Теперь является  еще вопрос,  кото�емя  разъяснить. Мы уже

нашли,  что  четвертый  евангелист  обладал  многими  преданиями  сообща   с

синоптиками (роль  Иоанна Крестителя, голубь, явившийся при крещении Иисуса,

этимологическое  происхождение имени  Кифы, имена,  по  меньшей  мере,  трех

апостолов,  изгнание торговцев из храма). Не черпает ли четвертый евангелист

эти сведения у синоптиков? Очевидно, нет, ибо относительно самых этих фактов

он впадает  с  ними в серьезное  разногласие. Откуда же у него  берутся  эти

общие рассказы? Очевидно, из преданий или из собственных воспоминаний. А что

же это означает, если не то, что этот автор оставил нам оригинальный вариант

жизнеописания  Иисуса, что его жизнеописание следует ставить на одну доску с

прочими  биографиями  Иисуса,  прежде  нежели  приступать  затем  к   оценке

преимуществ   тех   или   других   подробностей?   Автор   априористического

жизнеописания  Иисуса  или  не имел  бы  ничего общего  с  синоптиками,  или

перефразировал   бы  их,  как  это  и   делают   апокрифы.  Символические  и

догматические тенденции были бы у него более заметны. У него  не встречались

бы  безразличные,  в некотором роде  беспристрастные  подробности,  которыми

изобилует четвертое Евангелие. Тут нет ни малейшего  сходства  с  биографией

зона;  совсем  не  так  пишет  Индия   свои  жизнеописания  Кришны,  не  так

рассказывает она  о  воплощениях  Вишну.  Примером  такого  рода  сочинения,

принадлежащего  первым  векам   нашей  эры,  может   служить  Пистэ   Софиа,

приписываемая  Валентину[1358]. Здесь  нет  ничего реального, все

носит  чисто  символический и идеалистический  характер.  Я сказал  бы то же

самое об "Евангелии Никодима", искусственной  композиции, основанной целиком

на метафорах. Целая пропасть  отделяет четвертое Евангелие от подобного рода

риторических произведений, и если  бы необходимо было во что  бы то ни стало

найти  аналогию между  ними и одним  из  канонических  Евангелий, то  скорее

следовало бы поискать ее у синоптиков, а никак не в четвертом Евангелии.

     § 6. Затем следует (II, 18 и след.) другой эпизод, соотношение которого

с  повествованием синоптиков не  менее  замечательно. Синоптики,  по крайней

мере, Матфей  и Марк, передают по  поводу суда над Иисусом и его  смерти  на

Голгофе слова, будто бы сказанные  Иисусом  и послужившие  одним из  главных

мотивов  его осуждения:  "Разрушьте этот храм, и я в три дня воздвигну его".

Но синоптики не  говорят, что Иисус  действительно сказал это; напротив, они

относятся  к   этому,   как   к   лжесвидетельству.   Четвертый   евангелист

рассказывает,  что, действительно, Иисус произнес слова, поставленные ему  в

вину. Заимствовал ли он это изречение у синоптиков? Это маловероятно, ибо он

приводит  их в другом варианте и дает им  аллегорическое значение (ст.  21 -

22),  которое  не  известно  синоптикам.  По-видимому,  в этом  случае автор

четвертого  Евангелия   пользовался  оригинальным   преданием,   даже  более

оригинальным,  нежели синоптики,  ибо эти последние не цитируют слов  Иисуса

непосредственно, а только сообщают их, как эхо. Правда, что относя эти слова

к эпохе,  двумя  годами предшествовавшей смерти Иисуса, четвертый евангелист

поступает не особенно удачно.

     Заметьте себе подробность еврейской истории, которая заключается в  ст.

20;  подробность   эта   достаточно  достоверна   и  согласуется  с  данными

Иосифа[1359].

     § 7. Ст. 23 - 25 главы II скорее неблагоприятны для анализируемого нами

текста,  они  тягучи,  холодны,  бесцветны;  в  них  чувствуется  апологист,

полемист.  Они  доказывают  обдуманность   их  редакции,  значительно  более

поздней, нежели редакция синоптиков.

     § 8. Теперь  следует эпизод с  Никодимом (III,  I - 21). Разумеется,  я

готов  пожертвовать всем  этим разговором Иисуса с  фарисеем. Это отрывок из

апостольского, а  не евангельского богословия. Содержание такой беседы могло

быть передано только Иисусом  или Никодимом. Но  обе  эти гипотезы одинаково

неправдоподобны. Сверх  того,  начиная  с  ст.  12  автор  забывает о  лице,

выведенном на сцену, и пускается в общее рассуждение, направленное по адресу

всех евреев. В этом мы видим одну  из существеннейших характерных черт этого

писателя,   его   пристрастие  к   богословским  беседам,  его   наклонность

приурочивать подобные беседы к более или менее историческим обстоятельствам.

Отрывки  этого  рода дают вам  не более  понятия  об  учении Иисуса,  нежели

диалоги Платона  об  идее  Сократа.  Это  -  искусственные  сочинения,  а не

предания.  Их  можно  также сравнить  с  тирадами,  которые, не задумываясь,

приписывают своим героям древние историки. Эти поучения довольно  далеки  от

стиля  Иисуса  и  его  идеи;  напротив, они представляют  полную  аналогию с

богословием пролога (I, I -  14), где  автор  говорит  от своего имени. Само

обстоятельство,  с  которым  автор  связывает эту  беседу, можно ли  считать

историческим фактом  или  оно  тоже  вымысел  собственного произведения? Это

трудно  сказать. Самый факт упоминается и впоследствии (XIX,  39), а Никодим

фигурирует  и в других местах (VII, 50 и след.). Я склонен верить, что Иисус

действительно имел сношения с  важным лицом, носившим это имя,  и  что автор

четвертого  Евангелия,  которому  это  было  известно,  выбрал Никодима, как

Платон выбирал Федона или  Алкивиада  своим собеседником,  для  того,  чтобы

написать большой диалог теоретического характера.

     §  9. Ст. 22 и след. до  ст.  2 главы IV, по  моему мнению, исторически

верны.  Здесь мы снова видим Иисуса с Иоанном  Крестителем, но на этот раз с

группой  учеников,  которые  его  сопровождают.  Иисус  совершает  крещение,

подобно Иоанну, привлекает  к себе толпу в большей степени, нежели Иоанн,  и

имеет больше  успеха, нежели он. Ученики также крестят со  своей  стороны, и

между обеими школами начинается  соревнование, причем сами  вожди обеих сект

остаются  выше  такой  мелочности.  Это  чрезвычайно  замечательно,   ибо  у

синоптиков  нет ничего подобного. Для меня этот  эпизод очень правдоподобен.

Если есть  в  нем  некоторые  необъяснимые  подробности,  то  это  вовсе  не

подрывает  исторической  ценности всего эпизода.  То были вещи, которые  все

понимали  с полуслова и которые отлично подходят к гипотезе личных мемуаров,

написанных  для избранного кружка. Напротив, подобные неясности непонятны  в

труде,  составленном  исключительно  с  целью дать преобладание определенным

идеям. Такие идеи проглядывали бы в нем на каждом ищу, и в самом рассказе не

попадалось  бы столько строчных обстоятельств,  не имеющих никакого значения

для богословской теории. Сверх того, здесь  дается точная топография (ст. 22

- 23). Правда, известно, где находится  Салим, но название Ainon проливает в

этом отношении  луч света.  Это измененное слово Енаван, множественное число

от халдейского слова Аин или Ен, "колодец". Каким образом  могли  бы угадать

это эллинские сектанты Ефеса?  Они бы  tie могли  назвать ни одной местности

или  назвали бы какую-либо общеизвестную, или изобрели  бы  небывалое слово,

воспользовавшись семитической этимологией.  Подробность, заключающаяся в ст.

24, точно так же отличается правдивостью и точностью. Ст. 25, связь которого

с предыдущим и с последующим не особенно ясна, противоречит предположению об

искусственном вымысле.  Можно бы сказать, что  мы  имеем здесь дело  с плохо

редактированными заметками,  с  отрывочными воспоминаниями  прошлого,  очень

старыми, но  порой  чрезвычайно светлыми. Что может быть  наивнее повторения

содержания  ст. 26  в ст.  1  главы  IV? Ст. же  27 - 36 носят совсем другой

характер. Здесь автор  вдается в рассуждения,  которым  невозможно придавать

характер  достоверности. Но ст. 1  главы IV обладает редкостной ясностью,  а

ст. 2 имеет  и капитальное значение. Автор, как бы раскаявшись в том, что им

написано, и опасаясь, чтобы его  повествование не имело дурных  последствий,

вместо того, чтобы вычеркнуть написанное, делает в скобках оговорку, которая

явно противоречит всему предыдущему.  Он уже не хочет, чтобы  Иисус крестил;

он  уверяет,  что  крестили  только его  ученики. Допустим,  что  ст.  2 был

позднейшей  вставкой.  Во всяком случае, это  доказывает,  что весь рассказ,

заключающийся в главе III, 22 и след., никак не отрывок из априористического

богословия, что, напротив, богослов этого направления берется за перо только

на  ст. 2, чтобы  опровергнуть  этот  рассказ  и  устранить те  затруднения,

которые он мог бы собой представлять для его теории.

     §  10.  Мы  дошли  до  беседы  Иисуса  с  Самаритянкой  и  до миссии  к

самаритянам (IV, 1 - 42). Луке[1360] эта миссия была известна, и,

вероятно, она действительно имела место.  Тем не  менее здесь  можно было бы

применить теорию тех ученых, которые  видят  в четвертом Евангелии  лишь ряд

вымыслов, имеющих целью изложение  известных принципов. Подробности диалога,

очевидно,   вымышлены.  С  другой   же  стороны,   топографические   данные,

приведенные в ст. 3 - 6, удовлетворительны. Только палестинский еврей, часто

проходивший неподалеку от входа в Сихемскую долину, мог бы написать это. Ст.

5 -  6 не точны; но предание, заключающееся в них, могло быть заимствовано в

кн. Бытия, ХХХШ, 19, XLVHI, 22; в  кн. Иисуса Навина, XXIV, 32. По-видимому,

автор прибегает к игре слов (Сихар вместо Сихем[1361]), в которой

заключалась горькая ирония  евреев по адресу самаритян[1362].  Не

думаю, чтобы в Ефесе  так интересовались ненавистью  и  взаимными раздорами,

которые  существовали  между  иудеями  и  самаритянами  (ст.  9).  Намеки на

религиозную историю Самарии, которые будто  бы заключаются в ст. 16 - 18,  я

считаю натянутыми.  Капитальную  важность  представляет  ст. 22.  Он  словно

разделяет на две  части  превосходную мысль,  начинающуюся  словами: "Поверь

мне, что  наступает  время...", к выражает  как раз противоположное  мнение.

Здесь мы имеем дело, по-видимому, с такою же поправкой, как и в ст. 2 той же

главы;  сам автор  или кто-либо из его учеников выправляет мысль, которую он

находит  слишком  опасной или слишком смелой.  Во всяком случае, эта вставка

проникнута чисто еврейскими  предрассудками. Я отказываюсь ее понимать, если

она  была  написана  около 130 или 150 г.  в христианской фракции,  наиболее

отрешившейся  от иудаизма. Ст. 35 совершен-то в стиле  синоптиков и истинных

слов  Иисуса. Остается великолепное изречение,  заключающееся в ст. 21 и  23

(пропуская  ст.  22). Для подобных  слов не существует  строгого  мерила  их

подлинности.  Как  предположить,  чтобы  Иисус  или  Самаритянка  рассказали

кому-либо  беседу, которая  произошла  между ними?  Восточная  манера  вести

рассказ,  по  существу   своему,  имеет   повествовательный   характер;  все

переводится на язык  точных и  осязаемых фактов.  Наши фразы общего  смысла,

выражающие тенденцию, общий взгляд. Востоку неведомы Следовательно, здесь мы

имеем  дело с анекдотом, который следует принимать так  же буквально, как  и

любой другой из  исторических анекдотов.  Но в анекдоте нередко  заключается

истина. Если Иисус никогда не произносил этого изречения, тем не менее слова

эти  принадлежат ему, и  если  бы  его не было, то и ю не существовало бы. Я

знаю, что у синоптиков часто встречаются совершение противоположные принципы

и случаи, где Иисус  обходится  с  неевреями очень жестко. Но есть  и другие

места, где мы снова находим у него тот же широкий взгляд, какой господствует

в этой главе  Евангелия от Иоанна[1363]. Надо выбирать между теми

и  другими, и я думаю,  что  истинная  мысль  Иисуса  заключается в  текстах

второго рода. Места  противоположного характера, по моему  мнению, не  более

как lapsus, обмолвки, которые принадлежат  ученикам,  не  вполне  понимавшим

своего учителя и искажавшим его мысли.

     § 11. Ст. 43 - 45 главы  IV заключают в себе  нечто удивительное. Автор

полагает, что Иисус совершал свои великие дела именно в Иерусалиме, во время

праздников. По-видимому, это входит у  него в систему. И  то обстоятельство,

что он ссылается (ст. 44) на слова Иисуса, приводимые также  и синоптиками и

имеющие  весьма достоверный характер, доказывает, что эта  система,  хотя  и

ложная, основывается у него на воспоминаниях.

     § 12. В ст. 46 мы находим  упоминание о небольшом городе Кане, что было

бы  непонятно в сочинении  искусственном  и  чисто догматическом. Далее идет

(ст. 46 - 54)  описание чудесного исцеления, весьма  сходного с подобными же

чудесами, наполняющими рассказы синоптиков, и соответствующего, с некоторыми

вариантами, чуду, рассказанному у Матфея, VIII, 5 и след., и  у Луки, VII, 1

и след. Это весьма замечательно; ибо  это показывает, что автор не измышляет

чудес и, рассказывая  о них,  держится  предания. В общем,  из семи чудес, о

которых он рассказывает, только относительно двух (брак в Кане и воскрешение

Лазаря) нет ни следа у синоптиков, остальные же пять находятся у них, только

с иными подробностями.

     § 13. Глава  V составляет совершенно обособленный отрывок. Здесь приемы

автора  обнаруживаются.   Он  рассказывает  чудо,  будто  бы  совершенное  в

Иерусалиме,  и  всю  обстановку его  приурочивает  к  тому,  чтобы само чудо

представлялось  более поразительным, а  затем пользуется этим случаем, чтобы

вставить пространные догматические и  полемические рассуждения, направленные

против  евреев. Измышляет ли автор это чудо или заимствует его  в  предании?

Если  измышляет,  то надо,  по  меньшей  мере,  признать,  что  он  живал  в

Иерусалиме,  ибо  он  обнаруживает  хорошее  знакомство  с городом  (ст. 2 и

след.).  Нигде  в других  Евангелиях не  упоминается  о  Вифезде;  но  чтобы

выдумать  это название  и связанные  с ним обстоятельства, автору четвертого

Евангелия необходимо было  знать  еврейский  язык, а  противники  указанного

Евангелия  этого  не допускают.  Более вероятно, что суть своего рассказа он

почерпнул в  предании;  действительно,  рассказ этот  представляет  заметное

сходство  с  аналогичными местами у Марка[1364]. Отсюда вытекает,

что   часть   христианской  общины  приписывала  Иисусу   чудеса,  будто  бы

происшедшие  в  Иерусалиме. Это чрезвычайно  важно.  Вполне естественно, что

Иисус  приобрел огромную славу  чудотворца  среди сельского,  бесхитростного

населения Галилеи, особенно благоволившего  к нему. Если  бы  он ни разу  не

обнаруживал здесь  своей  готовности свершить  чудо, чудеса  все  равно  ему

приписали  бы.  Слава  чудотворца  все  равно  о  нем  распространилась  бы,

независимо от того, приложил  ли он  к  этому старание, без его ведома. Чудо

само  собой объясняется  для  публики,  расположенной к  чудотворцу; в  этих

случаях,   в   сущности,  публика   сама   делает   чудо.   Но  перед  лицом

неблагосклонной  публики  положение  совершенно  меняется. Это отлично  было

видно  по  размножению чудес в Италии пять или шесть лет тому назад. Чудеса,

которые  совершались в  римских государствах, неизменно удавались; напротив,

когда чудотворцы рискнули  появиться в провинциях итальянских, где тотчас же

по поводу чуда началось расследование, то чудеса  быстро прекратились. Лица,

об исцелении  которых  распущен  был слух,  признавались, что  они  вовсе не

болели.  Сами чудотворцы при допросе доказывали, что им  ничего не известно,

но что так как распространился слух, будто бы они совершали чудеса, то они и

сами  этому  поверили.  Другими  словами,  для  того  чтобы  чудо   удалось,

необходимо немножко  снисходительности.  Если  же присутствующие не помогают

чуду,  то  приходится  помогать  ему  самим  актерам.  Таким  образом,  если

допустить, что Иисус  совершал чудеса  в  Иерусалиме,  то  придется  сделать

весьма  обидные для него предположения. Пока я  не буду  произносить  своего

суждения по  этому предмету, ибо сейчас  мне  надо будет говорить  об  одном

иерусалимском чуде, которое представляет важность совсем  с другой стороны и

которое гораздо теснее связано с главнейшими событиями жизни Иисуса.

     § 14. Глава VI, ст.  1-14: галилейское  чудо, тоже совершенно сходное с

одним из чудес, описываемых синоптиками; речь  идет о насыщении  хлебом пяти

тысяч.   Очевидно,   что  это  чудо  принадлежало   к  числу  тех,   которые

приписывались Иисусу  еще при его  жизни. В основе этого чуда лежит реальных

факт.  Нет ничего легче,  как представить  себе  подобную  иллюзию  у  людей

легковерных,  наивных, относящихся к чудотворцу с симпатией. "Пока мы были с

ним,  нам не  хотелось  ни  пить,  ни  есть"; эта  совершенно  обычная фраза

превратилась  в  чудесный  факт, который  передавали  друг  другу  с разными

дополнениями. Как  и  всегда,  повествование  четвертого  Евангелия  об этом

эпизоде  немножко более  рассчитано  на  эффект,  нежели тот  же  рассказ  у

синоптиков.  В этом  отношении его можно  считать  сортом  ниже.  Но следует

отметить  роль, которую здесь играет апостол Филипп. Филипп  особенно хорошо

известен  автору четвертого Евангелия (ср. I,  43 и след., ХП, 21  и след.).

Филипп  же  жил  в  Гиераполисе  в  Малой  Азии  и   Папий  знал  здесь  его

дочерей[1365]. Все это отлично согласуется  одно с  другим. Можно

сказать,  что  автор заимствовал описание  этого чуда  у  синоптиков  или  в

аналогичном источнике, а затем воспользовался им по собственному усмотрению.

Но каким образом черта, которую он прибавляет к этому описанию, могла бы так

хорошо гармонировать со всем, что нам об этом известно из других источников,

если бы самая эта черта не была почерпнута из непосредственного предания?

     § 15.  Автор  описывает целый  ряд  чудес и  видений (VI, 16  и след.),

которые  соединяет   между   собой  явно  искусственной   связью,  прекрасно

подтверждающей,  что  все эти  воспоминания (если только  это  воспоминания)

записаны довольно поздно. Во время  бури Иисус появляется на волнах и как бы

идет по морю; самая  лодка чудесно движется сама собою. Чудо это описывается

и синоптиками[1366]. Очевидно, и здесь мы имеем дело с преданием,

а никак  не  с индивидуальной фантазией. Ст. 23 устанавливает пункт, где это

произошло, устанавливает  связь между этим  чудом  и  насыщением хлебом пяти

тысяч,  и  все  это,  по-видимому, доказывает, что  данные  места  Евангелия

следует отнести к числу тех рассказов о чудесах, которые  имеют историческую

основу.  Чудо,  о  котором  идет  речь,  объясняется,  вероятно,  какою-либо

галлюцинацией спутников Иисуса, которая у них была, когда они плыли по озеру

и вследствие которой, в минуту опасности,  им казалось,  что  учитель идет к

ним на  помощь. Идея, которую они себе внушили,  что тело Иисуса легко,  как

дух[1367],  придавала этому  еще  большую  вероятность. Мы  скоро

увидим  (глава  XXI)  еще другое  предание,  основанное на аналогичной  игре

воображения.

     §  16.  Оба предшествующие чуда служат введением к  одной из  важнейших

проповедей, какие только произносились Иисусом в Капернаумской синагоге. Эта

проповедь, очевидно, относится  к комплексу символов, особенно  свойственных

древнейшей  из  христианских  общин, к символам, изображающим  Христа в виде

хлеба   для   верующего.  Я  уже  говорил  выше,  что  почти  все  поучения,

приписываемые  Христу четвертым Евангелием, представляют собой искусственное

произведение;  быть может,  сюда же  следует отнести  и  эту проповедь. Если

угодно, я могу  признать, что этот отрывок имеет более значения для  истории

идеи Евхаристии в I веке, нежели для изложения подлинного учения Иисуса. Но,

по  моему мнению,  и  в этом  случае само четвертое Евангелие  проливает луч

света  на   этот  вопрос.  По  синоптикам,  учреждение  таинства  Евхаристии

относится к последнему вечеру, проведенному Иисусом с учениками. Ясно, что в

очень   старое   время   этому   верили,   и   таково    было   учение   Св.

Павла[1368].   Но  для  того,  чтобы  согласиться  с  этим,  надо

предположить, что Иисус  точно знал день своей смерти,  а этого мы  не можем

допустить.   Следовательно,  обычаи,   из   которых   возникла   Евхаристия,

существовали  раньше  Тайной  вечери,  и  я думаю,  что  четвертое Евангелие

совершенно правильно  пропускает  рассказ  о  вечери  в  Великий  Четверг  и

рассеивает идеи Евхаристии по  всему  жизнеописанию  Иисуса.  Все,  что есть

существенного в рассказе  об Евхаристии, не более  как описание подробностей

любой  иудейской трапезы[1369].  Иисусу  приходилось не  один,  а

сотни  раз  благословлять хлеб.  преломлять его,  раздавать  присутствующим,

благословлять  вино. Я отнюдь  не  утверждаю, будто бы  четвертый евангелист

приводит  подлинные  слова  Иисуса.  Но весьма  определенные черты,  которые

описываются  в  ст.  60  и  след.;  68,  70 и  71,  во всяком  случае  носят

оригинальный  характер. Ниже  мы  снова заметим особенную ненависть автора к

Иуде из Кериота. Правда, синоптики тоже не очень  мягко к нему относятся. Но

у четвертого евангелиста эта  ненависть носит более обдуманный, более личный

характер; ее можно подметить в двух или трех местах, кроме рассказа  о самой

измене; благодаря ей автор возводит на голову преступного ученика обвинения,

о которых прочие евангелисты не упоминают.

     §  17.  Глава  VII, 1 - 10  представляет собой  маленькое  историческое

сокровище. Здесь с восхитительной наивностью переданы угрюмое неудовольствие

братьев Иисуса, предосторожности, которые приходится принимать Иисусу. Здесь

совершенно  отсутствуют  символистика  и  догматизм.  Можно  ли  подозревать

догматическую или символическую тенденцию в этом небольшом рассказе, который

скорее  может   вызвать  возражения,   нежели  служить   целям  христианской

апологетики? Зачем писатель, единственным девизом которого был бы: Scribitur

ad probandum, стал бы выдумывать подобную странную  подробность? Нет, нет, в

этом месте девизом его было, несомненно: Scribitur ad  narrandum. Это вполне

оригинальное воспоминание, с какой бы стороны оно ни шло и каким бы пером ни

было  написано. Можно ли  после этого  утверждать, что личности, описываемые

четвертым Евангелием, типы, характеры, а не исторические существа с плотью и

кровью?  Скорее  именно  у  синоптиков  повествование  носит идиллический  и

легендарный  характер; по сравнению с  ним  четвертое  Евангелие  пользуется

приемами истории, а в его повествовании видно намерение достигнуть точности.

     § 18. Затем следует диспут между  Иисусом и  евреями (ст.  11 и след.),

которому  я  придаю  лишь  небольшую  цену.  Такого  рода сцены  должны были

происходить в большом числе. На всем, что рассказывает четвертый евангелист,

сильно  отражается  характер его фантазии;  в подобных  картинах краски  его

поэтому  не  должны  быть   особенно  жизненными.  Поучения,  которые  здесь

приписываются Иисусу, вполне соответствуют обычному стилю этого автора. Одно

лишь  вмешательство  Никодима (ст. 50  и след.) во всем этом эпизоде и имеет

некоторую историческую ценность. Ст. 52 вызывал возражения.  В нем, говорят,

заключается ошибка, которой не сделал бы  ни Иоанн, ни даже любой еврей. Мог

ли автор не знать, что Иона  и Наум были родом из  Галилеи? Конечно, мог  не

знать или, по меньшей мере. не подумать о них. Евангелисты и  вообще  авторы

книг Нового Завета, за исключением Св. Павла, обладали весьма слабым знанием

истории и экзегетики. Во всяком случае, они писали по памяти и не заботились

о точности.