Когда в Рим пришло известие о взят�cerun:yes'>  Тивериадского  дворца,  император

совершал артистическое турне по Греции.  На  время  своего  отсутствия  он

передал дела государственного управления министру  двора,  Клавдию  Гелию.

Гелий тотчас же созвал кабинет. И вот они собрались вместе,  эти  тридцать

семь человек, занимавших ответственнейшие посты при дворе.  Весть  о  том,

что мятеж в Иудее вспыхнул снова, глубоко их взволновала. Десять лет назад

эта депеша была бы несущественным известием из  несущественной  провинции.

Теперь она задела правительство за самое больное место, она  угрожала  его

важнейшему проекту - новому Александрову походу.

   Именно они, эти  тридцать  семь  человек,  подвели  под  смелый  проект

твердую базу. Они создали в Южной Аравии опорные пункты для морского  пути

в Индию, добыли денежные средства для военного похода  на  Эфиопию  и  еще

более дерзкого -  к  воротам  Каспия.  Согласно  военному  плану  маршалов

Корбулона и Тиберия Александра, войска  уже  двинулись  в  путь.  Двадцать

второй легион, а также все войска, без которых могли обойтись в  Германии,

Англии, Далмации, шли на Восток. Пятнадцатый легион направлялся в  Египет.

А теперь этот мятеж, вспыхивающий все  вновь  и  вновь  как  раз  на  пути

следования войск, опрокидывал весь их грандиозный  план.  Ах,  как  охотно

поверили бы министры обещаниям местных властей, что Иудея скоро сама собой

успокоится. Но  теперь  становилось  ясно,  что  это  не  так  и  что  для

подавления  восстания  потребуется  немало  людей  и  немало  драгоценного

времени.

   Большинство министров были не римляне, а  пылкие  греки;  они  жаждали,

чтобы их Греция, их Восток стал базой империи. Они кипели от  ярости,  эти

советники и полководцы нового Александра, оттого что их великолепный поход

будет задержан или даже провалится навсегда из-за дурацких беспорядков.

   Внешне они, однако, сохраняли спокойный и торжественный вид. Многие  из

них были сыновьями и внуками рабов, и именно  поэтому  теперь,  когда  они

находились у  власти,  они  вели  себя  с  железным  достоинством  римских

сенаторов былых времен.

   Клавдий Гелий разъяснил  полученные  из  Иудеи  печальные  вести  и  их

значение для великого восточного похода. Клавдий Гелий тоже родился рабом.

У него безупречная фигура, мрачная и великолепная, правильное лицо, полное

энергии. На лице императорское кольцо  с  печатью.  Другой  на  его  месте

непременно сопровождал бы императора в Грецию - ведь опасно оставлять  его

на такой долгий срок во власти чуждых влияний. Но Клавдий Гелий  предпочел

остаться в Риме. Можно сказать почти наверное,  что  какое-нибудь  из  его

мероприятий императору не понравится.  Быть  может,  Клавдий  Гелий  умрет

молодым, нюхая золотые пластинки или вскрыв себе вены. Но это  не  слишком

дорогая цена за то, чтобы править миром.

   Он говорит спокойно, скупо, без прикрас. К восстанию отнеслись  слишком

легко, тем труднее будет теперь с ним справиться.

   - Все мы заблуждались, - честно признает он. - За одним исключением.  И

я прошу этого человека, который не заблуждался, высказать свое мнение.

   Хотя  присутствующие  терпеть  не  могут  тощего  крючконосого  Филиппа

Талассия, все же они  смотрят  сейчас  с  уважением  на  главу  Восточного

отдела. Он предупреждал  с  самого  начала,  что  нельзя  убаюкивать  себя

хитрыми и слащавыми примирительными речами  иерусалимского  правительства.

Он казался тогда немного смешным со своим вечным страхом перед  евреями  и

старческой  ненавистью  к  ним.  Теперь  стало  ясно,  что  око  ненависти

оказалось зорче, чем терпимый скептицизм остальных.

   Министр Филипп Талассий ничем не обнаружил  своего  удовлетворения.  Он

сидел перед ними, как и всегда, маленький, кривобокий, незначительный.  Но

его распирало огромное счастье; ему казалось, что даже шрам из времен  его

рабства  стал   менее   заметен.   Теперь,   после   этого   предрешенного

дружественными  богами  ограбления  Тивериадского  дворца,  после   нового

безмерно наглого нарушения всех обещаний, пришло время расплаты. Даже  при

снисходительной каре уже нельзя  будет  избежать  казни  нескольких  тысяч

бунтовщиков и взимания нескольких миллионов контрибуции. Этого  не  смогут

теперь не признать и остальные. Министр Филипп Талассий сказал:

   - Иерусалим должен быть разрушен.

   Голос его не зазвучал громче и  не  дрогнул.  Но  это  была  величайшая

минута его жизни, и, когда бы ни пришла смерть, он  может  теперь  умереть

спокойно. В душе он ликовал: "наблион", и несмотря на переводчика  Заккаи,

все-таки - "наблион"! Он грезил о том, как войска нападут на этот  дерзкий

Иерусалим, как они будут вытаскивать обитателей за бороды  и  убивать  их,

как сожгут дома, снесут стены, сровняют с землей гордый храм. Но ничего не

отразилось в его голосе, когда он, даже несколько ворчливо, как нечто само

собой разумеющееся, констатировал:

   - Иерусалим должен быть разрушен.

   Наступило молчание, и в тишине пронесся вздох. Клавдий Гелий повернул к

Регину свое прекрасное смуглое лицо и  спросил,  не  хочет  ли  что-нибудь

сказать директор императорских жемчужных промыслов. Клавдий  Регин  ничего

не хотел сказать. Эти галилеяне действовали слишком глупо. Теперь остается

только одно: ввести войска.

   Клавдий  Гелий  резюмировал.  Следовательно,  если  все  присутствующие

согласны, он передаст императору просьбу как можно скорее  объявить  поход

против  Иудеи.  До  сих  пор  можно  было   вешать   на   копье   курьера,

отправлявшегося  в   Грецию,   лавровый   венок,   означавший,   что   все

благополучно; теперь же,  чтобы  показать  его  величеству,  как  серьезно

смотрят в Риме на положение дел, надо прикрепить к копью  курьера  перо  -

символ несчастья.

   По настоянию Клавдия Гелия сенат велел открыть храм Януса в знак  того,

что в стране война. Сенатор Марулл не без  иронии  выразил  Клавдию  Гелию

свое сожаление, что ему не  пришлось  совершить  эту  церемонию  по  более

блестящему поводу. Мир продержался год. И теперь город  Рим  был  изумлен,

когда тяжелые ворота храма с треском  распахнулись,  открывая  изображение

бога - двуликого, двусмысленного:  начало  известно,  но  никто  не  знает

конца. Многих  охватила  жуть,  когда  они  узнали,  что  их  всеблагой  и

величайший Юпитер Капитолийский начал войну  против  страшного,  безликого

бога на Востоке.

   В кварталах, населенных ремесленниками,  причину  того,  что  император

наконец решился на крутые меры, приписывали евреям. Везде  ухитряются  они

втереться,  уже  все  деловые  кварталы  полны  ими,  и  люди   радовались

возможности  выразить  под  видом  патриотизма   свою   ненависть   к   их

конкуренции.  В  трактирах  посетители  рассказывали  друг  другу  старые,

полузабытые истории о том, будто евреи поклоняются в своем  святая  святых

ослиной голове и на пасху приносят в жертву этому святому  ослу  греческих

детей.  Стены  синагог  были  исцарапаны   непристойными   и   угрожающими

надписями. В банях Флоры обрезанных высекли и выбросили вон. В харчевне на

одной из улиц Субуры от нескольких евреев стали требовать, чтобы  они  ели

свинину; сопротивлявшимся раздирали рот, запихивали в него  отвратительную

запрещенную пищу.  Около  ворот  Трех  улиц  была  разгромлена  палатка  с

кошерными (*83) рыбными  соусами,  бутылки  были  разбиты,  их  содержимым

вымазали евреям головы и бороды. Впрочем, полиция  вскоре  положила  конец

безобразиям.

   Сенаторы, дипломаты, представители высшей финансовой аристократии  были

крайне озабочены.  Приходилось  создавать  бесчисленные  новые  должности,

распределять  их,  в  воздухе  стоял  запах  добычи.  Старые,  отслужившие

генералы оживились. Они всюду шныряли, сверкая глазами, подстерегали  друг

друга. На Форуме гулко раздавался возбужденный смех, под колоннадами Ливии

и Марсова поля, в банях царило оживление. У каждого были  свои  кандидаты,

свои  личные  интересы;   даже   настоятельница   весталок   каждый   день

отправлялась  в  носилках  на  Палатин,  чтобы  высказать  министрам  свои

пожелания.

   На биржах Делоса и Рима цены на золото,  на  дорогие  ткани,  на  рабов

упали: в Иудее  предстояло  захватить  богатую  добычу.  А  цена  на  хлеб

поднялась: действующей армии должно понадобиться  куда  больше  провианта.

Дела судовых компаний поправились, на верфях Равенны,  Путеол,  Остии  шла

лихорадочная работа. Из домов господ Клавдия Регина  и  Юния  Фракийца  во

дворец сенатора Марулла носились взад и вперед курьеры. Эти  господа  были

искренне  огорчены  войной  с  Иудеей.  Но  так  как  сделки   все   равно

заключались, то ради чего давать наживаться другим?

   Среди евреев царили печаль и смятение. Из Иерусалима  поступали  точные

сведения, была также известна и роль Иосифа. Неужели этот человек, который

с ними жил, одевался, как они, говорил, как они, и знал, что такое Рим,  -

неужели этот доктор Иосиф  бен  Маттафий  мог  встать  во  главе  подобной

безнадежной авантюры? Больше  всего  Клавдий  Регин  негодовал  на  членов

Великого совета: как могли они послать этого мелкого писаку  комиссаром  в

Галилею? Таким людям дают перебеситься в  литературе,  а  не  в  серьезной

политике. Многие известные римские евреи поспешили заявить правительству о

своем отвращении к галилейским  фанатикам  и  преступникам.  Правительство

дало этим отмежевавшимся господам успокоительные обещания. Пять  миллионов

евреев, живших вне Иудеи и рассеянных по всему государству, были лояльными

подданными, платили жирные налоги. И правительство вовсе не собиралось  их

беспокоить.

   Тяжело подействовали вести из Галилеи на актера  Деметрия  Либания.  Он

был опечален и вместе с тем в приподнятом настроении. Он пригласил к  себе

нескольких   близких   друзей-евреев   и,   тщательно    заперев    двери,

продекламировал им некоторые главы из книги  о  Маккавеях.  Он  чувствовал

всегда, какой внутренний огонь горит в этом  молодом  докторе  Иосифе.  Но

никто лучше него не знал также и то, насколько нелепа и безнадежна  всякая

борьба с Римом. Впрочем, до сих пор он был в Риме  единственным,  кто  мог

серьезно пострадать от беспорядков в  Иудее.  Ибо  на  улицах  Рима  вновь

зазвучала, как призыв к  травле  евреев,  позорная  кличка  "Апелла".  Уже

требовали от Деметрия, чтобы он наконец выступил  в  этой  роли  публично.

Если он уклонится, его будут поносить с той же страстностью,  с  какой  до

сих пор прославляли.

   Большинство римских евреев было потрясено, растерянно, в отчаянии.  Они

читали в книгах пророков: "Я слышу вопли рожающей, ужасный крик лежащей  в

муках. Это дочь Сиона, она кричит, и стонет, и ломает руки.  Горе  мне,  я

должна погибнуть от душителей". Они  читали,  и  их  сердца  переполнялись

страхом. Двери домов закрылись,  был  объявлен  пост,  во  всех  синагогах

звучали молитвы. Никто из римлян не мешал богослужению.

   Очень немногие из  римских  евреев  видели  в  восстании  Иудеи  благо,

исполнение древних пророчеств о спасителе. К их числу относилась и  Ирина,

жена доктора Лициния. Она молча слушала мужа, когда  тот  высказывал  свое

отвращение  к  этим  сумасшедшим  преступникам,  но  в  глубине  души  она

ликовала. Значит, она не отдала своего чувства  недостойному,  она  всегда

была уверена, что Иосиф - большой человек во Израиле,  один  из  пророков,

солдат Ягве.

   Курьер с возвещающим беду пером на копье догнал  императора  в  столице

провинции Греции, в веселом, теперь шумящем празднествами Коринфе.

   Никогда еще за всю свою жизнь молодой  властитель  мира  не  чувствовал

себя таким счастливым. Греция, эта культурнейшая страна мира,  восторженно

приветствовала его, искренне очарованная его искусством, его  любезностью,

его общительностью. И ведь все это путешествие в Грецию - только  введение

к гораздо большему. Теперь он присоединит к  своей  половине  мира  еще  и

другую, более благородную и  мудрую.  Завершит  дело  самого  великого  из

людей, когда-либо живших на земле, сделает обе половины  мира  богатыми  и

счастливыми под знаком своего императорского имени.

   Сегодня  он  увенчал  это  греческое  путешествие  славным  начинанием.

Золотой лопаткой провел он первую бороздку для  канала,  который  разрежет

Коринфский  перешеек.  Завтра  он  ознаменует  закладку  этого  сооружения

торжественным представлением.  Он  сам  написал  заключительные  стихи,  в

которых  бог  приближается  мощными  шагами  к  орлу  и   повелевает   ему

распластать крылья для великого полета.

   В этот день, едва  император  успел  вернуться  с  закладки  канала  во

дворец, прибыл курьер с  вестями  из  Иудеи.  Император  пробежал  глазами

письмо и бросил его на стол, так что оно наполовину закрыло собой рукопись

стихов. Взгляд императора упал на строки:

   Тот, кто повелевает океаном,

   И солнцем правит по воле своей.

   Император выпятил нижнюю губу, встал. Это зависть богов. Они  не  хотят

даровать ему второй Александров поход. Тому,  "кто  повелевает  океаном  и

солнцем правит по воле своей". Заключительные стихи имеют смысл только как

пролог к Александрову походу. Теперь они потеряли всякий смысл.

   Хорошо Гессию Флору, иудейскому  губернатору!  Он  убит!  Цестия  Галла

император, конечно, подвергнет опале и отзовет.  Для  этой  дерзкой  Иудеи

такой мямля не годится.

   Император размышляет. Кого же ему послать в Иудею?  Иерусалим  -  самая

сильная крепость на всем Востоке, народ  там,  он  знает  это  от  Поппеи,

фанатичный, упрямый. Войну надо вести беспощадно. Тянуться  долго  она  не

должна. Откладывать Александров поход больше чем  на  год  он,  во  всяком

случае, не позволит. Для Иудеи нужен  человек  суровый  и  точный.  И  без

воображения. Этот человек должен быть таким, чтобы данную  ему  власть  он

направил против  Иерусалима,  а  не  обратил  ее  в  конце  концов  против

императора.

   Но где найти такого человека? Ему называют имена. Очень немного.  А  на

поверку выходит еще меньше. Наконец, остается одно: Муциан.

   Император  недовольно  щурится.  Даже   сенатора   Муциана   приходится

использовать с осторожностью.  Император  отлично  помнит  его.  Маленький

человечек, высохший от излишеств, очень холеное лицо  в  резких  морщинах.

Так как он слегка хромает, то ходит с палкой; но обычно  он  держит  ее  в

одной руке за спиной. И это действует императору на нервы.  И  постоянного

подергивания его лица император  тоже  не  переносит.  Правда,  у  Муциана

ясный, острый ум, с восставшею провинцией  он  справится  скоро.  Но  этот

беспредельно  честолюбивый   человек,   уже   однажды   павший   и   снова

возвысившийся (*84), если ему теперь, на  пороге  старости,  дать  власть,

может легко соблазниться и допустить опасные эксперименты.

   Император озабоченно вздыхает, снова садится  и  берется  за  рукопись.

Рассерженно черкает ее. "...И солнцем  правит..."  Как  раз  лучшие  стихи

приходится выбрасывать. Теперь он уже не сможет доверить конец актеру,  он

сам должен сыграть бога. Нет, не  следует  давать  этому  Муциану  слишком

большой власти, никого не следует искушать. Уже  поздняя  ночь.  Он  не  в

состоянии  сосредоточиться,  чтобы  заделать  брешь,  получившуюся   из-за

вычеркнутых строк. Он отодвигает рукопись. В халате  проскальзывает  он  в

комнату своей подруги, Кальвии. Раздраженный,  с  залитым  потом,  отекшим

лицом, садится он, слегка вздыхая, у ее постели. Еще  раз  взвешивает  все

"за" и "против". Однако многое говорит и в пользу Муциана. Так пошли  его,

предлагает Кальвия. А многое говорит не в пользу Муциана. Так  не  посылай

его. Может быть, все-таки найдется кто-нибудь другой. Император больше  не

хочет об этом думать. Он уже достаточно перебирал в уме все доводы; теперь

это стало делом озарения, делом счастья, его счастья.  Теперь  он  всецело

займется только представлением. Завтра, после празднества, он решит.

   В Риме нетерпеливо ждут его решения.

   Оно было принято раньше, чем окончилось представление.  Пока  император

сидел в своей уборной, в тяжелой маске бога и котурнах, ожидая выхода, его

озарило. Да, он назначит Муциана: но не  его  одного  -  он  назначит  еще

одного человека, для контроля. Он уже знает кого. Тут  все  вертится  один

старик генерал, который вечно зарится на самые высокие должности, а потом,

едва оказавшись на высоте, сейчас же снова катится вниз; в результате  его

постоянных неудач он уже стал немного смешон. Его имя Веспасиан. Он скорее

похож  на  провинциального   коммерсанта,   чем   на   генерала;   но   он

зарекомендовал  себя  в  английском  походе   и   считается   превосходным

стратегом. Правда, Нерона он уже успел  рассердить.  Он  всегда  с  трудом

скрывает, как трудно ему выслушивать декламацию императора, и недавно, три

дня назад, он просто-напросто заснул; да, в то время как  император  читал

прекрасные  строки  из  "Данаи"  о  колеблемой  ветром  листве,  Веспасиан

совершенно явственно захрапел. Император сначала решил было его  наказать,

но потом ему стало даже жалко этого типа, которому боги отказали в органах

для восприятия высшего. И Нерон до сих пор ничего по отношению к  нему  не

предпринял. Просто  его  перестали  пускать  ко  двору.  Сегодня  и  вчера

император видел  его  на  пути  своего  следования,  вдали,  подавленного,

готового услужить. Да, это человек,  который  ему  нужен.  Этому  едва  ли

придут в голову особенно дерзкие  мысли.  Его-то  он  и  пошлет  в  Иудею.

Во-первых, его рожа надолго исчезнет, и во-вторых, этот хитрый  коренастый

увалень  будет  неотступно  следить  за  элегантным  Муцианом.   Император

разделит между ними полномочия: он назначит Муциана генерал-губернатором в

Сирию, а Веспасиана  -  фельдмаршалом  в  Иудею.  Первый  не  будет  иметь

отношения к войне, а второй - к  политике,  и  каждый  будет  шпионить  за

другим.

   Несмотря  на  тяжелую,  жаркую   маску   бога,   император   улыбается.

Действительно, блестящий выход, просто озарение. Он появляется  на  сцене,

он произносит звонкие стихи бога. Роль  значительно  укоротилась,  но  ему

кажется, что никогда еще он не декламировал  с  таким  совершенством.  Эти

аплодисменты он заслужил.

   После празднества генерал Тит Флавий Веспасиан  вернулся  в  загородный

дом, который он снял у купца Лахета на время своего пребывания в  Коринфе.

Он  сбросил  плащ  и  парадное  платье,  выбранил  слугу  за  то,  что  он

недостаточно осторожно сложил одежду,  которую  генерал  заботливо  берег,

надел чистое, слегка поношенное домашнее платье, под него - толстое белье,

ибо стояла  довольно  свежая  ранняя  весна,  а  генералу  было  как-никак

пятьдесят восемь и он опять чувствовал приступ ревматизма.

   Недовольный,  с  резко  обозначившимися  морщинами  широкого   лба,   с

нахмуренным круглым крестьянским лицом, громко и  сердито  сопя  и  поджав

губы, топтался он взад и вперед по комнате. Этот праздник прошел для  него

весьма не празднично. К кому бы  он  ни  обратился,  его  всюду  встречали

ледяным молчанием, едва отвечали  на  поклоны,  а  камергер  Гортин,  этот

прилизанный сукин кот, на его вопрос, можно ли надеяться в  ближайшие  дни

на аудиенцию у его величества,  ответил  на  своем  наглом  провинциальном

греческом жаргоне, что ему-де не к цезарю  ходить,  а  собственное  дерьмо

жрать.

   Если хорошенько подумать, то действительно, ничего другого не остается.

И надо же было, чтобы три дня назад произошел этот нелепый случай!  Теперь

это дорого стоящее греческое путешествие  потеряло  всякий  смысл.  Причем

история с чтением императора - еще полбеды. Ну, заснул, допустим. Но он не

храпел, это гнусная клевета  сукина  сына  камергера.  У  него  просто  от

природы шумное дыхание.

   Старик генерал стал размахивать руками, чтобы согреться.  К  императору

его уже, наверное, никогда не допустят. Сегодня в  театре  он  убедился  в

этом воочию. Пусть радуется, что ему, старому храпуну, не пришьют процесса

об  оскорблении  величества.  Лучше  всего  потихоньку  вернуться  в  свое

итальянское поместье.

   Дожить свою жизнь на покое, в конце концов, не так  уж  плохо.  Сам  по

себе он никогда бы не потащил свои старые кости вслед за императором в это

греческое путешествие, чтобы  попытать  счастье  еще  один-единственный  и

последний раз. Он поехал только потому, что уж  очень  приставала  госпожа

Кенида, его  подруга.  Никогда  не  давали  ему  пожить  в  мире,  просто,

по-крестьянски. Все вновь подзуживали, чтобы он взобрался на высоту, и вот

- он опять благополучно свалился.

   Началось это еще в его юности, и виной -  проклятые  мужицкие  суеверия

его матери. При его  рождении  старый  священный  Марсов  дуб  дал  новый,

невероятно пышный побег,  и  прижимистая  мамаша  приняла  это  за  верное

предзнаменование удачи: ее  сын,  так  предопределено  судьбой,  достигнет

большего,  чем  откупщики  податей,  провинциальные  банкиры  и   кадровые

офицеры, из среды которых он происходит. Ему еще с  ранних  лет  нравилась

деревенская расчетливость, он охотнее всего остался  бы  на  всю  жизнь  в

имении родителей, используя с чисто крестьянской практичностью его доходы.

Но решительная мать настаивала на своем до тех пор, пока не внушила и  ему

неистребимую веру в  его  великое  будущее  и  не  принудила  против  воли

вступить на военно-политическое поприще.

   Старый генерал, вспоминая обо всех промахах, которые принесла  с  собой

карьера, начинал сопеть и крепче сжимал большой рот. Три  раза  подряд  он

проваливался. Наконец кое-как дополз  до  столичного  градоправителя.  Два

месяца все шло отлично. Полицейский надзор при спортивных учреждениях и  в

театрах  был  поставлен  прекрасно,  подвоз  продуктов  и   рынки   хорошо

организованы, улицы Рима содержались образцово. Но на этом он и  нарвался.

Именно тогда, когда императору Клавдию захотелось показать город иноземным

послам и взбрело в голову, по несчастному капризу, выбрать для этого  один

из немногих плохо содержавшихся  переулков,  вся  торжественная  процессия

застряла  в  грязи.  Император  немедленно  приказал  в  виде   примерного

наказания сверху донизу вымазать грязью и конским навозом парадную  одежду

градоправителя Веспасиана, находившегося в его свите.

   Когда генерал Веспасиан доходил до этого случая,  его  хитрое  мужицкое

лицо кривилось, он улыбался. И все-таки дело обошлось тогда  благополучно.

С набитыми грязью рукавами он должен  был  производить  жалкое  и  смешное

впечатление, и, вероятно, этот жалкий и смешной  вид  его  запечатлелся  в

памяти императора как нечто приятное. Во всяком случае, он,  Веспасиан,  в

дальнейшем никакой  немилости  не  замечал  -  скорее  обратное.  Особенно

сильным чувством собственного достоинства Веспасиан никогда не  отличался,

но отныне, выступая в высшей коллегии империи - в  сенате,  он  совершенно

сознательно, но с невинным видом, вносил свои предложения  в  тоне  такого

шутовского подобострастия, что даже эта корпорация, не имеющая  ни  стыда,

ни совести, не знала, плакать ей  или  смеяться.  Во  всяком  случае,  его

предложения принимались.

   И когда сегодня, после стольких лет, он стал проверять, что им  сделано

и что упущено, он  не  смог  упрекнуть  себя  в  непоследовательности.  Он

женился на Домитилле, отставной  подруге  всадника  Капеллы,  а  благодаря

ловким ходам и связям этого весьма хитроумного господина вступил в деловые

отношения с министром Нарциссом, фаворитом императора  Клавдия.  Вот  этот

человек пришелся ему по сердцу. С ним можно было отлично  сговориться.  Он

требовал комиссионных, но давал дельному человеку и  подработать.  Хорошие

это были времена, когда Нарцисс послал Веспасиана генералом в  беспокойную

Англию. Тамошние враги были не придворными снобами, побеждавшими  человека

темными интригами, а  настоящие  дикари,  в  них  можно  было  стрелять  и

врубаться; завоевывать надо было вполне осязаемые вещи: землю,  побережья,

леса, острова, - и они были завоеваны. В те времена он находился как будто

всего  ближе  к  исполнению  напророченного  священным  дубом.  Когда   он

возвратился, он получил триумф и на два месяца - высшую почетную должность

в государстве (*85).

   Генерал подышал на пальцы, чтобы их согреть, потер руки. Конечно, после

этих двух месяцев, когда он так вознесся, он упал особенно  низко.  Такова

уж была его судьба. Новый император, новые министры: он попал в немилость.

К тому же умерла его мать, и теперь,  когда  энергия  ее  веры  больше  не

подстегивала его, он надеялся  окончить  свои  дни  в  деятельной  тишине.

Спокойно сел он на землю, не испытывая  никакой  зависти  к  своему  брату

Сабину  (*86),  поднявшемуся  очень  высоко  и  так  на  этой   высоте   и

державшемуся.

   Но тут в его жизнь вошла госпожа Кенида. Она была из низов, дочь раба и

рабыни. Императрица-мать Антония (*87) дала способной девушке  образование

и сделала ее  своим  секретарем.  Кенида  понимала,  что  нужно  от  жизни

Веспасиану, понимала его стиль. Как и он  -  она  ни  во  что  не  ставила

торжественность и собственное достоинство, как и он - любила грубые  шутки

и по-солдатски откровенную хитрость,  как  и  он  -  соображала  быстро  и

трезво, как и он - злилась на его напыщенного брата Сабина и смеялась  над

ним. Но он должен был вскоре  признать,  вздыхая  и  радуясь,  что  в  нее

перешла вера его матери в его высокое предназначение, и притом  -  гораздо

более глубокая, чем у него самого. Кенида подзуживала его до тех пор, пока

он, кряхтя и бранясь, еще раз не сменил мирную деревенскую жизнь на шумную

суету Рима. В этот раз он напаясничал себе управление провинцией  Африкой.

Должность, прибавившая к злым страницам его судьбы,  которых  было  и  без

того немало, самую злую. Дело в том, что эта богатая провинция, ее массы -

не менее, чем аристократические снобы, -  желали  иметь  представительного

губернатора,  а  не  какого-то  неотесанного   мужика.   Его   мероприятия

саботировались. Где бы он ни показывался, начинались  скандалы.  В  городе

Гадрумете его закидали гнилой репой. Он обиделся на репу  не  больше,  чем

когда-то, при императоре Клавдии, на конский навоз, но демонстрация эта, к

сожалению, имела весьма осязаемые практические последствия: его  отозвали.

Тяжелый удар, так как он вложил все свое состояние в  разные  сомнительные

дела, из которых губернатор провинции смог бы выжать  немало,  частное  же

лицо - ничего.  В  результате  он  остался  только  при  своем  финансовом

таланте. Вернувшись в имение, которым он владел вместе с Сабином,  он  был

вынужден занять под залог земли  у  своего  высокомерного  брата  огромную

сумму, чтобы погасить хотя бы наиболее срочные обязательства. За весь  год

этому весельчаку представился только  один  случай  для  смеха.  Провинция

Африка  поставила  ему   иронический   памятник   с   надписью:   честному

губернатору.  Он  и  теперь  еще  улыбался,  когда   вспоминал   об   этом

единственном положительном результате его деятельности в Африке.

   С тех пор все пошло вкривь и вкось. Он открыл экспедиционную контору и,

поддерживаемый энергичной Кенидой, занялся  посредничеством  по  добыванию

должностей и благородных званий.  Однако  снова  попался  на  сомнительной

операции и снова избежал сурового наказания только благодаря вмешательству

своего неприятного брата. Теперь ему пятьдесят  восемь  лет,  никто  и  не

вспоминал о том, что он все же некогда проехал по Форуму  на  триумфальной

колеснице и был консулом. Где бы он ни появлялся, люди начинали ухмыляться

и говорили про гнилую репу. Его так и звали: экспедитор. Его  брат  Сабин,

теперь начальник римской  полиции,  при  упоминании  о  брате  морщился  и

заявлял кислым тоном:

   - Замолчите. Когда говорят об этом экспедиторе, начинает вонять конским

навозом.

   Теперь, после случая в Греции, все для  него  кончено,  и  навсегда.  В

конце концов, неплохо, что он сможет дожить хотя бы жалкий  остаток  своей

жизни как ему  заблагорассудится.  Завтра  же  он  отправится  в  обратное

путешествие. Но сначала  здесь,  в  Коринфе,  он  сведет  счеты  с  купцом

Лахетом, сдавшим ему помещение. Лахет ведет  себя  так,  словно  оказывает

опозоренному генералу милость, терпя его за огромные деньги в своем  доме.

И  Веспасиан  рад,  что  может  с  истинно  римской   грубостью   проучить

утонченного нарядного грека, который  обжуливал  его  в  чем  только  мог.

Разделавшись с Лахетом, он с удовольствием уедет обратно в  Италию,  будет

жить полгода в своем имении около Коссы, полгода в  имении  возле  Нурсии,

разводить мулов и оливки, будет  тянуть  с  соседями  вино  и  острить,  а

вечером развлекаться с Кенидой или с одной из служанок. А затем, лет через

пять или через десять, когда будут сжигать его труп, Кенида прольет немало

искренних  слез.  Сабин  будет  радоваться,  что  наконец   отделался   от

компрометантного   брата,   а   остальные    гости,    ухмыляясь,    будут

перешептываться насчет конского навоза и  гнилой  репы,  и  окажется,  что

пышный молодой побег на дубе старался напрасно.

   Тит Флавий Веспасиан, бывший командир  одного  из  римских  легионов  в

Англии, бывший римский консул, бывший африканский  губернатор,  смещенный,

впавший в немилость при дворе,  человек,  задолжавший  миллион  сто  тысяч

сестерциев и получивший  от  камергера  Гортина  совет  жрать  собственное

дерьмо, свел свой баланс. Он доволен. Сейчас он пойдет в порт  и  пощупает

этих жуликов-греков насчет стоимости обратного пути. Потом даст Кениде под

задницу и скажет: "Ну, старая лохань,  теперь  конец!  Теперь  меня  из-за

печки уже не выманишь, как бы ты ни задирала ногу". Да, в глубине души  он

рад. И, весело крякнув, он набросил плащ.

   В прихожей он встретил купца  Лахета  -  тот  был  почему-то  растерян,

необычайно вежлив, услужливо кланялся. За ним с торжественным, официальным

лицом важно следовал императорский курьер, на его жезле висел  возвещающий

счастье лавр.

   Курьер выставил вперед жезл в знак привета. Сказал:

   - Письмо от его величества консулу Веспасиану.

   Веспасиан давно уже не слышал своего потускневшего титула;  изумленный,

взял он запечатанное письмо, еще раз взглянул на  жезл.  Да,  лавр,  а  не

перо:  это  не  могло  касаться  его  несчастного  сна  во  время   чтения

императора.  Совсем  не  торжественно  сломал  он  печать  в   присутствии

любопытствующего Лахета и курьера. Его тонкие губы разомкнулись,  все  его

круглое, широкое мужицкое лицо покрылось морщинами, осклабилось. Он  грубо

хлопнул курьера по плечу, крикнул:

   - Лахет, старый мошенник, дайте  парню  три  драхмы  на  чай!  Впрочем,

стойте, довольно и двух. - И побежал, размахивая письмом, в верхний  этаж,

шлепнул подругу по заднице, заорал: - Кенида, старая лохань, все-таки наша

взяла!

   Кенида и он обычно понимали без слов и  с  совершенной  точностью,  что

каждый из них думает и чувствует. Однако теперь оба затараторили. Схватили

друг друга за плечи, засмеялись друг другу в лицо, расцеловались, забегали

по комнате то порознь, то опять вместе. Пусть их слышит  кто  угодно,  они

беззаботно изливают свою душу.

   Гром Юпитера! Все-таки он  приехал  сюда  недаром!  Усмирение  мятежной

провинции Иудеи - дело сподручное, как раз по Веспасиановым  способностям.

А такими утопиями, как  Александров  поход,  пусть  занимаются  гениальные

стратеги вроде Корбулона и Тиберия Александра. Он, Веспасиан, затыкал уши,

когда речь заходила о столь  ненадежных  империалистических  проектах.  Но

если имеется в виду такая славная штука,  как  этот  поход  в  Иудею,  тут

сердце старого генерала не может  не  взыграть.  Теперь  пусть-ка  господа

маршалы подождут, а он будет кататься как сыр в масле. Эти  благословенные

евреи! Браво им, еще раз браво! Давно следовало им взбунтоваться.

   Он невероятно доволен.  Кенида  приказывает  купцу  Лахету  приготовить

любимые Веспасиановы кушанья, как бы дорого они  ни  стоили.  А  к  вечеру

пусть раздобудет особенно аппетитную, не  слишком  худую  девчонку,  чтобы

Веспасиан мог с ней  поразвлечься.  Но,  кажется,  Веспасиану  уже  не  до

удовольствий, он принялся за работу.  Он  уже  не  старый  крестьянин,  но

генерал, полководец, который трезво приступает  к  решению  своей  задачи.

Сирийские полки по-свински разложились; он покажет этим парням, что  такое

римская  дисциплина.  Наверное,  правительство   пожелает   навязать   ему

Пятнадцатый легион, который  сейчас  переброшен  в  Египет.  Или  Двадцать

второй - он уже все равно  на  марше  из-за  этого  нелепого  Александрова

похода. Но  Веспасиан  не  даст  себя  одурачить.  С  военной  канцелярией

придется торговаться из-за каждого человека. Но он не  постесняется,  если

нужно, стукнуть по столу и выложить этим господам всю правду. "Господа,  -

скажет он, - мы будем воевать не с примитивными дикарями, вроде германцев,

а с народом, насквозь организованным по-военному".

   Он сегодня же начнет во дворце предварительные  переговоры.  Ухмыляясь,

всовывает он свои старые кости в парадную  одежду,  хотя  всего  три  часа

назад думал, что она ему уже никогда не пригодится.

   В  доме,  где  остановился  император,  Веспасиана  принимает  камергер

Гортин. Он приветствует  его  официальным  приветствием,  вытянув  руку  с

открытой ладонью. Короткий сухой  разговор.  Да,  господин  генерал  может

видеть его величество примерно через  час.  А  префекта  стражи?  Господин

префект сейчас явится  в  его  распоряжение.  И,  проходя  мимо  камергера

Гортина на совещание с префектом, Веспасиан бросает на ходу, небрежно,  со

смаком:

   - Что, молодой человек, кто теперь жрет собственное дерьмо?