Эрнест Ренан

Жизнь Иисуса 

 

 

 

                                                                                                                                                                      

     § 39.  Эпизод  с  <ием  голеней  (crurifragium)  и прободением
копьем,  рассказываемый четвертым  Евангелием, весьма возможен. Еврейские  и
римские археологии в ст.  31 верны.  Crurifragium,  конечно, казнь  римского
происхождения. Что касается  возможности ст. 31 с точки зрения  медицины, то
здесь может  быть  высказано много разных соображений.  Но если бы даже  эти
строки доказывали  несовершенство  физиологических  знаний  автора,  то  это
ничего бы не  доказывало. Я знаю.  что  удар  копьем мог быть  вымышлен  для
соответствия с текстом Захарии,  XII, 10;  ср. Апокалипсис, I, 7. Я признаю,
что  априорное символическое  объяснение очень  хорошо прилаживается  к тому
факту, что cnirifragium не  коснулось  Иисуса. Автору  желательно уподоблять
Иисуса пасхальному агнцу[1390],  и  ему очень  выгодно доказывать
для    защиты    своего    тезиса,    что     кости     Иисуса    не    были
раздроблены[1391].  Быть  может,  он   ничего   не   имел  против
привлечения  к  делу  иссопа[1392].  Что  касается  воды и крови,
которые полились из бока,  то  и  этому  обстоятельству  нетрудно  подыскать
догматическое значение[1393].  Но разве этого  достаточно,  чтобы
обвинить автора четвертого  Евангелия  в том, что  все  эти  подробности  им
вымышлены?  Я  отлично  понимаю, что в этом  отношении  рассуждают следующим
образом: Иисус как Мессия должен был родиться в Вифлееме; следовательно, все
рассказы, сами по себе довольно неправдоподобные, по которым родители Иисуса
ко  времени  его рождения  должны были прийти в Вифлеем, представляют  собой
вымысел. Но можно ли утверждать, будто бы заранее было написано,  что Иисусу
не будут  раздроблять костей,  что  у него из бока потечет кровь и вода?  Не
проще ли  допустить,  что это  обстоятельства, которые на  самом  деле имели
место, которые  были  подмечены  учениками,  и  что их ум,  направленный  на
мелочи,   усмотрел  в  них  глубокие  провиденциальные  комбинации?  В  этом
отношении для меня нет ничего более поучительного, как сравнение между собой
рассказов о напитке, предложенном  Иисусу  перед казнью, по Марку (XV, 23) и
по Матфею (XXVIII, 34). Марк в этом месте, как и везде, более оригинален. По
его рассказу, Иисусу предлагают, согласно обычаю, ароматическое вино с целью
оглушить его. В этом  нет ровно ничего мессианского. У  Матфея ароматическое
вино  превращается  в  уксус  с  желчью;  таким образом  достигается  полное
осуществление  ст.  22 Псалма LXIX.  Вот случай, где  мы  застигаем  процесс
переделки  на  месте  преступления.  Если  бы  мы  располагали   одним  лишь
повествованием Матфея,  мы были бы  вправе  признать все это  обстоятельство
чистым  вымыслом, созданным  для того, чтобы получить  осуществление текста,
относительно  которого предполагается, что он относится к Мессии. Но рассказ
Марка доказывает,  что  в основе этого эпизода лежал реальный  факт, который
несколько переиначили ради мессианского истолкования.
 
     §  40.  При  погребении  Иисуса  вновь  появляется  Никодим,  личность,
упоминаемая лишь в четвертом Евангелии. Отмечено, что  это  лицо  не  играет
никакой  роли  в  первоначальной  апостольской  истории.  Но  из  двенадцати
апостолов  семь  или  восемь  также совершенно  стушевываются  после  смерти
Иисуса.  По-видимому, после  Иисуса  образовались  группы,  которые довольно
различно его понимали и из которых некоторые не фигурируют в истории Церкви.
Автор  разъяснений, составляющих  основу  четвертого  Евангелия,  мог  знать
друзей  Иисуса, оставшихся неизвестными  для  синоптиков  и живших  в  менее
широком круге.  Евангельский персонал в различных  христианских общинах  был
весьма различный. Иаков, брат Господа, лицо  первостепенной важности для Св.
Павла, играет лишь  весьма второстепенную роль в глазах синоптиков  и автора
четвертого  Евангелия.  Мария из Магдалы, которая, по  всем четырем текстам,
играла  капитальную  роль  при воскресении Иисуса,  пропущена  Св. Павлом  в
перечислении  лиц, которым Иисус являлся, и вообще после того торжественного
момента  она   больше  не  фигурирует.  То  же  самое  было  с  бабизмом.  В
повествованиях, которые мы имеем, о происхождении этой  религии, по существу
сходных  между  собой,  персонал  довольно  значительно  разнится. Каждый из
свидетелей-очевидцев  наблюдал  факт со  своей точки  зрения  и  приписывает
особую важность тем основателям, которых знал лично.
 
     Заметьте  новое совпадение текстов Луки (XXIII, 53) и Иоанна (XIX, 41).
§ 41.  Из приведенного  здесь  разбора  вытекает факт капитальной  важности.
Четвертое   Евангелие,   значительно  противоречащее  синоптикам  вплоть  до
последней недели жизни Иисуса, в отношении повествования о Страстях в  общем
с ними согласно. Тем  не менее нельзя было бы  сказать, что оно делает у них
заимствования, ибо, с другой  стороны, оно значительно от  них отклоняется и
вовсе  не копирует  их  выражений. Если автор четвертого  Евангелия и  читал
какую-либо из рукописей  синоптического  предания,  что  весьма возможно, то
следует, по крайней мере, признать,  что этой рукописи у него  не было перед
глазами, когда  он писал.  Что следует из  этого  заключить? Что у него было
свое   собственное   предание,   предание,   существовавшее   параллельно  с
синоптическим, причем предпочтение тому или  другому  из этих преданий может
быть   отдано  только  на  основании   анализа  их  внутренних   достоинств.
Искусственное сочинение, нечто вроде априористического  Евангелия, не  могло
носить  такого характера.  Автор скопировал бы  синоптиков,  как это  делали
апокрифы, при случае пополнил  бы их  соответственно собственному разумению.
Положение  писателя Иоанновых  сочинений  -  это положение автора,  которому
небезызвестно,  что на тему,  которую он  обрабатывает, уже  писали  другие,
который признает  многое  из того,  что  рассказывают  другие,  но при  этом
думает, что в его распоряжении имеются сведения, заслуживающие предпочтения,
и  вставляет их, не беспокоясь о разногласии с другими источниками. Сравните
с этим то, что нам известно об Евангелии Марсиона. Марсион написал Евангелие
в   идеях,  аналогичных  с  теми,  какие   приписываются  автору  четвертого
Евангелия. Но какая разница: Марсион прибегает к некоторому согласованию или
к извлечениям со специальной  целью.  Мы абсолютно не  знаем другого примера
сочинения вроде  того,  которое приписывается автору  четвертого  Евангелия,
предполагая, что автор этот жил во  П веке и писал с теми намерениями, какие
ему  навязываются.  Это  и не эклектический примирительный метод  Тациена  и
Марсиона, и не пополнение и подражание вроде  апокрифических Евангелий, и не
полнейшая произвольная фантазия без тени исторического элемента, как в Пистэ
Софиа.   Таким   образом,   желая  избавиться   от  некоторых  догматических
затруднений, мы попадаем в безвыходные затруднения в истории литературы.
 
     § 42.  Той согласованности четвертого Евангелия  с синоптиками, которая
поражает нас в повествовании о Страстях, уже не существует, по крайней мере,
с  Евангелием от  Матфея, в  рассказе о воскресении  Иисуса и  о последующих
событиях. Но и тут опять-таки я полагаю, что ближе к истине автор четвертого
Евангелия. По  его словам, Мария из Магдалы сперва одна идет к гробнице; она
одна является первым вестником о воскресении, что согласуется и с последними
строками  Евангелия  от Марка (глава  XVI, 9  и  след.).  Услыхав  от  Марии
Магдалины эту новость,  к гробнице идут Петр и Иоанн; здесь новое,  и гфитом
одно  из наиболее  замечательных,  совпадение даже в  выражениях и в  мелких
подробностях  с Лукой  (XXIV,  1, 2,  12, 24) и с  заключительными  строками
Марка,  сохранившимися   в   рукописи   L   и   на  полях   филоксенианского
варианта[1394]. Два первых  евангелиста не упоминают о  посещении
апостолами гробницы  Ииеуса.  Авторитет, имеющий значение решающего,  отдает
предпочтение  рассказу Луки и Иоанна:  это  авторитет Св.  Павла.  По словам
первого послания к  Коринфянам[1395] написанного  около 57  г., и
наверное  раньше Евангелий от Луки  и Иоанна,  Иисус являлся  первому  Кифе.
Правда, что это сообщение Павла согласуется скорее с рассказом Луки, который
упоминает об одном Петре, нежели с рассказом четвертого Евангелия, по словам
которого любимый апостол сопровождал Петра. Но и в первых  главах Деяний  мы
всегда видим,  что Петр и  Иоанн были неразлучны. Весьма возможно,  что и  в
этот критический момент они были вместе,  что они  вместе услыхали новость и
вместе побежали к гробнице. Заключение Марка в  рукописи L употребляет менее
ясное выражение: hoi peri ton Petron[1396].
 
     Наивное  самолюбие,  которым характеризуется  это  место  повествования
четвертого евангелиста, представляется почти знаменательной чертой. Завзятые
противники подлинности четвертого Евангелия берут  на  себя трудную  задачу,
когда Считают себя обязанными принимать эту черту за признак искусственности
и  подделки.  Старание автора  во всех  важных случаях ставить себя  впереди
Петра или наряду с ним (I,  35 и след.;  ХШ, 23 и след.;  XVIII, 15 и след.)
само  по  себе факт  замечательный.  Пусть  объясняют  его как  угодно,  но,
очевидно,  редакция  этих  мест не  могла иметь  места после кончины Иоанна.
Рассказ о первых действиях апостолов в воскресенье утром, довольно неясный у
синоптиков,  у   четвертого   евангелиста  отличается   отменной  точностью.
Несомненно,  что  здесь перед нами оригинальное  предание;  обрывки его были
приведены в порядок тремя синоптиками по трем различным способам, ко все эти
способы  в  смысле  правдоподобия  уступают рассказу  четвертого  Евангелия.
Заметьте,  что в  решительный  момент, в воскресенье утром, ученик, которому
приписывается  это  Евангелие,  не говорит  об  особом явлении  ему  одному.
Подставное лицо, которое пишет, не  заботясь  о предании, с  целью возвысить
главу  школы, не вменило бы себе в преступление  измыслить  еще одно  лишнее
явление Иисуса любимому ученику  среди этого беглого огня явлений, относимых
преданием  к первым  дням[1397], - по  крайней мере,  для  Иакова
такой вымысел был сделан.
 
     Заметьте еще  совпадение слов Луки  (XXIV, 4) и Иоанна (XX, 12 - 13). У
Матфея и Марка в  этот момент упоминается лишь об одном  ангеле. Лучом света
является ст. 9. Синоптики не заслуживают никакого доверия, когда утверждают,
что Иисус предсказывал свое воскресение.
 
     §  43.  Следующее явление,  описываемое  автором четвертого  Евангелия,
именно явление Иисуса апостолам,  собравшимся в  воскресенье вечером, вполне
совпадает  с перечислением явлений у Павла[1398]. Но совпадение с
Лукой  здесь  еще  поразительнее и имеет решающее значение. Не  только самое
явление происходит в том же месте и в то же время, при том же обществе, но и
слова,  произнесенные  Иисусом, те же;  рассказ о  том, как Иисус показывает
свои  ноги и руки, слегка  видоизменен, но у обоих авторов он  тот же, между
тем как у  других первых синоптиков его  совсем нет[1399]. В этом
отношении  Евангелие  от  евреев  вполне  согласно  с  третьим  и  четвертым
Евангелиями[1400]. "Но  каким образом, - скажут мне, - принять за
рассказ   свидетеля-очевидца   описание   случая,   который   сам  по   себе
представляется  невозможным?  Тот,  кто не  допускает  чуда, высказываясь  в
пользу достоверности четвертого  Евангелия,  не должен  ли  назвать  обманом
категорическое утверждение, заключающееся  в ст. 30 - 31?" Конечно, нет. Св.
Павел также утверждает,  что видел Иисуса, и тем не менее  мы не отрицаем ни
подлинности первого послания к Коринфянам, ни правдивости слов Павла.
 
     §  44. Особенностью четвертого Евангелия можно  считать, что  сошествие
Святого  Духа, по  его  словам,  происходит  в  вечер  того  же  дня, как  и
воскресение Христа  (XX,  22)[1401].  Лука относит  (Деяния, II и
след.) это событие к эпохе после  вознесения. Тем не менее замечательно, что
слова Иоанна, XX, 22 повторяются у Луки, XXIV, 49. Только контуры рассказа у
Луки неясны, и, очевидно, неясность внесена сюда во избежание противоречия с
повествованием в  Деяниях  (П, 1 и след.).  И здесь  мы  видим, что третье и
четвертое Евангелия сообщаются между собой какими-то тайными путями.
 
     §  45.  Подобно  всем критикам,  я  считаю, что первоначальная редакция
четвертого Евангелия заканчивается заключительными строками главы XX.  Глава
XXI  является добавлением, но  добавлением почти современного происхождения,
принадлежащим или самому автору, или его ученикам.  В этой главе описывается
новое  явление  Иисуса. Здесь снова  замечаются важные  совпадения с третьим
Евангелием (ср. Иоанна, XXI, 12 - 13, с Луки, XXIV. 41 - 43), не считая  уже
некоторых аналогий с Евангелием от евреев[1402].
 
     §  46.  Затем  следуют довольно  неясные  подробности  (15  и след.), в
которых,  однако,  более  живо,  чем  где-либо, чувствуется отпечаток  школы
Иоанна.  Здесь  снова  мы  встречаем  постоянное   внимание   к  отношениям,
существующим между  Иоанном и  Петром. Весь этот  конец Евангелия напоминает
заключительные строки интимных записок, имеющих смысл для тоге, кто их писал
или  для   лиц,  посвященных  в  тайну.  Намек  на  кончину  Петра,  чувство
товарищеского и  братского соревнования между обоими апостолами, уверенность
в том, что Иоанн не умрет, не увидев  пришествия Иисуса, все это  производит
впечатление искренности.  Гипербола дурного тона, заключающаяся в ст. 25, не
представляет  собой  несообразности  для сочинения, которое  в  литературном
отношении  стоит далеко ниже синоптических Евангелий. Сверх  того,  в  Codex
sinaiticus этого  стиха  и  нет  вовсе. Стих 24  представляет  собой  как бы
подпись. Слова "и знаем, что истинно свидетельство его" прибавлены учениками
автора  или, скорее, дают  основание предполагать,  что последние  редакторы
Евангелия  пользовались  заметками  или  воспоминаниями  апостола. Такие  же
удостоверения правдивости  встречаются, и  почти в тех же выражениях, в двух
других    рукописях,   написанных    той   же   рукой,   как   и   четвертое
Евангелие[1403].
 
     § 47. Таким образом, в повествовании о загробной жизни Иисуса четвертое
Евангелие сохраняет  за собой свое  преимущество.  Преимущество  это видно в
особенности при общем взгляде на эту часть. В Евангелиях от Луки и от Марка,
XVI,  9  -  20,  жизнь  Иисуса  на  земле  после  воскресения  продолжается,
по-видимому,  не более одного дня.  По Матфею  также она была,  по-видимому,
непродолжительна. По словам Деяний (глава I), она продолжалась сорок дней. У
трех   синоптиков,  как   и  в  Деяниях,  она  заканчивается  прощанием  или
вознесением  на небо. В  четвертом Евангелии это  расположено менее условно.
Здесь загробная жизнь не имеет точных пределов; оча продолжается в некотором
роде в бесконечность. В другом моем сочинении[1404] я  доказываю,
что эта система заслуживает предпочтения.  Здесь  достаточно напомнить,  что
она более  соответствует основному положению Св. Павла  (1  поел. к Коринф.,
XV, 5 - 8).
 
     Итак, каков вывод из этого подробного анализа? Во-первых, что рассказ о
фактической  стороне жизни Иисуса,  рассматриваемый сам по себе" в том виде,
как  его дает  четвертое Евангелие, в  отношении  правдоподобия  заслуживает
предпочтения  перед  повествованием  синоптиков;  во-вторых, что,  напротив,
поучения, которые четвертый евангелист  приписывает Иисусу, в общем не имеют
характера  подлинных  слов Иисуса; в-третьих, что автор обладает собственным
преданием, сильно отличающимся от предания синоптиков, именно по отношению к
последним  дням жизни Иисуса; в-четвертых, что это  предание, тем  не менее,
было довольно распространено, ибо Лука, не принадлежавший к школе, в которой
вышло  четвертое  Евангелие, имеет более  или менее  смутное представление о
фактах,  известных  Иоанну  и  неизвестных  Матфею  и  Марку;  в-пятых,  что
произведение это не  имеет  той  красоты,  как синоптические Евангелия,  ибо
Евангелия Матфея  и  Марка являются образцовыми  произведениями  самобытного
творчества,  Евангелие   Луки   представляет   превосходную  смесь  наивного
искусства и рефлексии,  между тем как четвертое  Евангелие  не более как ряд
дурно расположенных заметок, в которых плохо согласованы между собой легенда
и предание, рефлексия и наивность; в-шестых, что автор четвертого Евангелия,
кто  бы он ни был,  писал с целью возвысить  авторитет одного  из апостолов,
дабы  показать, что этот апостол  играл  роль также и  в тех  событиях,  при
которых в других  повествованиях о нем не упоминается, с целью доказать, что
ему были известны вещи,  о которых  не знали другие ученики;  в-седьмых, что
автор  четвертого  Евангелия писал  в то время, когда христианство было  уже
более  зрелым, чем  в  эпоху  синоптиков,  и находилось  под влиянием  более
экзальтированного представления о божественности роли Иисуса, благодаря чему
и  образ  Иисуса вышел у него менее живым, гиератическим, как образ зона или
божественной  ипостаси,   действующих  согласно   одной  лишь   своей  воле;
в-восьмых, что  если фактические данные четвертого  Евангелия  точнее данных
синоптиков, то  исторические  краски в нем  менее  точны, так что  для того,
чтобы уловить общую физиономию Иисуса, синоптические  Евангелия, невзирая на
все их пробелы и ошибки, являются все-таки истинными руководителями.
 
     Само  собой  разумеется,  что все  эти  заключения,  благоприятные  для
четвертого Евангелия, были бы  еще более вескими, если бы удалось  доказать,
что  автором его был именно апостол Иоанн, сын  Зеведеев. Но это относится к
расследованию  совсем другого  порядка. Цель наша заключалась в исследовании
четвертого Евангелия как такового, независимо от автора его. Несомненно, что
вопрос  об авторе четвертого Евангелия  - один из самых удивительных во всей
истории  литературы.  Я  не   знаю  другого   вопроса   критики,  где  самые
разноречивые  показания до  такой  степени  балансировались  бы  и  до такой
степени вносили бы путаницу.
 
     Прежде всего, ясно, что  автор желает выдать себя за свидетеля-очевидца
евангельских фактов (I, 14; XIX, 35)  и за любимого друга Иисуса (XIII, 22 и
след.,  XIX,  26 и  след.,  по  сравнению с XXI,  24).  Ни  к чему  не ведет
заключение, что глава  XXI есть прибавление, так как  это прибавление  могло
быть сделано  одинаково самим автором или его  школой. В двух других пунктах
(I, 35 и  след., XVin, 15 и след.) мы ясно видим, что автор любит говорить о
себе намеками. Одно из двух: или автор четвертого  Евангелия  ученик Иисуса,
ученик, близкий к нему и относящийся к числу старших учеников; или же автор,
желая  увеличить  свою  авторитетность,  прибегнул   к  уловке,   которою  и
пользуется от начала книги до конца, стараясь уверить, что он был очевидцем,
настолько  близким,  как  только  возможно, чтобы  этим  засвидетельствовать
правдивость всех фактов.
 
     Кто же может быть этим учеником, авторитет которого так  высоко ценится
автором? Заголовок указывает нам на  это: Иоанн. Нет ни  малейшего основания
предполагать,  чтобы этот заголовок  был поставлен вопреки желанию истинного
автора. Несомненно, что он появился во главе  четвертого Евангелия в конце П
века.  С  другой стороны, в  евангельской  истории кроме Иоанна Крестителя и
апостола Иоанна других Иоаннов нет. Остается  выбирать одну из двух гипотез:
или признать  автором  четвертого  Евангелия  Иоанна,  сына  Зеведеева,  или
смотреть  на  эту книгу как на  апокрифическое сочинение,  написанное лицом,
имевшим  намерение  выдать  это  Евангелие  за  произведение  Иоанна,   сына
Зеведеева. Действительно, здесь речь  идет не о легендах, созданных  толпой,
за которые никто не  несет на себе ответственности. Человек, который, желая,
чтобы дали  веру тому,  что он  рассказывает, обманывает  публику не  только
относительно   своего  имени,  но   еще   и  относительно   ценности  своего
свидетельства, такой человек не просто сочиняет легенду, а совершает подлог.
Какой-нибудь биограф  Франциска  Ассизского, живший на  сто или  двести  лет
позже  этого  необыкновенного  человека,  может  рассказать  о  массе чудес,
созданных  преданием,  оставаясь,  тем  не  менее,  самым  чистосердечным  и
непорочным  человеком  в  мире.  Но если тот же биограф заявит: "Я  был  его
близким другом; он любил меня больше, чем кого-либо; все, что я вам расскажу
-  истина, ибо я сам это  видел", то,  бесспорно,  такого автора  мы назовем
совсем иначе.
 
     И   этот  подлог,  в  сущности,   был  не   единственным  преступлением
подставного автора.  Мы знаем  три послания, которые точно так же носят  имя
апостола Иоанна. Если вообще в области  критики что-либо может быть признано
вероятным,  так это  именно тот факт, что, по  меньшей мере,  первое из этих
посланий принадлежит тому же автору, как  и четвертое Евангелие. Можно  даже
сказать, что это послание  - как  бы  глава, отцепившаяся  от Евангелия. Оба
сочинения пользуются одним и тем же словарем, между тем язык в книгах Нового
Завета до такой степени беден выражениями, так мало в  нем разнообразия, что
подобные аналогии сами по себе могут иметь значение  почти абсолютно верного
доказательства. Автор этого послания,  подобно автору  четвертого Евангелия,
выдает себя за свидетеля-очевидца (первое послание Иоанна. I, 1 и след.; ГУ,
14) евангельской истории. Он рекомендуется человеком известным, пользующимся
в  Церкви  большим  уважением.  С  первого  взгляда  наиболее   естественной
гипотезой  следовало  бы  признать  ту,  по  которой  все  эти  произведения
действительно принадлежат Иоанну, сыну Зеведееву.
 
     Однако поспешим оговориться: первоклассные критики отрицали подлинность
четвертого Евангелия  не без серьезных оснований для этого. Произведение это
слишком  мало  цитируется  древней  христианской  литературой; авторитет его
начинает   распространяться   лишь   значительно   позднее[1405].
Подобного Евангелия  меньше всего можно было  бы ожидать от Иоанна,  бывшего
рыбака на Генисаретском озере. Греческий язык, на котором  он  пишет, совсем
не  тот, который  был в ходу в Палестине и  который нам известен  по  другим
книгам Нового  Завета. И, в особенности, идеи  этого Евангелия  относятся  к
совершенно  другому порядку  идей. Здесь мы с головой погружаемся в Филонову
метафизику,  почти  в  гностику.  Поучения Иисуса  в том  виде, как  их  нам
передает  этот  мнимый  свидетель-очевидец,  этот  близкий  ученик, неверны,
нередко безвкусны,  невозможны. Наконец,  Апокалипсис  также выдает себя  за
произведение  Иоанна,  который,  правда,  не  называет  себя  апостолом,  но
приписывает   себе  в  Церквах  Азии   такое  главенство,  что,  разумеется,
невозможно и отождествлять его с апостолом Иоанном. Если же мы сравним стиль
и  мысли  автора  Апокалипсиса со  стилем  и мыслями  четвертого Евангелия и
первого  послания Иоанна, мы увидим поразительную разницу между ними. Где же
выход  из  этого   лабиринта   удивительных   противоречий  и  непреодолимых
затруднений?
 
     Я  лично вижу  только  один  выход. Надо держаться того, что  четвертое
Евангелие в известном смысле заслуживает названия kata loannen именно в том,
что оно  написано не самим  Иоанном, что в течение долгого времени  оно было
эзотерическим  и  держалось  в  тайне одной  из школ,  примыкавших к Иоанну.
Проникнуть в тайны этой школы, узнать, каким образом из нее вышло сочинение,
о котором  идет речь, вещь  невозможная. Не  служили  ли основанием для того
текста,  который  мы  читаем,  заметки  или  записки,  продиктованные  самим
апостолом?[1406 ]Не придал ли  рассказам и письмам своего учителя
тот  характер,  который они  сейчас  имеют,  какой-либо секретарь  апостола,
вскормленный на  чтении  Филона и выработавший  собственный  свой стиль?  Не
имеем ли  мы здесь дело со  случаем,  аналогичным тому, который  произошел с
посланиями  Св. Екатерины Сиеннской, редактированными ее секретарями, или  с
откровениями Екатерины  Эммерих, о которых  также  можно  сказать,  что  они
принадлежат  в  равной мере как самой Екатерине,  так и Брентано, потому что
фантазии  Екатерины   изложены   стилем  Брентано?  Не  могли  ли  сектанты,
наполовину  гностики, ввиду близкой кончины апостола, взяться за перо  и под
предлогом помощи  ему  в  составлении мемуаров и в  ведении  корреспонденции
навязать ему свои идеи, свои  любимые выражения и затем все  это покрыть его
авторитетом?[1407] Что  это за  пресвитер Иоанн, в некотором роде
двойник  апостола,  могилу   которого  показывали  рядом  с  могилой  самого
апостола?[1408] Представляет ли он собой другое лицо, отличное от
апостола? Или, быть может, это не кто иной, как сам апостол, продолжительная
жизнь  которого  в  течение многих  лет  служила  основой упований  для всех
верующих?[1409]  Этих  противоречий  я  уже  касался   в   другом
месте[1410]. Я еще не раз вернусь к  ним. Но на этот  раз  у меня
была лишь  одна цель:  показать,  что пользуясь так  часто  при  составлении
жизнеописания Иисуса  четвертым  Евангелием,  я имел  достаточно  для  этого
оснований, даже  в том  случае, если это Евангелие  написано и не  апостолом
Иоанном.

 

 

 

 

 

Hosted by uCozght -->