К.С.Льюис

Боль

 

 

 

                                                                                                                                                                      

      8
     Ад
      Что есть весь мир, солдаты?
     Это я-
     Я, этот снег, полночные края. Солдаты, одиночество в пути,
     Где вместе нам идти - Все это я.
     У. де ла Map. "Наполеон".
     Ричард любит Ричарда, что значит:
     Я - это я.
     Шекспир.
     В одной из предыдущих  глав я признавал,  что боль, которая одна лишь в
состоянии убедить дурного человека,  что не  все обстоит наилучшим 'образом,
может также привести его к последнему  без раскаяния  бунту. И на протяжении
всего повествования я признавал, что человек обладает свободной волей, и что
в связи с этим все дары, предоставляемые ему, имеют как лицевую сторону, так
и изнанку. Из этих посылок  непосредственно следует,  что Божественные труды
по  искуплению мира не  могут наверняка обеспечить успех в отношении  каждой
индивидуальной души. Некоторых  искупление обойдет стороной.  Нет  ни одного
другого учения, которое я  с такой  охотой устранил бы из христианства, будь
это  в  моей   власти.  Но   оно  полностью  подтверждается  Писанием  и,  в
особенности, собственными  словами  нашего  Господа  -  христианство  всегда
придерживалось этого учения, и оно подтверждается разумом. Если мы играем  в
игру, мы  должны иметь возможность  проиграть. Если счастье человека лежит в
его  самоотречении, оно никому не под  силу,  кроме него самого (хотя многие
могут помочь  ему в  этом), и он  может отказаться. Я бы уплатил любую цену,
чтобы иметь возможность правдиво сказать: "Все будут спасены". Но мой  разум
выдвигает вопрос: "Посредством их воли, или без нее?" Если я  скажу: "Без их
воли", я тотчас же отмечу противоречив.  Каким  образом величайший акт воли,
самоотречение, может совершиться помимо воли? Если/ я скажу: "Посредством их
воли", мой разум ответит: "Каким же образом, если они этого не пожелают?"
     Высказывания Господа об аде,  как и все Его высказывания, адресованы не
нашему рассудочному  любопытству, а совести и воле. Когда они пробуждают нас
к  действию, убеждая нас в  возможности ужасного  результата, они, вероятно,
делают  все, на что  они  были рассчитаны, и  если бы весь мир  был  населен
убежденными  христианами, больше не было бы  нужды об  этом говорить.  Дело,
однако,  обстоит таким  образом,  что это учение составляет одно из  главных
оснований  для  нападок  на  христианство как на  варварскую религию  и  для
сомнений в благости Бога. Нам говорят, что это отвратительное учение - и оно
мне  самому до  глубины  души  отвратительно  -  и  напоминают о  трагедиях,
происходящих в  человеческой  жизни от  веры  в  него. О  других  трагедиях,
происходящих  от  неверия в него, нам говорят  реже.  По  этим причинам  - и
только по этим - необходимо обсудить этот вопрос.
     Проблема заключается  не просто  в том. что  Бог  предает некоторые  из
Своих  созданий  окончательной  погибели.  Это  была  бы проблема,  будь  мы
магометанами.  Христианство, верное, как  всегда, сложности реального  мира,
предлагает  нам  нечто более  запутанное  и  неоднозначное -  Бога, в  такой
степени исполненного милосердия, что  он становится человеком и умирает  под
пытками,  чтобы  отвратить  от  Своих  созданий  окончательную  погибель,  и
который,  тем  не менее,  там, где  это  героическое средство не  действует,
по-видимому не желает, или даже не может, предотвратить эту погибель простым
'актом  власти. Мгновение назад я  легкомысленно  сболтнул,  что уплатил  бы
любую  цену, лишь бы избавиться  от этого учения. Но я  солгал.  Я не мог бы
уплатить и  тысячной доли той цены, которую уже уплатил Бог, чтобы устранить
не просто учение, а сам  факт. В этом-то и  состоит  реальная проблема:  при
таком избытке милосердия все же существует ад.
     Я не буду пытаться доказывать, что это учение вполне сносно. Выскажемся
начистоту: оно невыносимо. Но по-моему, можно доказать нравственность  этого
учения путем  критики обычно выдвигаемых, или чувствуемых, возражений против
него.
     Во-первых,  у многих на уме  возражение против справедливости воздаяния
как  таковой. Это  мы  отчасти  обсудили  в одной  из предыдущих  глав.  Там
утверждалось, что  всякое наказание становится несправедливым, если из  него
устранить идею воздаяния по заслугам, и  даже в  самой  страсти мщения  было
обнаружено ядро праведности  - в требовании, чтобы злой человек не оставался
в полном удовлетворении содеянным им злом, что оно должно предстать ему тем,
чем оно истинно  предстает другим - злом. Я говорил, что боль водружает флаг
истины внутри мятежной крепости к покаянию. Но что, если этого не происходит
-  если  за  водружением флага  не следует никаких  побед?  Попробуйте  быть
честным  с самим собой. Представьте себе  человека, который достиг  власти и
богатства путем непрерывной цепи измен и жесто костей, путем использования в
чисто  эгоистических целях благородных побуждений  своих жертв,  непрестанно
посмеиваясь над  их  простотой;  который, добившись  таким  образом  успеха,
использует  его  для удовлетворения своей похоти и ненависти  и,  в конечном
счете,  расстается с последними остатками воровского кодекса чести, предавая
своих собственных  сообщников  и  глумясь  над их ошеломленным прозрением  в
последние мгновения жизни. Предположим  далее, что  он  делает все,  вопреки
нашим ожиданиям, не мучась угрызениями, но ест с аппетитом школьника и спит,
как здоровый младенец, -  этакий бодрый краснощекий детина, которого ничто в
мире не тревожит, который до самого конца непоколебимо уверен, что один лишь
он обнаружил разгадку жизни,  что Бог и человек -  дураки, которых он  обвел
вокруг  пальца,  что  его  образ  жизни  вполне  успешен,  удовлетворителен,
безупречен.  Здесь  нам  следует быть  осторожными.  Даже  малейшая  уступка
страсти  мщения  -  весьма  тяжкий   грех.  В  соответствии  с  христианским
милосердием мы должны  приложить все  усилия к обращению такого  человека на
истинный путь,  предпочесть его  обращение -  хотя  бы  и  с  угрозой  нашей
собственной жизни, даже душе - его наказанию, предпочесть его бесконечно. Но
проблема не в этом. Допустим, он не захочет быть обращенным - какую судьбу в
вечности вы  сочтете подобающей ему? Можете ли вы  и впрямь  пожелать, чтобы
такой  человек,  оставаясь  тем,  кто  он  есть    он  должен иметь  такую
возможность, коль скоро он  обладает свободной волей),  навсегда  остался  в
своем нынешнем счастливом состоянии - чтобы он на  протяжении всей вечности,
пребывал в совершенном убеждении, что ему удалось всех провести? А  если  вы
не можете этого вынести, то  только ли ваше злонравие тому  причиной? Или же
вы обнаруживаете,  что конфликт между справедливостью и милосердием, который
временами  казался  вам  таким  устаревшим  богословским вопросом,  теперь и
впрямь разыгрался в вашем сознаниии, сопровождаемый чувством, что он исходит
(верху, а не снизу? Вами движет не просто желание причинить этому никчемному
существу  боль,  но  поистине  моральное требование  что,  рано  или поздно,
справедливость должна восторжествовать, флаг должен быть  водружен в этой до
жути мятежной душе, даже если  за этим  не последует более полная  и  лучшая
победа. В каком-то смысле для самого такого  создания, даже если оно никогда
не исправится,  лучше, если  оно будет  сознавать  себя чем-то  неудавшимся,
ошибочным. Даже милосердие вряд  ли  может пожелать такому человеку  вечного
самодовольного  продолжения этой жуткой  иллюзии.  Фома  Аквинский  писал  о
страдании, подобно тому, как Аристотель писал о  стыде, что само по себе оно
не является благом, но что оно  может обладать известным благом в конкретных
обстоятельствах. Это  значит,  что,  при  наличии  зла,  боль  в  результате
обнаружения  зла, будучи своего рода знанием, является относительным благом,
ибо альтернативой будет незнание  души  о присутствии зла или о том, что зло
противно  ее  природе,  тогда   как     то,  и  другое",  пишет   философ,
"представляет  собой явное  зло"  (Summa  Thelogica). И по-моему, пусть и  с
трепетом, мы должны согласиться.
     Требование, чтобы Бог простил такого  человека,  пока он остается таким
же,  как   и  был,   основано  на  смешении   попустительства  с  прощением.
Попустительствовать  злу - значит  попросту игнорировать  его, относиться  к
нему так,  как если бы оно было  благом. Но  прощение, для того, чтобы  быть
полным,  должно быть не  только дано, но и принято, а человек, не признающий
з^ собой вины, не может принять прощения.
     Я  начал  с  понятия  ада,  как положительного наказания,  воздаваемого
Богом,  потому что это форма, в  которой учение  носит  самый  отталкивающий
характер, и  мне хотелось совладать с самым сильным возражением. Но, конечно
же, хотя наш Господь часто говорит об аде, как о месте отбывания  приговора,
вынесенного судом, Он также говорит в  другом месте, что суд состоит в самом
факте  предпочтения людьми  тьмы свету,  и  что  людей судит не  Он, но  Его
"слово"  (Иоан.  3:48). А  поскольку  в конечном счете обе эти идеи означают
одно и  то же, мы вольны считать, что погибель дурного человека состоит не в
навязанном ему  приговоре,  а  просто  в том,  что  он является  тем, кем он
является. Характеристика погибших душ - их "отказ от всего,  что не является
ими"  (Фон Хюгель, "Что мы имеем в виду  под раем и адом?). Наш воображаемый
эгоист пытается превратить  все, что  ему попадается,  в  свое  владение или
придаток. Вкус к иному, то есть самая способность наслаждаться добром, в нем
угас,  за  исключением случаев,  когда  его  тело  все  еще  втягивает его в
какой-то  рудиментарный  контакт  с  внешним  миром.  Смерть  устраняет этот
последний контакт.  Исполняется  его  желание  -  жить  полностью  в себе  и
обходиться тем, что он там обнаружит. И он обнаруживает там ад.
     Другое  возражение  основано  на  кажущейся диспропорции  между  вечным
проклятием и преходящим грехом. И если мы думаем о вечности всего лишь как о
продолжении времени, диспропорция и  впрямь имеет место. Но многие отвергнут
такое  понятие  о вечности.  Если  мы вообразим время,  как линию,  -  а это
хороший образ, потому что элементы времени  расположены последовательно и ни
один  из  них  не сосуществует с другим -  нам, вероятно, следует  думать  о
вечности  как  о плоскости  или даже  объеме. Таким  образом  вся реальность
человеческого  существа будет  представлена  объемной 'фигурой. Это объемная
фигура  будет  в  основном делом  рук Бога, действующего  через благодать  и
природу, но человеческая свободная воля вносит в нее базисную линию, которую
мы  именуем земной  жизнью  -  а если неверно  провести  базисную линию, вся
объемная фигура окажется  не в том  месте. Тот факт, что жизнь коротка, или,
возвращаясь  к символу, что мы вносим во всю  сложную  фигуру лишь небольшую
линию, можно считать актом Божьего милосердия. Ибо если даже проведение этой
короткой линии, оставленное на нашу  свободную волю, порой удается настолько
плохо, что портит  все целое, насколько же сильнее мы могли бы испортить эту
фигуру, если бы нам доверили большее? В  более  простой форме это возражение
состоит в том, что  смерть  не должна быть непреложной,  что должна  быть  и
возможность второй попытки.  (Понятие второй попытки не следует путать  ни с
понятием  Чистилища  для уже спасенных душ, ни с понятием преддверия ада для
уже погибших  душ.) Я думаю,  что если бы существовала  вероятность пользы в
миллионе попыток, такая  возможность была бы предоставлена. Но учитель часто
знает,  от  школьников  и их  родителей,  что  в  действительности  посылать
школьника  на  переэкзаменовку  бесполезно.  Окончательное  решение   должно
когда-нибудь быть  принято,  и не нужно иметь особенно  крепкую  веру, чтобы
понять, что  Всеведущий знает, когда. Третье возражение основано  на ужасной
интенсивности боли в  аду, как о том свидетельствует средневековое искусство
и даже некоторые места в Писании. Здесь фон Хюгель предостерегает нас, чтобы
мы  не  путали  само  учение  с  образами,  при  помощи  которых  оно  может
излагаться.  Наш  Господь  говорит  об  аде  в  трех  символах.!  во-первых,
наказания  ("вечная мука", Матф. 25(46),  во-вторых,  уничтожения  ("бойтесь
более  того, кто может и  душу и тело  погубить в геенне", 'Матф. 10:28),  и
в-третьих, лишения, исключения, или  изгнания в "тьму внешнюю", как например
в  притче  о  человеке без свадебной  одежды  или о  мудрых и  глупых девах.
Преобладающий образ  огня здесь важен,  потому что в  нем  соединены понятия
муки  и  уничтожения. Вполне очевидно, что. все  эти выражения  имеют  целью
создать впечатление чего-то невыразимо  жуткого, и любая  интерпретация,  не
принимающая  во  внимание этот  факт, не годится,  на  мой взгляд, с  самого
начала. Но нет необходимости сосредоточиваться на образах пытки, исключая из
рассмотрения символы уничтожения и лишения. Что же это может быть такое, что
одинаково верно отражено во всех этих трех символах? Нам следует естественно
предположить, что уничтожение означает распад, или прекращение. И люди часто
говорят  так, словно  "аннигиляция" души вполне возможна.  Однако,  во  всем
нашем  опыте  уничтожение  одного  предмета  приводит к  появлению  другого.
Сожгите бревно, и вы получите  газы,  тепло и золу. Быть в прошлом бревном -
значит быть  в  настоящем  тремя  эгими  элементами.  Если душа  может  быть
уничтожена, нет ли какого-то состояния "бывшести" человеческой души? И не то
ли  это состояние,  которое с  равной  достоверностью  описывается как мука,
уничтожение  и  лишение?  Вы,  конечно,  помните,  что  в  притче  спасенные
отправляются в приготовленное для них место, тогда как погибшие отправляются
в такое место,  которое  никогда не предназначалось  для людей (Матф. 25:34,
41).  Попасть в Царствие  Небесное - значит стать человеком  в  куда большей
степени, чем это нам  когда-либо удавалось на  земле. Попасть  в ад - значит
быть отлученным от  человечества. Низвергаемое (или  низвергающееся) в ад  -
это не человек, это  "остатки". Быть человеком в полной мере -  значит иметь
страсти,  послушные  воле,  и волю, уступаемую  Богу. Быть  же  человеком  в
прошлом  -  быть  "бывшим"  человеком,  или  "проклятым  духом"  -   значит,
по-видимому,   состоять  из  воли,  полностью  сосредоточенной  на  себе,  и
страстей,   совершенно   не   контролируемых   волей.  Невозможно,  конечно,
вообразить  себе сознание  подобного  существа - уже  скорее  не грешника, а
разрозненного скопления взаимно несовместных грехов. Не исключена истинность
мнения о том, что ад является адом  не  с его собственной точки зрения, а  с
точки  зрения рая. Я не  думаю, что  это противоречит суровости  слов нашего
Господа.  Никому, кроме самих проклятых,  их судьба не может показаться хоть
сколько-нибудь сносной. И следует признать, что когда, в этих заключительных
главах,  мы говорим о вечном, категории боли  и удовольствия, занимавшие нас
на протяжении столь долгого времени, начинают уступать место  более  широким
понятиям о  добре и зле. Последнее  слово  не останется ни  за  болью, ни за
удовольствием. Даже если  бы было возможно,  чтобы ощущения  проклятых (если
это  можно  назвать  ощущениями) содержали бы  в  себе  не боль,  а  немалое
удовольствие, это мрачное удовольствие, тем не менее,  было бы  такого рода,
что  любая душа,  на которой еще нет проклятия, отшатнулась бы в молитвах от
этого  неисповедимого  ужаса, и даже если  бы  в раю была боль,  все, кто не
лишен понимания, возжелали бы ее.
     Четвертое возражение состоит в том, что ни один сострадательный человек
не  мог  бы благоденствовать в раю, зная, что хотя бы одна человеческая душа
все еще остается в аду - а если это так, то  неужели же мы милосерднее Бога?
За этим возражением скрывается мысленная картина рая и ада, сосуществующих в
однолинейном времени, как сосуществуют  истории Англии и Америки, так  что в
каждый момент благоденствующие могут сказать: "Муки  ада продолжаются  в это
мгновение".  Но  я  заметил,  что  наш  Господь,  подчеркивая  ужасы  ада  с
беспощадной  суровостью, обычно  подчеркивает  идею  окончательности,  а  не
продолжительности. Предание пожирающему пламени обычно трактуется как конец,
а не как начало чего-то нового. Мы не можем сомневаться в том, что проклятая
душа навеки застывает в своем дьявольском состоянии, но мы не можем сказать,
подразумевает ли такое застывание  навеки  также и вечную длительность - или
какую-либо длительность вообще. Интересные рассуждения на эту тему имеются у
Эдвина Бевана.  Нам известно о рае куда больше, чем об аде, потому что рай -
это родина человечества, где есть все для человеческой жизни во славе, тогда
как ад  не был сотворен для людей. Он ни в каком  смысле не параллелен раю -
он есть "тьма внешняя", где бытие переходит в ничто.
     И, наконец,  выдвигают  возражение, что  окончательная  утрата  хотя бы
одной  души означает  поражение  всемогущества.  И так  оно и  есть.  Создав
существа со свободной волей, Всемогущий с самого начала признает возможность
такого  поражения.  То, что вы называете  поражением, я называю чудом  - ибо
создание отличных от  Себя объектов и обретение,  таким образом, возможности
встретить в каком-то смысле, сопротивление со стороны собственного создания,
представляет собой  самый  поразительный  и  невообразимый из всех подвигов,
признаваемых нами за  Божеством. Я охотно  верю, что проклятые, в  некотором
смысле, добиваются  успеха и до  конца остаются  мятежниками,  что двери ада
заперты изнутри. Я не имею в виду, что этя* духи  не могут пожелать выйти из
ада  -  в  некотором  неопределенном  смысле,  в каком  завистливый  человек
"желает" быть  счастливым. Но они  наверняка не могут напрячь волю даже  для
первых  предварительных  стадий  самоотречения, которое  является  для  души
единственным средством  достичь какого-либо блага. Они  вечно пользуются той
жуткой свободой, которой они требовали, и поэтому они порабощены самим себе,
тогда как благоденствующие, всегда преклоняющиеся в  повиновении, становятся
на протяжении вечности все свободнее и свободнее.
     В конечном счете ответ  всем тем, кто возражает против  идеи ада,  тоже
принимает  форму  вопроса: "Чего,  собственно, вы хотите от Бога?" Чтобы  Он
омыл  все их  прошлые грехи и, любой ценой, позволил им начать  все сначала,
сглаживая все трудности и предоставляя  им всевозможную чудесную  помощь? Но
Он это уже сделал, на Голгофе. Простить их? Они не желают прощения. Оставить
их в покое? Увы, боюсь, что именно так Он и поступает.
     Одно  предостережение, и я  закончу. Для  того, чтобы дать современному
сознанию  понимание рассматриваемых вопросов, я попытался дать в этой  главе
портрет  такого  плохого  человека,  какого нам легче  всего счесть поистине
плохим. Но после того, как этот портрет сделает свое дело, чем скорее вы его
забудете, тем лучше. Во всех наших обсуждениях ада мы должны постоянно иметь
в виду возможность  проклятия не для наших врагов  и друзей  (поскольку  оба
этих варианта вносят замешательство в рассудок), но для нас самих. Эта глава
-  не о вашей жене или вашем сыне, не  о Нероне или Иуде Искариоте, но о вас
самих и обо мне.
     9
     Боль животных
      И как наречет человек всякую душу живую,
     так и было имя ей.
     Бытие 2:19
     Чтобы  понять,  что  является природным,  мы  должны  изучать  образцы,
сохранившие свою природу, а не те, что подверглись порче.
     Аристотель, "Политика".
     До  сих  пор  мы  говорили о человеческом страдании, но все  это  время
"пронзает твердь безвинной боли вопль". Проблема страданий животных приводит
в ужас - не потому, что животные столь многочисленны (как мы видели, миллион
страдальцев чувствует не больше боли, чем один), но потому, что христианское
объяснение человеческой  боли  на них распространить  нельзя.  Насколько нам
известно, животные неспособны ни  на грех, ни на добродетель. Поэтому они не
заслуживают боли, и она не может способствовать их улучшению.  В то же время
мы  никогда  не должны позволять  проблеме  страдания  животных  становиться
центром проблемы боли - не потому, что она не важна (все, что дает основание
ставить  под вопрос благость Бога, поистине  важно), а потому, что это лежит
за пределами нашего знания. Бог дал нам информацию, которая позволяет нам  в
какой-то степени понять наши  собственные страдания, но Он не дал нам  такой
информации о животных. Мы не знаем, почему они были созданы и кто они такие,
и все, что мы о них говорим, есть плод догадки. Из учения о благости Бога мы
можем с уверенностью заключить, что видимость безрассудной жестокости Бога в
животном  царстве - это иллюзия, и тот  факт, что единственное страдание,  о
котором мы знаем из первых рук (наше  собственное), вовсе не свидетельствует
о  жестокости,  облегчает нам  веру в  это.  За  пределами этого  лежит лишь
область догадок.
     Мы  можем  начать  с  исключения  кое-какого  пессимистического  блефа,
допущенного  в первой главе. Тот факт, что  представители растительного мира
живут  "охотой"   друг  на  друга  и  пребывают  в  состоянии  "беспощадной"
конкуренции, не имеет для нас никакого нравственного значения.  "Жизнь" в ее
биологическом  смысле не имеет никакого отношения к  добру и злу до тех пор,
пока не появляются  ощущения. Сами  слова "охота"  и "беспощадный"  - просто
метафоры. Вордсворт верил, что каждый цветок "наслаждается воздухом, которым
он дышит",  но  нет  никакой  причины  полагать, что он  прав.  Не  подлежит
сомнению, что живые растения реагируют на нанесение им повреждений по-иному,
чем  неорганическая материя, но анестезированное человеческое тело реагирует
опять же  совсем по-иному,  и подобные  реакции не доказывают  существования
ощущений.  Мы, конечно,  с полным основанием говорим о смерти или причинении
вреда растению, как о трагедии, - при условии, что это осознается  нами, как
метафора. Возможно,  что одна из функций минерального и растительного царств
- поставлять  символы  для  духовных явлений. Но мы  не  должны  становиться
жертвами  наших же собственных метафор.  Лес,  в  котором половина  деревьев
убивает другую половину, может  быть вполне "хорошим" лесом, ибо его хорошие
качества состоят в полезности и красоте, и он ничего не ощущает.
     Когда  мы  обращаемся  к животным,  возникает  три вопроса.  Во-первых,
вопрос   фактический:   каковы   страдания   животных?   Во-вторых,   вопрос
происхождения: каким образом  болезнь и боль проникла в животное царство? И,
в   третьих,  вопрос  справедливости:  каким  образом   страдание   животных
совместимо со справедливостью Бога?
     1.  В конечном счете,  на  первый  вопрос  можно ответить  лишь "Мы  не
знаем", но некоторые  догадки  стоят того,  чтобы  их  выдвинуть.  Мы должны
начать с различий между  животными,  ибо, если бы  человекообразная обезьяна
могла  нас понимать,  ей бы  не слишком  понравилось,  что ее рассматривают,
наравне  с  устрицей  и  земляным  червем,  в  одном  классе  "животных",  и
противополагают  человеку.  Вполне  очевидно,   что  в  каких-то  отношениях
обезьяна и человек больше похожи друг  на друга, чем каждый из них на червя.
Нам нет нужды предполагать на нижней ступени животного царства существование
чего-то такого, что мы признали бы  способностью  ощущать. Биологи, говоря о
различиях между животным и растением,  не  ссылаются на ощущения, движение и
другие подобные характеристики, естественно приходящие на ум непосвященному.
Однако, в  какой-то точке  (хотя  мы и не  можем  сказать,  где) способность
ощущать бесспорно  начинает иметь  место, ибо высшие  животные имеют нервную
систему,  во  многом  подобную нашей собственной. Но  на этом уровне мы  еще
должны различать  между  способностью  ощущать и сознанием.  Если вы никогда
прежде  не  слышали  о  таком  различии, оно может  показаться вам  довольно
странным, но  оно пользуется  немалым  авторитетом, и вам не следует от него
отмахиваться. Допустим,  три ощущения следует  одно  за  другим: сначала  А,
затем Б, а затем В. Когда это происходит с вами, у вас создается впечатление
процесса  АБВ.  Но   присмотритесь   к  тому,  что  это   предполагает.  Это
предполагает, что в  вас существует нечто, находящееся в достаточной степени
вне А, чтобы заметить, как Б начинается  и заполняет место, освобождаемое А,
и нечто, сознающее себя одним и тем же при прохождении от А к Б  и от Б к В,
так что оно может сказать: "Я получило  впечатление АБВ".  Именно  это мы  и
называем сознанием, или душой, и только что описанный  мной процесс является
одним  из  доказательств того,  что  душа  хотя  и чувствует  время,  но  не
принадлежит ему  целиком и полностью. Формирование  простейшего  впечатления
АБВ в качестве последовательности требует присутствия души,  которая сама по
себе является не простой последовательностью состояний, но скорее постоянным
ложем,  по  которому продвигаются  различные  элементы  потока  ощущений,  и
которое признает  себя чем-то,  пролегающим  под  этим потоком.  Практически
бесспорно,  что  нервная  система  одного   из  высших  животных   дает  ему
последовательность ощущений. Отсюда не следует, что  оно обладает "душой"  -
чем-то таким, что признает себя имевшим ощущение  А, имеющим сейчас ощущение
Б и замечающим,  как Б минует,  уступая место В. При отсутствии у него такой
"души" у  него никогда не возникает  то,  что мы называем  впечатлением АБВ.
Пользуясь  философским   языком,  будет   иметь   место  "последовательность
перцепций", т.е. ощущения будут и впрямь иметь место именно в таком порядке,
и Бог будет знать, что они следуют этому порядку, но животное этого знать не
будет. У него не  будет "перцепции  последовательности".  Это означает,  что
если такому  существу нанести два удара плетью,  у него  будет  два  болевых
ощущения, но  у него нет координирующего сознания, которое  могло бы понять,
что  оно получило два болевых ощущения. Даже в случае  единичной  боли здесь
будет отсутствовать "я", которое могло бы сказать "мне больно", ибо если это
существо было способно отличить себя от своего ощущения, как ложе от потока,
в степени,  достаточной для  того, чтобы сказать "мне больно", оно могло  бы
также связать  два  ощущения в  одно  впечатление. Правильнее  всего  в этом
случае описать  происходящее так: "В данном животном имеет место боль",  - а
не так,  как  мы говорим обычно:  "Это  животное чувствует боль", ибо  слова
"это"  и  "чувствует"  как  бы  тайком  протаскивают  сюда  предположение  о
существовании  некоторой  "души",  "сознания",  стоящего  над  ощущениями и,
подобно нам, организующего их во "впечатление". Мы, конечно, не в  состоянии
вообразить  себе такое наличие  ощущений в отсутствие сознания - не  потому,
что с нами  этого  никогда  не случается,  но потому,  что мы  характеризуем
состояние, в  котором  это с нами случается, как "бессознательное". И вполне
справедливо. Тот факт, что животные реагируют на боль во многом подобно нам,
не доказывает,  конечно же, присутствия в них  сознания, ибо мы можем  точно
так же  реагировать под  хлороформом, и  даже, будучи  погруженными  в  сон,
отвечать на вопросы.
     О том,  насколько  высоко по  шкале развития животных поднимается такая
подверженность  ощущения  в  отсутствие сознания,  я  не хочу  даже  строить
догадок. Очень трудно предполагать,  чтобы человекообразные обезьяны, слон и
высшие домашние животные  не  обладали, в  какой-то  степени, сознанием  или
душой, в которой впечатления сливаются воедино и  формируют какой-то зародыш
индивидуальности. Но, по крайней  мере, значительная часть того, что кажется
страданиями  животных, не обязательно  является  страданиями в  сколь-нибудь
реальном  смысле.  Возможно, что это  мы изобрели "страдальцев"  посредством
антропоморфизации, приписывания животному душу без всякого на то основания.
     2. Минувшие поколения видели причину происхождения страданий животных в
грехопадении человека -  весь мир был заражен  ущербляющим творение  мятежом
Адама.  Сейчас  такое предположение  невозможно,  ибо  у  нас есть серьезные
основания   полагать,   что  животные   существовали  задолго  до  человека.
Плотоядность,  со  всем  тем, что  ей присуще, древнее  человечества.  Здесь
невозможно  не  вспомнить некоторую  священную  историю,  которая,  хотя  ее
никогда не включали в каноны, является предметом повсеместной веры в Церкви,
и на которую, похоже, намекают некоторые высказывания нашего  Господа, Павла
и Иоанна - я имею в виду историю о том, что человек не был первым созданием,
поднявшим  мятеж против Творца, но что  еще раньше  совершило отступничество
некое  древнее и более  могущественное  существо,  которое  теперь  является
властелином тьмы и (что характерно) князем мира  сего. Кое-кому хотелось  бы
выбросить из  учения  нашего Господа все подобные элементы -  и  можно  даже
предполагать, что когда  Он  лишил себя Своей славы, Он  также  смирил Себя,
приняв,  как  подобает  человеку, ходячие  предрассудки Своего времени.  И я
конечно  же  считаю,  что Христос,  во  плоти, не был всезнающим -  хотя  бы
потому,  что  человеческий  мозг, надо полагать,  неспособен быть  носителем
всезнающего сознания. А утверждение, что мышление  нашего  Господа  на самом
деле  не  было   обусловлено   размером  и  формой  Его  мозга,  может  быть
истолковано,  как  докетизм,  или  отрицание  реальности  воплощения.  Таким
образом, если нашему Господу принадлежит какое-либо научное или историческое
утверждение, которое, как нам теперь известно, не соответствует  истине, это
не поколеблет  моей веры  в Его божественность (Прим.  ред.: Позже К.С.Льюис
пришел к  убеждению,  что наука и  история не опровергают никаких библейских
истин.).
 
     Но учение о существовании и грехопадении сатаны не принадлежит к  числу
тех, чья неверность доказана - оно противоречит не фактам, открытым учеными,
а лишь некой туманной  "интеллектуальной атмосфере", в которой нам доводится
жить. А я довольно низкого мнения об "интеллектуальных  атмосферах".  Каждый
человек в своей собственной  области  знает,  что  именно люди, игнорирующие
"интеллектуальную  атмосферу",  совершают  все  открытия  и  исправляют  все
ошибки.
     Поэтому,  на мой взгляд,  резонно допустить,  что задолго  до появления
человека некая могучая сотворенная сила уже вершила недоброе  в материальной
вселенной  или в солнечной системе - или, по крайней мере, на планете Земля,
и что когда  произошло  грехопадение  человека, кто-то и впрямь искушал его.
Эта гипотеза не приводится здесь в качестве всеобщего "объяснения зла" - она
лишь дает более широкое применение  принципу, гласящему, что  зло происходит
от злоупотребления свободной волей. Если такая сила существует, а  лично я в
это верю,  она  вполне могла привнести зло  в  животное царство до появления
человека.  Зло, присущее  миру  животных, состоит  в том, что животные,  или
некоторые животные, живут уничтожением себе подобных. Тот факт, что растения
ведут себя аналогичным  образом,  не  является, на  мой взгляд,  злом. Таким
образом, совращение сатаной животных в одном отношении аналогично совращению
сатаной  человека.  Ибо одним  из  результатов  грехопадения  человека  было
низвержение его животной сущности с человеческой высоты, на которую она была
поднята, но которая  более  не  могла держать ее в повиновении. Точно так же
животную  сущность  можно  низвести  до  поведения,  подобающего  растениям.
Правда, конечно, и то, что огромная смертность, вызываемая  тем, что  многие
животные   живут  охотой   на  других,  балансируется  в  природе   огромной
рождаемостью,  и может  показаться,  что  будь все  животные  травоядными  и
здоровыми, они бы вымирали от голода в  результате такого размножения.  Но я
полагаю,  что плодовитость и смертность  - взаимодополняющие явления. Вполне
вероятно, что  необходимости в таком чрезмерном сексуальном импульсе не было
- князь мира сего создал его в качестве ответа на плотоядие, обеспечив такой
двойной уловкой  максимальную  эффективность  пытки. Если мое  утверждение о
том, что злое ангельское существо совратило живые создания, вам не по вкусу,
вы можете  говорить о совращении "жизненной силы". Подразумеваем мы при этом
одно  и то  же,  но мне легче верить в миф о богах и демонах,  чем  в миф об
олицетворенных  абстрактных  существительных. Да  и наша мифология, в  конце
концов,  может быть куда ближе к буквальной истине, чем мы предполагаем.  Не
будем забывать,  что наш Господь по крайней мере в  одном случае приписывает
болезнь человека не Божьему гневу, а - вполне прямо - сатане (Лук. 3:16).
     Если эта гипотеза достойна рассмотрения, достойно также  рассмотрения и
предположение,  что человек, впервые придя  в  этот мир, должен был  сыграть
некую  искупительную  роль. Даже  и сейчас человек способен на чудо  в своем
обращении  с  животными:  мои кошка и  собака живут  вместе в  моем  доме, и
похоже,  им  это нравится.  Возможно,  что  одной  из  задач  человека  было
восстановление мира в животном царстве, и  не встань он на сторону врага, он
мог бы так преуспеть в этом, что нам сейчас даже трудно это представить.
     3.  И,  наконец,  встает  вопрос  о  справедливости.  Мы  сейчас  имеем
основание предполагать, что  не все животные страдают в той степени, в какой
нам  это  кажется. Но похоже,  что,  по  крайней  мере,  некоторые  обладают
самосознанием,  -  как же быть  с  этими невинными  созданиями? И мы считаем
возможным  полагать,  что  боль животных  - не дело  рук  Бога,  но что  она
возникла благодаря  злобе  сатаны  и  увековечена изменой  человека. Тем  не
менее, хотя Бог и  не был ее причиной, Он допустил ее, и опять встает вопрос
- как быть с этими невинными созданиями? Меня предупреждали, чтобы я даже не
поднимал  вопрос  о боли животных, дабы не  уподобиться "старым  девам", (но
также  и  Джону Уэсли - см. его  проповедь LXV, "Великое  избавление"), Я не
нахожу  ничего дурного в  таком  уподоблении. Я  не вижу  ничего  достойного
презрения ни в  девственности, ни в старости, и среди острейших умов,  какие
мне попадались, иные обитали в телах старых дев.  Не особенно трогают меня и
шуточные вопросы, вроде "Куда вы денете всех комаров?" - вопрос,. на который
можно дать достойный ответ, заметив, что  вполне  легко совместить  рай  для
комаров с адом для людей.
     Более  серьезным возражением является  полное  отсутствие  в Писании  и
христианской  традиции каких-либо упоминаний о бессмертии животных. Но такое
возражение было  бы  решающим лишь  в  том  случае, если бы  в  христианском
откровении  усматривалось намерение служить systeme de la nature, отвечающей
на  все  вопросы. Но  оно ничем подобным не является - занавес был  порван в
одном,  и только в  одном месте, с тем, чтобы  показать нам наши сиюминутные
практические нужды,  а не  затем,  чтобы удовлетворить наше интеллектуальное
любопытство. Если бы животные и  впрямь были бессмертны,  то, судя по  тому,
насколько мы в состоянии различить метод Бога  в откровении, Он не открыл бы
нам истину. Даже  наше собственное бессмертие - это  учение, появляющееся  в
поздней  фазе  развития  иудаизма. Поэтому  аргумент, ссылающийся  на  такое
молчание, слаб.
     Истинная  трудность,  таящаяся в предположении о бессмертии большинства
животных, состоит в том, что бессмертие почти ничего не значит для существа,
не  обладающего  "сознанием"  в вышеописанном  смысле.  Если  жизнь  тритона
представляет собой простую последовательность ощущений, что мы можем иметь в
виду, говоря  о  том, что Бог  может вновь вызвать к жизни умершего  сегодня
тритона? Он не осознает себя тем же самым тритоном. Приятные ощущения любого
другого   тритона,  жившего   после  его  смерти,  будут   в  той  же   мере
вознаграждением за его земные страдания  (если  таковые имели  место), что и
собственные ощущения его воскрешенной - я чуть было не сказал "души", но все
дело-то  в  том, что  у тритона,  вероятно,  души нет. Так  что  то, что  мы
пытаемся  сказать на основании этой гипотезы, даже не укладывается в  слова.
Поэтому,  на мой взгляд, не  может быть и  речи  о бессмертии для  созданий,
которым даны лишь ощущения. Равным образом,  справедливость и милосердие  не
требуют отсутствия боли  в жизни таких существ.  Их нервная система передает
им все буквы -  Б, О, Л и Ь, - поскольку они не умеют читать, они никогда не
складывают их в слово БОЛЬ. И  возможно,  что в этом состоянии пребывают все
животные.
     Если же, тем не менее, наша прочная убежденность - в том, что высшие, а
в   особенности   прирученные  нами  животные  обладают   реальным,  хотя  и
рудиментарным, самосознанием,  -  не  является иллюзией,  их судьба  требует
несколько более  серьезного внимания.  При этом ошибка, которой нам  следует
избегать,  состоит  в рассмотрении  их самих  по себе. Человека можно понять
лишь  в  его  отношении  к  Богу.  Животных же  следует понимать  лишь  в их
отношении  к человеку и, через  человека,  к Богу. Здесь нам следует принять
меры предосторожности против одного из непереваренных комков  атеистического
мировоззрения, которое  часто сохраняется в  сознании современных  верующих.
Атеисты,  конечно  же,  считают  сосуществование человека  и других животных
всего лишь  побочным  результатом взаимодействия  биологических  факторов, а
укрощение животного  человеком  -  чисто  произвольным вмешательством одного
вида в дела другого. "Реальное" или "естественное" животное для них - дикое,
а ручное животное - нечто искусственное, противоестественное. Но христианину
не  следует  так  думать.  Человеку  было  назначено Богом иметь  власть над
животными, и все,  что  человек делает  по отношению к животному,  есть либо
законное   пользование  властью,  дарованной  свыше,  либо  святотатственное
злоупотребление ею. Поэтому ручное животное - это, в  самом глубоком смысле,
единственно  "естественное"   животное  -  единственное,   которое  занимает
подобающее  ему  место, - и именно на  ручном  животном мы должны основывать
наше  учение о животных. Легко увидеть,  что в той степени,  в какой  ручное
животное обладает  реальным  самосознанием  или личностными  качествами, оно
почти  целиком  обязано ими  своему хозяину. Если  хорошая пастушья  овчарка
обладает  "почти  человеческими" свойствами  характера,  то это потому,  что
такой  ее сделал хороший пастух. Я уже отмечал загадочную  силу слова "в". Я
не  считаю  все  значения,  в  которых  оно  употребляется в  Новом  Завете,
идентичными -  в том смысле, что человек во Христе, Христос в Боге  и Святой
Дух в  Церкви  содержат в  себе  различные  "в". Это  скорее параллельные  и
соответствующие  друг другу значения, а не единое значение. Я хочу выдвинуть
предположение, -  хотя и  в  полной готовности быть  поправленным настоящими
богословами,  - что может  существовать  смысл,  соответствующий,  хотя и не
идентичный,  вышеприведенным,  в  котором  животные,  достигающие  истинного
самосознания,  пребывают в  своих  хозяевах. Это означает,  что  не  следует
думать  о животном  отдельно, именовать  его  личностью, а затем  вопрошать,
воскресит ли и благословит  ли его Бог. Надо взять  весь контекст, в котором
животное  достигает  своей самости,  то  есть "доброго мужа с доброй  женой,
правящих своими  детьми и домашними животными в добром семействе". Весь этот
контекст  может рассматриваться  как (или почти  как) "тело",  в том смысле,
какой придает этому термину апостол  Павел, -а кто может предсказать,  какая
часть этого  "тела" будет  воскрешена вместе с добрым мужем и  доброй женой?
Очевидно такая, какая необходима не только  для  славы  Божией  и блаженства
людской  четы, -  но для  конкретной  славы и конкретного блаженства, навеки
окрашенных  конкретным  опытом  земной  жизни. И в этом смысле  мне  кажется
возможным,  что некоторые  животные могут обладать бессмертием, - не в самих
себе, а в бессмертии своих хозяев. И затруднение с определением  личности  в
таком   существе  исчезает,   если  рассматривать  это  существо  в  должном
контексте. Если выспросите, имея в виду животное, взращенное таким образом в
качестве члена единого "тела" семьи,  где расположен центр  его  личности, я
отвечу: там же, где  всегда находилась его личность еще в его земной жизни -
в  его  отношении к "телу",  и в  особенности к  хозяину, который есть глава
этого "тела".  Иными  словами, человек  познает свою собаку, собака  познает
своего хозяина и в этом познании обретает себя. Требовать, чтобы она познала
себя каким-то  другим образом, - значит, по-видимому, требовать  чего-то, не
имеющего смысла. Животные не таковы и не хотят быть такими.
     Описанная  мной  ситуация с доброй овчаркой  в  доброй  семье не имеет,
конечно же, никакого отношения ни к диким животным, ни, что еще серьезнее, к
домашним  животным, с которыми дурно  обращаются.  Но  она задумана лишь как
иллюстрация,  снимок  с одного  благополучного  примера  -  на  мой  взгляд,
единственно нормального и  неизвращенного примера - общих принципов, которые
следует соблюдать в построении теории воскрешения животных. На мой взгляд, у
христиан есть все  основания  сомневаться  в бессмертии каких бы то  ни было
животных, по  двум причинам. Во-первых, потому что они опасаются, приписывая
животному  обладание  "душой" в  полном смысле этого слова,  сделать неясным
различие между  животным и человеком, столь же резкое в  духовном измерении,
сколь  туманное  и  проблематичное в  биологическом.  И  во-вторых,  будущее
счастье, относящееся к  нынешней  жизни животного просто  как компенсация за
страдания  -  тысячелетия  на   счастливых   пастбищах,   выплачиваемое   им
"возмещение"  за  годы  хождения  в упряжке  - выглядит  довольно  неуклюжим
подтверждением Божественной благости. Мы,  поскольку мы подвержены слабости,
зачастую причиняем  боль ребенку или животному непреднамеренно,  и тогда нам
остается лишь искупить  свою вину какой-нибудь лаской или гостинцем. Но вряд
ли будет  набожной мыслью вообразить себе Всеведущего, поступающего подобным
образом  -  как если бы  Бог наступал животным впотьмах на хвосты,  а  затем
прилагал все усилия, чтобы это загладить! В подобном бестолковом воздаянии я
не  могу признать мастерскую руку  -  каков бы ни  был ответ, он должен быть
получше  этого. Предлагаемая мной теория пытается обойти оба возражения. Она
делает Бога  центром вселенной,  а  человека  -  подчиненным  центром земной
природы.  Животные не равны человеку, а подчинены ему, и их судьба полнейшим
образом  сопряжена  с  его  судьбой.  И  предлагаемое  для  них  производное
бессмертие - не просто amende или  компенсация, но  неотъемлемая часть новых
небес  и  новой  земли,  органически  связанная со  всем  лежащим  в  основе
страдания процессом грехопадения и искупления мира.
     Выдвигая свое  предположение о том,  что  личностность  ручных животных
является в значительной степени даром человека, что их простая способность к
ощущениям  перерождается  в  нас в  одушевленность, подобно  тому, как  наша
простая одушевленность перерождается в  Христе в духовность, я, естественно,
предполагаю, что  лишь очень  немногие,  животные в  своем  диком  состоянии
достигают уровня "самости", или "одушевленности".  Но если  некоторые все же
достигают, и если благости Бога угодно, чтобы они жили вновь, их  бессмертие
также  будет  связано  с  человеком  -  на  этот  раз не  с  индивидуальными
хозяевами,   но  со  всем  человечеством.  То   есть,  если  нечто  от   той
квазидуховной   и  эмоциональной  ценности,  которую  человеческое  предание
приписывает   животному  (вроде  "невинности"  в  агнце  или  геральдической
царственности в  льве), имеет реальную  основу в  природе  животного,  а  не
является чем-то произвольным или случайным, тогда можно ожидать,  что именно
в этом  -  или  в первую очередь  в  этом -  качестве животное будет служить
человеку и входить в состав его "свиты". Или же, если сложившийся в предании
характер ошибочен, райская жизнь (то есть, его участие в райской жизни людей
во Христе к Богу;
     предположение   о  "райской  жизни"   для  животных,  ·  .как  таковых,
по-видимому,  лишено  смысла)  животного  будет   обеспечена  ему  благодаря
реальному,  но неизвестному,  влиянию,  которое  оно имело  на  человека  на
протяжении всей его истории - ибо если христианская космология в  каком-либо
смысле    не говорю, что  в  буквальном)  истинна, то все, существующее на
нашей планете,  имеет  отношение к человеку,  и даже  существа,  вымершие до
появления  человека,  лишь тогда  видны в своем  истинном  свете, когда  они
рассматриваются как бессознательные провозвестники прихода человека.
     Когда  мы говорим о  столь далеких от нас существах, как  дикие звери и
доисторические  животные, мы  не  слишком  понимаем, о чем  говорим.  Вполне
возможно, что они не имеют самосознания и не страдают. Вполне возможно даже,
что каждый вид имеет единое  самосознание -  что в трудах творения пребывает
"львинность", а  не  львы,  и что именно  она будет участвовать  во всеобщем
воскресении.  И если  мы  не  можем вообразить даже нашу  собственную вечную
жизнь, то куда уж нам воображать жизнь, которая может быть дарована животным
как нашим "членам". Умей земной лев прочитать  пророчество о том  дне, когда
он будет есть сено  подобно волу, он бы счел это описанием ада, а  не рая. А
если  во  льве  нет  ничего,  помимо  сгустка  хищнических  ощущений, то  он
бессознателен и его  "загробная  жизнь" лишена  смысла.  Но если  существует
некий зародыш  львиного  сознания, ему Бог также может  дать  тело по Своему
усмотрению - тело, которое более не живет уничтожением агнца,  но безупречно
львиное  в том  смысле, что оно будет выражением всей энергии и  красы, всей
ликующей мощи, обитавшей в видимом льве на нашей земле. На мой взгляд - и  я
не возражаю, если  меня  поправят,  пророк, говоря о  льве и  агнце, которые
возлягут бок  о  бок, употребил  восточную гиперболу. Со  стороны агнца  это
будет довольно вызывающе. Иметь львов и агнцев, общающихся подобным  образом
(если только не на  каких-то небесных сатурналиях, все меняющих  местами), -
все  равно,  что вовсе не иметь  ни  агнцев, ни  львов. По-моему,  лев, даже
перестав  быть  опасным, будет  по-прежнему  ужасен  - более того, именно мы
впервые  увидим то, чему  являются  лишь  неуклюжим и сатанински извращенным
подражанием  нынешние клыки  и  когти.  По-прежнему  будет  нечто,  подобное
сотрясанию золотой  гривы,  и не раз  еще  скажет славный Герцог:  "Пусть он
зарычит опять".
     10
     РАЙ
      Пускай  в  сердцах  Воскреснет вера.  Стойте  - начеку  -  Вперед. Кто
возомнит преступным
     мной Предпринятое, пусть уйдет.
     Шекспир, "Зимняя сказка".
     В пучине милости твоей почить Любой из душ живых желанной смертью.
     Каупер. "Мадам Гюйон".
 
     "Думаю",  говорит  апостол  Павел,  "что  нынешние временные  страдания
ничего не стоят  в сравнении с  тою  славою, которая откроется в нас"  (Рим.
8:18).  Если это так, то книга о  страдании, в которой ничего не говорится о
рае,  упускает почти целиком один  из  аспектов  своего предмета.  Писание и
предание неизменно противопоставляют  земным  страданиям  радости  рая, и ни
одно решение проблемы боли,  упускающее этот аспект,  не может  быть сочтено
христианским. В наши дни  мы стесняемся  даже  упоминания о  рае. Мы  боимся
насмешек над  "небесными кущами" и упрека в  том, что мы  пытаемся бежать от
нашего долга создавать счастливый мир здесь и теперь в мечты о потустороннем
счастливом  мире. Но "небесные кущи" либо существуют, либо нет. Если нет, то
христианство лживо, ибо это учение вплетено во всю его ткань. Если да, тогда
эта истина, подобно любой другой, достойна рассмотрения, независимо от того,
насколько полезно упоминать о ней на политических сходках. Опять-таки, у нас
возникают опасения, что  рай - это своего рода подкуп, и поставив его  своей
целью, мы  уже  не  можем  быть  беспристрастными.  Но  это  не  так. Рай не
предлагает  ничего такого, чего может желать  падкая  на подкуп душа. Вполне
можно сказать, что лишь чистые сердцем увидят Бога, ибо лишь  чистые сердцем
хотят  этого.  Существуют вознаграждения, не  замутняющие побуждений. Любовь
мужчины к женщине не продажна потому только, что он хочет на ней жениться, и
его любовь к  поэзии не продажна потому,  что он хочет ее читать,  равно как
его   любовь   к    физическим    упражнениям   не    страдает   недостатком
беспристрастности только потому,  что  он  хочет  бегать, прыгать  и ходить.
Любовь по определению стремится наслаждаться своим предметом.
     Вам может  показаться, что существует еще одна  причина,  по которой мы
храним молчание относительно рая - а именно, что  на самом деле мы к нему не
стремимся. Но  это,  по-видимому, иллюзия. То, что я намерен сейчас сказать,
представляет  собой  всего  лишь мое  собственное  мнение, не  подкрепленное
никаким  авторитетом  и   предлагаемое  мной  на  суд  христиан   получше  и
специалистов поученее.  Бывают времена, когда я думаю, что мы не стремимся к
раю, но чаще я ловлю себя на мысли о том, желали ли мы когда-либо вообще,  в
глубине  наших сердец,  чего либо  иного. Возможно, вы  замечали, что книги,
которые вы по-настоящему любите, связаны между собой тайной нитью. Вам очень
хорошо  известно,  что это за общее  качество, которое заставляет вас любить
их, хотя вы не можете облечь его в слова, но  большинство ваших друзей вовсе
его не видит, и они часто удивляются, отчего это, любя одно, вы также любите
и другое. Опять-таки, вы стоите перед каким-то  пейзажем,  который, кажется,
воплотил в себе все, чего вы всю жизнь искали, но затем вы поворачиваетесь к
стоящему рядом другу,  который, казалось бы, видит то же, что и вы, - но при
первых же словах между вами  разверзается пропасть, и вы понимаете, что  для
него этот пейзаж  имеет  совершенно иное значение, что он стремится к чуждой
вам цели и его совершенно не трогает невыразимое впечатление, только что вас
преобразившее. Даже  в ваших  любимых досугах - разве не присутствует  в них
всегда некое тайное  влечение,  о котором  другие  странным образом не имеют
понятия, нечто такое, с  чем нельзя отождествиться, но что всегда  находится
на   грани  проявления,   какой-нибудь   запах  свежеоструганного  дерева  в
мастерской или  бульканье воды у  борта лодки? Разве не всякая дружба на всю
жизнь рождается в тот момент, когда вы, наконец, встречаете другого человека
с  некоторым намеком (хотя, даже в лучшем случае,  слабым и  неверным) на то
самое нечто, с желанием которого  вы родились, и  что,  скрытое под  налетом
многих желаний  и  во  все  мгновения  безмолвия  в  промежутках между более
громкими  страстями,  день и ночь, год  за годом, с детства до  старости, вы
разыскивали, выслеживали, к  чему вы  прислушиваетесь? Но вы никогда этим не
обладали. Все то, что когда-либо безраздельно владело вашей душой, было лишь
намеком на это - манящим проблеском, никогда не исполненным обещанием, эхом,
замершим вдали, едва докатившись до слуха. Но если оно  и впрямь явится вам,
если когда-нибудь  возникнет эхо, которое  не  замрет,  но раскатится полным
звуком,  вы  его узнаете.  Без  малейшей  тени  сомнения  вы  скажете:  вот,
наконец-то,  и  то, для чего я был создан. Мы  не можем рассказывать об этом
друг другу. Это тайное клеймо  каждой души, невыразимая и  неутолимая жажда,
то, чего мы желали  прежде, чем встретили  своих жен, нашли  друзей, избрали
работу,  и чего  мы  будем по-прежнему желать на смертном одре,  когда  наше
сознание более не сможет распознать ни жены,  ни друга, ни  работы.  Пока мы
существуем, существует  и это  стремление. Теряя  его, мы  теряем  все.  (Я,
конечно,  не пытаюсь утверждать, что это  бессмертное стремление, которое мы
получаем  от Творца,  поскольку мы  люди,  следует принимать за дары Святого
Духа тем, кто  во Христе. Мы не должны мнить себя святыми только потому, что
мы - люди.)
     Это клеймо  каждой души может  быть  результатом  наследственности  или
окружающей  среды, но это означает лишь,  что  наследственность и окружающая
среда входят  в  число  орудий,  с помощью  которых  Бог  творит  душу. Меня
интересует не  как, а  почему Он  создает каждую душу неповторимой. Если все
эти различия ничего для Него  не значат, то мне  непонятно, почему Он создал
более одной души. Будьте уверены, что все закоулки вашей индивидуальности не
представляют для Него тайны,  и когда-нибудь они перестанут быть  тайной для
вас.  Форма,  в которой  отливается ключ,  покажется вам  странной,  если вы
никогда не видели ключа, да и сам ключ покажется странным, если вы не видели
замка. Ваша душа имеет странную форму, потому что это выемка, которая должна
подойти   к   конкретному   выступу  в  бесконечных  контурах   Божественной
субстанции, или ключ, отпирающий одну из дверей в доме со множеством покоев.
Ибо спасено  будет  не  абстрактное  человечество, но  вы  -  вы,  отдельный
читатель, Джон Стаббз или Дженет Смит. Блаженное  и счастливое создание, это
ваши  глаза  узрят  Его,  а  не   чьи-либо   другие.  Всему,  что  вы  собой
представляете,  за вычетом  грехов, уготовано исключительное удовлетворение,
если  только вы позволите Богу повести вас по  Его доброму пути.  Брокенское
привидение  "казалось  каждому  его  любовью  первой", потому что  оно  было
обманом. Но в Боге каждая душа будет видеть свою первую  любовь, потому  что
Он  и есть эта первая любовь. Ваше место в раю покажется созданным для вас и
только  для вас, потому что  вы  были созданы  для него -  созданы для  него
стежок за стежком, как делается по руке перчатка.
     Именно с этой точки зрения мы можем понять  ад в том смысле, в каком он
является лишением. Всю вашу жизнь у самых границ вашего сознания простирался
недостягаемый  экстаз. Наступит день, когда вы  проснетесь и, наперекор всем
ожиданиям,  обнаружите,  что вы достигли  его, или же, что он был в пределах
вашей досягаемости, и вы навсегда его упустили.
     Это  похоже  на  исключительно  личную и субъективную  идею драгоценной
жемчужины, но  это  вовсе не так. То, о  чем  я  говорю,  выходит за пределы
опыта. Из опыта вам известно лишь его отсутствие. Сам же этот объект никогда
реально не воплощался в каком бы то ни было предмете, образе или чувстве. Он
всегда зовет  вас выйти за пределы  себя. И если вы  не выйдете  за  пределы
себя, чтобы последовать за ним, если вы усядетесь размышлять о своем желании
и попытаетесь уберечь его, это желание ускользнет  от вас.  "Дверь  в  жизнь
обычно открывается позади  нас", и  "единственная  мудрость"  для того, кого
"преследует аромат невинных  роз,  это работа" (Дж. Макдоналд,"Алек  Форбз",
гл. 33). Тайный огонь гаснет, когда вы прибегаете к мехам. Подбросьте в него
неподходящего, на первый взгляд,  горючего -  догм и морали, - повернитесь к
нему спиной и вернитесь к своим обязанностям - вот тогда-то он и разгорится.
Мир подобен картине с золотым  фоном, а мы - фигурам на этой картине. До тех
пор, пока  вы не сойдете с плоскости картины в просторное  измерение смерти,
вам не разглядеть золота. Или, переходя к другой метафоре, затемнение совсем
не такое  уж  полное. Имеются  просветы.  Иной  раз  будничная  сцена  прямо
набухает тайной.
     Таково мое мнение, и оно может оказаться ошибочным.  Возможно,  что это
тайное желание  также  является частью ветхого человека, и  в конечном счете
его  следует распять. Но это  мнение  любопытнейшим  образом  уклоняется  от
отрицания. Это желание, а  еще в меньшей степени его удовлетворение,  всегда
отказывается  проявиться во всей полноте в каком-либо опыте. Все, что  бы вы
ни  пытались отождествить с ним, оказывается не им,  а чем-либо  другим, так
что вряд ли какая-либо степень  распятия  или преображения может вывести нас
за   пределы  того,  что  само  это  желание  заставляет   нас  предвкушать.
Опять-таки,  если  это мнение неверно,  то  верно  нечто  лучшее.  Но "нечто
лучшее" - не тот или иной жизненный опыт, но нечто за его пределами, - почти
готово быть определением того, что я пытаюсь описать.
     То, к чему вы стремитесь,  призывает вас уйти прочь от самих себя. Даже
само стремление  сохраняется  лишь тогда, когда вы  от  него  отказываетесь.
Таков всеобъемлющий закон:
     зерно умирает,  чтобы  жить,  хлеб  следует бросать на  воду, тот,  кто
потеряет свою  душу,  спасет ее. Но жизнь зерна,  найденный хлеб,  обретение
души -  все это столь  же  реально, сколь и предварительная  жертва. Поэтому
истинно сказано о рае: "В Царствии Небесном нет владения. Если бы кто назвал
там  что-либо своим владением, он бы тот час был низвергнут в  ад и стал  бы
злым духом" (Theologia Germanica). Но сказано также: "Побеждающему дам белый
камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того,
кто получает" (Отк. 2:17). Что может быть  более личным достоянием человека,
чем это  новое имя,  которое  даже в  вечности остается  тайной между ним  и
Богом? И  как нам следует толковать существование этой тайны? Конечно же то,
что  каждый,   из  искупленных   будет   вовеки  знать  и  восхвалять  некий
единственный аспект Божественной красы лучше,  чем кто-либо другой. Зачем же
еще  были  созданы  индивидуальные существа,  кроме  как  затем, чтобы  Бог,
бесконечно  всех любя, любил  каждого по-разному? И эта разница не только не
мешает  любви всех блаженных созданий друг к другу, сопричастию святых, но и
наполняет  ее новым  значением.  Если  бы все воспринимали Бога одинаково  и
одинаково  же  поклонялись  Ему,  песнь торжествующей  Церкви  не  имела  бы
гармонии, она  была бы  подобна оркестру, в  котором все  инструменты играют
одну  и  ту же ноту.  Аристотель  говорит  нам, что  город  -  это  единство
несходных, а апостол Павел - что тело есть единство различных членов (1 Кор.
12:12-30).  Рай  -  это  город, а  также тело, потому что  блаженные  навеки
сохраняют  свои  различия;  общество,  потому  что каждый имеет, что сказать
другим, - все новые и новые известия о "Моем Боге", Которого каждый обретает
в Том, Кого все восхваляют как "нашего Бога".  Ибо нет сомнения  в  том, что
постоянно успешная, но никогда не завершающаяся попытка каждой души передать
всем другим свое  неповторимое видение (и притом средствами,  в сравнении  с
которыми  земное  искусство  и философия  выглядят  жалкой имитацией)  также
входит в число целей, ради которых  каждый отдельный человек был создан. Ибо
единение существует лишь  между различ ными элементами, и возможно,  что эта
точка зрения проливает для нас мгновенный свет на смысл всех вещей. Пантеизм
-  вера не столько ложная, сколько  безнадежно устаревшая к  нашему времени.
Некогда, до сотворения  мира, было вполне правильным сказать, что все в мире
- это Бог. Но Бог сотворил мир.  Он дал существование объектам,  отличным от
Себя,  с тем, чтобы, будучи отличными, они  научились любить Его и пришли  к
единству, а не к простому тождеству. Таким образом, Он тоже бросил хлеб Свой
на воду. Даже внутри сотворенного мира  мы можем сказать, что неодушевленная
материя,  не  имеющая  воли,  тождественна  Богу в том  смысле, в каком люди
таковыми не являются.  Но  в цели Бога  не входит наше  возвращение  к этому
тождеству (к чему, возможно,  пытаются указать нам путь  некоторые языческие
мистики),  но,  напротив,  достижение среди нас  максимального разнообразия,
чтобы мы могли воссоединиться с Ним более  возвышенным образом.  Даже  когда
речь идет о Самом Воплощении Святости, недостаточно, чтобы Слово было Богом,
оно должно  также быть  у  Бога. Отец вечно  порождает  Сына, а  Святой  Дух
исходит:  божество полагает  различие внутри  себя,  с  тем, чтобы  единение
взаимных категорий любви могло превзойти простое арифметическое единство или
самотождество.
     Но вечное отличие каждой души - тайна, возводящая единение между каждой
душой и Богом в особую категорию - никогда не упразднит закона, запрещающего
обладание  собственностью  в раю.  Что касается  аналогичных  себе созданий,
каждая душа, как  мы  полагаем,  будет вечно отдавать всем остальным то, что
она получает. Что  же  касается  Бога, мы должны  помнить,  что  душа - лишь
выемка, которую заполняет Бог. Ее единение с Богом представляет собой, почти
по определению, постоянное самоотречение - открытие, обнажение, принесение в
дар себя самой. Благословенный дух -  это форма, все терпеливее и терпеливее
принимающая вливаемый  в нее яркий  металл, тело, все более открывающее себя
полуденному  блеску  духовного  солнца.  Нам нет нужды полагать,  что нечто,
".аналогичное  самопреодолению,  когда-либо завершится, или что вечная жизнь
не будет также вечным умиранием. Именно в этом смысле, аналогично  тому, что
в аду могут быть удовольствия (упаси нас Бог от них!), в раю возможно нечто,
похожее на боль (да позволит нам Бог поскорее вкусить ее!).
     Ибо в  самоотдаче,  как  нигде, мы соприкасаемся  с  ритмом  не  только
творения, но и всего бытия. Ибо  Вечное Слово также отдает Себя  в жертву, и
не только на Голгофе. Ибо,  когда Он был распят, Он "сделал в тяжком климате
Своих  отдаленных провинций то, что Он  делал у Себя дома в славе и радости"
(Дж. Макдоналд, "Непрочитанные проповеди".) Еще до создания мира  Он уступал
в повиновении порожденное Божество - Божеству порождающему. И  подобно тому,
как Сын  прославляет Отца, Отец  также прославляет Сына (Иоан. 17:4-5).  И в
смирении,  подобающем  непосвященному,   я  думаю,  насколько  истинно  было
сказано:  "Бог любит в Себе не Себя, но Благо, и  будь нечто, лучшее и Бога,
Он возлюбил  бы это нечто,  а не Себя" (Theologia Germanica).  С высшего  до
низшего, "самость" существует лишь затем, чтобы от нее отрекаться, и с  этим
отречением  она  становится  более  истинной  самостью,  чтобы  вновь  стать
предметом отречения,  и так вовеки. Это не небесный закон, которого мы можем
избежать, оставаясь земными, и не земной закон,  которого мы можем избежать,
будучи спасенными.  За пределами  системы  самоотречения лежит не земля,  не
природа, не  "обыденная жизнь", но исключительно и неизбежно - ад. Но даже и
ад приобретает благодаря этому закону свою реальность. Это яростное пленение
внутри собственного "я" - всего лишь изнанка самоотречения, которое  и  есть
абсолютная реальность, всего лишь  отрицательная  форма, принимаемая внешней
тьмой, окружающей  и  определяющей  форму  реального,  или  же  та,  которую
реальное  навязывает  тьме,  так как  обладает  своей собственной  формой  и
положительной природой.
     Золотое яблоко "самости", упавшее среди ложных богов, сделалось яблоком
раздора, потому  что они наперебой кинулись  к нему. Они не знали первейшего
правила святой игры, которое  заключается в  том,  что  каждый  игрок должен
непременно  коснуться   мяча,  а  затем  тотчас  же   бросить  его  другому.
Застигнутый с  ним  в  руках  получает штрафное  очко, а не желающий  с  ним
расставаться  -  гибель.  Но когда  он  летает  взад-вперед  между игроками,
слишком  быстро, чтобы  следить  за  ним  взглядом,  и Сам  великий  учитель
руководит забавой, вечно отдавая Себя Своим созданиям в процессе порождения,
и вновь Самому Себе  в жертве,  или Слове, тогда поистине этот  вечный танец
"гармонией чарует небеса".  Вся боль и все удовольствия, которые мы знали на
земле, -  это лишь предварительная инициация к участию  в этом танце. Но сам
танец совершенно  несравним со  страданиями этого нынешнего времени. По мере
того, как мы приближаемся к его предвечному ритму, боль и удовольствия почти
исчезают из  виду.  В танце присутствует радость, но  он существует не  ради
радости. Он  существует даже не ради блага или любви. Он есть сама Любовь  и
само Благо, и  потому  он радостен.  Не он существует для нас,  но  мы - для
него.  Размеры и  пустота вселенной, испугавшие нас  в начале  книги, должны
по-прежнему повергать нас в трепет,  ибо  хотя они,  возможно,  представляют
собой лишь субъективный побочный  результат нашего  трехмерного воображения,
они  символизируют собой  великую  истину. В  том отношении,  в каком  Земля
находится  ко  всем  звездам,  несомненно  пребываем и мы,  люди,  с  нашими
заботами,  ко  всему творению; и подобно тому,  как. .все звезды относятся к
самому космосу,  все создания,  все престолы и силы,  все самые  могучие  из
сотворенных богов относятся к бездне самодовлеющего Бытия, которое есть Отец
наш  и Искупитель, и обитающий в нас Утешитель, но о Котором ни один человек
или ангел не может сказать, что Он есть в  Себе и  для Себя,  и  каков труд,
который Он совершает с первых времен до последних. Ибо все они - производные
и незначительные объекты.  Их  зрение изменяет им, и  они  прикрывают  глаза
перед невыносимым светом окончательной действительности, которая всегда была
и  будет,  которая  никогда не  могла  быть  иной,  которая  не  имеет  себе
противоположности.

ДОПОЛНЕНИЕ

 
     (Нижеприведенное описание наблюдаемых  явлений, связанных с болью, было
любезно предоставлено мне доктором  Р.Хэйвардом, почерпнувшим его из  своего
клинического опыта.)
     Боль  -  явление  обычное  и  определенное, его  легко  распознать.  Но
наблюдение за характером и поведением  не так  легко,  не так полно и не так
точно, особенно в преходящих, хотя  и тесных, отношениях врача  с пациентом.
Несмотря  на  эту  трудность,  в  процессе  врачебной  практики  формируются
определенные  впечатления,  находящие себе подтверждение по мере  обогащения
опыта. Короткий приступ  сильной физической  боли,  пока  он  длится,  носит
ошеломляющий  характер.  Страдающий  обыкновенно  воздерживается от  громких
жалоб. Он молит  об облегчении,  но не тратит времени на подробное  описание
своих мук. Он очень редко теряет контроль над  собой, впадает в бешенство  и
теряет  разум. В  этом смысле  самая  тяжкая  боль  очень  редко  становится
невыносимой.  Когда короткая  и  сильная  физическая боль  проходит, она  не
оставляет  очевидных  изменений в поведении. Продолжительная  боль  ведет  к
более  заметным последствиям. Часто ее принимают  без особых жалоб, развивая
немалую  выносливость  и  терпение. Гордость  усмиряется  или же, временами,
порождает  решимость скрывать  страдания.  Женщины с  ревматическим артритом
выказывают  столь  характерную  бодрость,  что  ее  можно   сравнить  cospes
phthisica туберкулезных  больных,  и  она проистекает,  пожалуй,  скорее  от
легкой  интоксикации пациента инфекцией,  чем  от возросшей силы  характера.
Некоторые  жертвы хронической боли демонстрируют отрицательные последствия в
области характера. Они  становятся  раздражительными  и злоупотребляют своим
положением больных, устанавливая  домашнюю тиранию.  Но  чудо состоит в том,
что таких неудачных случаев очень  мало,  а  героев куда больше - физическая
боль  бросает своего  рода  вызов,  который  большинство  людей  признает  и
-принимает. С другой  стороны, длительная 'болезнь,  даже в отсутствие боли,
изнуряет не только тело, но  и сознание. Больной  отказывается  от борьбы  и
постепенно  впадает,  беспомощно  и  жалобно,  в  сосредоточенное  на  своем
несчастье отчаяние. При всем том, некоторые, даже в  аналогичном  физическом
состоянии,  до конца  сохраняют ясность и самоотверженность. Наблюдать их  -
редкий, но трогающий душу опыт.
     Душевная   боль   менее  драматична,   чем  физическая,  но   она  шире
распространена  и  труднее переносима. Частные попытки  скрыть душевную боль
усугубляют это бремя - куда легче сказать "у меня болит зуб", чем "у меня на
сердце  тяжесть".  Но если принять  причину этой боли и отдать себе  отчет в
ней, этот конфликт  укрепит и очистит душу, и со  временем  боль обыкновенно
проходит.  Иногда, однако,  она  тянется долго  и приводит к  сокрушительным
результатам:  если не отдать себе отчета в ее  причине и не смириться с ней,
она приводит  к безотрадному  состоянию  хронического невроза. Но  некоторые
люди силой личного героизма преодолевают даже  хроническую душевную боль. Им
часто  удаются блистательные  свершения,  и они  укрепляют и оттачивают свой
характер до такой степени, что он становится подобен закаленной стали.
     В  случае  настоящей  душевной  болезни  вырисовывается  более  мрачная
картина. Во всей медицине нельзя найти ничего более ужасного для наблюдения,
чем  человек  с хронической меланхолией. Но по большей части  сумасшедшие не
несчастны, и даже не  отдают себе отчета в своем состоянии. Как в том, так и
в другом  случае, если  они  поправляются, они меняются на  удивление  мало.
Часто они ничего не помнят о своей болезни.
     Боль дает повод для проявления героизма, и люди пользуются этим поводом
на удивление часто.

 

 

 

 

 

 

 

Hosted by uCoz