иосиф дал свое обещание мертвецу.

   С этого дня Иосиф почти совсем лишил себя сна. Он появлялся  на  стенах

повсюду. Лицо его горело, веки болели, небо распухло, уши оглохли от  шума

осадных машин, голос стал хриплым и грубым. Но он не щадил себя, не  берег

себя. Так продержался он три дня, пока не наступила полночь сорок девятого

дня. Тут он впал в каменный сон.

   На рассвете первого июля, на  пятидесятый  день  осады,  римляне  взяли

крепость Иотапату.

   Не прошло и двух часов с тех пор, как Иосиф лег, а его уже разбудили  и

крикнули:

   - Они здесь!

   Он с трудом пришел в себя, начал торопливо собирать все, что попадалось

под руку, -  мясо,  хлеб,  затканный  цветами  иерейский  пояс,  приказ  о

назначении его комиссаром, игральные кости, подаренные ему некогда в  Риме

актером Деметрием Либанием. Спотыкаясь,  вышел  он  на  улицу  в  утренние

сумерки. Некоторые из окружавших его потащили  Иосифа  с  собой,  вниз,  в

подземный  ход,  ведший  к  заброшенной  цистерне,  которая,   расширяясь,

образовала довольно просторную пещеру.

   Их собралось в пещере свыше десяти человек,  среди  них  тяжелораненый;

продовольствие у них было, но всего одно маленькое ведерко воды. Весь день

в них жила надежда на спасение, а ночью выяснилось; что о бегстве не может

быть и речи. Подземный ход разветвлялся,  извивался  и  приводил  в  конце

концов все в ту же пещеру; был у него один только выход  -  в  город,  где

сторожили римляне.

   На второй день  умер  раненый.  На  третий  день  вышла  вся  вода.  На

четвертый люди, истощенные долгой осадой, заболели и посходили  с  ума  от

жажды. Когда настал пятый день, Иосиф бен Маттафий лежал в углу пещеры; он

положил под голову иерейский пояс, натянул одежду на лицо  и  ждал,  когда

придут римляне и  убьют  его.  Все  внутри  у  него  горело;  он  старался

глотнуть, хотя знал, как это мучительно и невозможно; его пульс  трепетал,

по всему телу бегали мурашки. Закрытые веки точно натирали ему воспаленные

глаза,  в  темноте  плясали  точки  и   круги,   внезапно   увеличивались,

съеживались, искрились, сливались.  Ускорить  смерть,  покончить  с  собой

казалось сладостным и манящим; но оставалась  одна  надежда:  может  быть,

удастся сначала выпить воды. Может быть, если придут  римляне,  они  дадут

ему сначала напиться, а уже потом повесят на крест. В Иерусалиме есть союз

дам-благотворительниц, которые дают идущим на распятие напиток,  состоящий

из вина и мирры. Это была бы хорошая смерть. Он откидывает с головы одежду

и улыбается пересохшими губами.

   Совсем близко перед собой видит он цистерну,  полную-полную  воды.  Так

как римляне уже здесь, то воду незачем экономить. Как  это  он  раньше  не

догадался! Он видит себя идущим к цистерне. Многие идут  туда  же.  Но  он

проходит среди кричащих евреев и римлян, которые ощупью бредут  по  улице,

ведь он - полководец, и  люди  перед  ним  расступаются,  -  все  прямо  к

цистерне идет он, безошибочно, жадно.  Пить!  Возле  цистерны  больше  нет

стражи. Но стоит кто-то один и хочет  помешать  ему  напиться.  "Отойдите,

пожалуйста, Запита. Я вас убью, если вы помешаете мне  напиться.  Разве  я

был трусом? Разве я берег свою жизнь среди мечей, падающего железа,  огня,

валящихся со стен  людей?  Пожалуйста,  не  поднимайте  так  нелепо  вашей

здоровой рукой эту голову тарана. Я  знаю  наверное,  что  вы  умерли.  Вы

презренный, пошлый лгун, Запита, будь вы хоть сто раз  мертвы.  Вы  должны

отойти".

   Мучительные и напрасные попытки глотнуть раздирают вспухший зев.  Иосиф

возвращается к действительности.  Он  снова  натягивает  на  лицо  одежду.

Скорее бы все это миновало! Когда он находился в пустыне, у ессея Бана,  и

вел жизнь аскета, он был окружен видениями; но теперь он  хочет,  чтобы  в

сознании была ясность, порядок. Он совсем не собирается  подохнуть  только

оттого, что несколько дней не пил. Правда, когда человек несколько дней не

пьет, он умирает - это общеизвестный факт. Но он не умрет.  Другие  -  да,

они в конце концов умрут от жажды. Но он сам - это невозможно. Ему еще так

много надо сделать, он слишком, многое упустил. Где те  женщины,  которыми

он еще не владел, вино, которого он еще не  пробовал,  великолепие  земли,

которого он еще не видел,  книги,  которых  он  еще  не  написал?  Почему,

собственно, он  тогда  не  овладел  Поппеей?  Ее  платье  было  из  флера,

прозрачного, как воздух, даже волосы просвечивали. Наверное, они были тоже

янтарно-желтые. Сколько женщин он упустил! Он видит икры, груди, лица.

   Но это вовсе не лица,  это  груды  плодов,  какими  торгуют  на  рынке,

округлые сочные плоды, яблоки, гигантский виноград. Ему хочется вонзить  в

них зубы,  разжевывать  их,  смаковать;  но  как  только  он  пытается  их

схватить, у каждого оказывается то же гнусное смугло-желтое лицо,  которое

он так хорошо знает. "Нет, проклятый пес, я не умру, этого удовольствия  я

вам не доставлю. И вообще вы, вы - мрачный педант, вы обезьяна разума,  со

всеми вашими законами, всей вашей симметрией и вашей системой.  Вы  хотите

рассуждать об Иудее? А что вы понимаете в ней? Вы разве боролись? Хоть раз

участвовали в бою? У вас в жилах ведь не кровь. Вы подлец.  И  если  Иудея

изрубит ваш проклятый дворец с идолами, она будет права, десять раз права,

и я буду рубить вместе с ней. ...Я не фантазер, господин Юст, я очень хочу

пить,  но  я  знаю  совершенно  отчетливо:  это  пошлость,  сидя  в  Риме,

издеваться над последователями маккавеев. Это  плоско  и  мерзко,  Юст  из

Тивериады, вы ничтожество".

   В  его  голове  гул  множества  голосов:  "Марин,  марин!"  И   тонкий,

настойчиво-покорный голос все время, вмешиваясь, повторяет: "Вот он".

   Нет, никогда он не давал этому голосу властвовать над собой, никогда не

превозносился, всегда  отстранял  от  себя  соблазн.  Это  искуситель,  он

пользуется сейчас его слабостью и снова вызывает тот голос.  Да,  конечно,

это только дерзкие происки искусителя, который хочет, чтобы Ягве  отвратил

от него лицо свое.

   С великим трудом поднялся он  на  колени,  упал  ниц,  с  мукой  прочел

покаяние в грехах, с мукой. Проговорил торжественно, гордо:

   - О Адонай, не согрешил я, не преступал я. Ты должен  напоить  меня,  я

прославил имя твое. Я хочу воды. Не дай рабу твоему умереть от жажды,  ибо

я хорошо служил тебе, и ты должен дать мне воды.

   Вдруг  в  пещере  раздался  голос,  скрипучий,  знакомый  Иосифу  голос

римского офицера. Остальные  стали  расталкивать  Иосифа.  Да,  раздавался

вполне реальный голос, это было  ясно.  Голос  говорил  по-гречески,  что,

дескать, известно: галилейский полководец находится в этой пещере, и  если

засевшие в ней сдадутся, их пощадят.

   - Дайте мне пить, - сказал Иосиф.

   - Даю вам час на размышление, - возразил голос, - потом мы выкурим  вас

отсюда.

   Блаженная улыбка разлилась по лицу Иосифа. Он победил. Он перехитрил  и

мертвого Запиту, и дерзкого живого Юста, который не хотел подпустить его к

плодам. Теперь он все-таки напьется и будет жить.

   Однако среди товарищей Иосифа оказались такие,  которые  и  слышать  не

хотели о сдаче. Они помнили магдальские события и  считали,  что  римляне,

захватив их, в лучшем случае, может быть, и пощадят Иосифа,  сохранив  его

для триумфального шествия, но остальных пригвоздят к кресту или продадут в

рабство. Они решили бороться. Почти обезумев от жажды, они  воспротивились

решению Иосифа. Они скорее  убьют  его,  чем  допустят,  чтобы  он  сдался

римлянам.

   А Иосиф жаждал только одного: пить. Пощадят ли их римляне на самом деле

или нет - это потом. Пить они им, во всяком случае, дадут,  а  эти  дураки

отказываются. Они же безумцы, бешеные псы. Просто смешно, если  он,  после

стольких мук, сам покончит с собой, не напившись. Из всех закоулков своего

истощенного мозга собирал он силы,  чтобы  отстоять  свое  решение,  чтобы

пить, чтобы жить.

   Долго убеждал он их, но тщетно. Он был один в  силах  сделать  хриплым,

огрубевшим голосом последнее предложение: пусть хоть каждый  не  сам  себя

убьет, а другого; это меньший грех. С этим они  согласились,  приняли  его

предложение, и это было спасением. Они решили кинуть жребий,  кто  и  кого

должен убить, и стали бросать кости, которые Иосифу подарил по его просьбе

Деметрий  Либаний.  Они  просили  друг  у  друга  прощения,  и  умирали  с

исповеданием веры на устах. Когда Иосиф остался  наедине  с  последним  из

них, он просто вылез из пещеры и ушел к римлянам.  Его  товарищ  застыл  в

бессильной позе, потом пополз за ним следом.