В  Александрerun:yes'>  тоже  существовали  приверженцы  "Мстителей   Израиля".

Несмотря на связанную с этим  опасность,  люди  осмеливались  показываться

даже на улицах с  запретной  повязкой,  носившей  заглавные  буквы  девиза

маккавеев: "Кто сравнится с тобою,  господи".  Когда  прибыл  сюда  Иосиф,

маккавеи старались всеми способами показать ему, предавшему их дело,  свое

презрение. После его столкновения с белобашмачником Хереем  они  несколько

приутихли. Но теперь, после "Псалма гражданина вселенной", они с удвоенной

яростью обрушивались на этого двуличного, неоднократно  запятнавшего  себя

человека.

   Вначале Иосиф смеялся,  но  вскоре  заметил,  что  агитация  "Мстителей

Израиля" передалась  и  умеренным  и  его  стали  сторониться  даже  члены

Большого Общинного совета. Конечно, александрийские вожди держались в душе

тех же взглядов, что  и  он,  но  большинству  общины  "Псалом  гражданина

вселенной" казался чудовищным кощунством, и не прошло еще двух  недель  со

дня его опубликования, как в главной синагоге дело дошло до скандала.

   Если  какой-нибудь  александрийский  еврей   находил,   что   верховный

наставник и его помощники отстаивают в серьезном деле  неправильную  точку

зрения, то старинный обычай давал ему право апеллировать ко всей общине, и

именно в субботу, над развернутым свитком Писания.  Субботнее  служение  и

чтение Писания следовало прервать до тех пор, пока община не  находила  по

поводу данной жалобы единого решения. Но  прибегать  к  этому  обжалованию

было опасно;  в  случае  если  община  не  признавала  жалобу  правильной,

жалобщика приговаривали на три года к великому отлучению. Вследствие такой

строгости подобной мерой пользовались крайне редко: за последние  двадцать

лет это случилось всего трижды.

   И вот когда  Иосиф  в  первый  раз  после  опубликования  своих  стихов

показался в главной синагоге, это случилось в четвертый раз. В ту  субботу

надлежало читать отрывок, начинавшийся словами: "И явился  ему  господь  у

дубравы Мамре" (*118). Едва свиток был возложен на возвышение, с  которого

должен был быть прочитан, едва со свитка сняли его  драгоценный  футляр  и

развернули его, вожди маккавеев с кучкой приверженцев бросились к  кафедре

и  потребовали  прекратить  чтение.  Они  заявили  жалобу  на  Иосифа  бен

Маттафия. Правда, юристы общины с помощью  всякой  казуистики  доказывали,

что иерусалимское отлучение для Александрии  недействительно,  -  огромное

большинство александрийских евреев  придерживалось  другой  точки  зрения.

Этот  человек,  по  имени  Иосиф  бен  Маттафий,  виновен   в   бедствиях,

обрушившихся на Галилею и на Иерусалим, он вдвойне  предатель.  Достаточно

его позорного, рабского брака с наложницей Веспасиана, чтобы исключить его

из общины. При бурном одобрении присутствующих  оратор  потребовал,  чтобы

Иосифа удалили из помещения синагоги.

   Иосиф стоял неподвижно, сжав губы. Эти сто тысяч человек,  находившихся

сейчас в синагоге, - те же самые люди, которые всего несколько недель тому

назад приветствовали его возгласами: "Марин, марин!" Неужели осталось  так

немного людей, которые готовы вступиться за него? Он взглянул на  великого

наставника Феодора бар Даниила и на семьдесят членов  совета,  сидевших  в

золотых креслах. Они сидели белее своих молитвенных одежд и  не  открывали

рта. Нет, эти не могли  защитить  его,  да  они  его  и  не  защищали.  Не

послужило ему защитой и то, что он друг императора. Его с позором  выгнали

из синагоги.

   Многие, видя, как он выходит, униженный, подумали: "Это потому,  что  в

мире есть некое колесо. Оно, подобно водочерпальному колесу,  поднимает  и

опускает ведра, и пустое наполняется, а  полное  -  выливается,  и  теперь

черед вот этого человека, ибо вчера еще он  был  горд,  а  сегодня  покрыт

позором".

   Сам Иосиф, казалось, отнесся к этой истории  не  слишком  серьезно.  Он

продолжал вести,  как  и  раньше,  блистательную  жизнь  -  среди  женщин,

писателей и актеров, был высокочтимым гостем в  кругах  канопской  золотой

молодежи. Принц Тит еще более явно, чем прежде, выделял его и  показывался

почти всегда в его обществе.

   Но когда Иосиф оставался один, ночами, он чувствовал  себя  больным  от

стыда и горечи. Его мысли обращались против него  самого.  Он  нечист,  он

покрыт проказой и внутри и снаружи. Никакой Тит не может соскоблить с него

этих струпьев. Этот стыд был вполне осязаем,  каждый  мог  его  видеть.  У

этого стыда было имя. Имя это - Мара. Он должен  засыпать  источник  своих

бедствий, и засыпать его навеки.

   Через несколько недель, ни с кем не посоветовавшись,  он  отправился  к

верховному судье общины, доктору Василиду. Со времени своего  изгнания  из

синагоги Иосиф не показывался ни  у  одного  из  представителей  еврейской

знати. Верховный судья почувствовал неловкость. Он не находил слов, ерзал,

пробормотал  несколько  несвязных  фраз.  Но  Иосиф   извлек   разорванную

жреческую шапочку, как предписывал в подобных случаях обычай,  положил  ее

перед верховным судьей, разодрал одежду и сказал:

   - Доктор и господин мой Василид, я ваш слуга и подчиненный,  Иосиф  бен

Маттафий, бывший священник первой череды при Иерусалимском храме. Я впал в

грех дурного влечения. Я женился на женщине, хотя женитьба на ней была мне

запрещена,  на  военнопленной,  она  блудила  с  римлянами.  Меня  следует

вырвать, как плевел.

   Когда Иосиф произнес эти слова, доктор Василид, верховный судья общины,

побледнел; их смысл ему слишком хорошо известен. Прошло  некоторое  время,

прежде чем он ответил предписанной формулой:

   - Это наказание, грешник, не в руке человека, оно в руке господней.

   Иосиф продолжал и спросил сообразно с формулой:

   - Существует ли средство, доктор и  господин  мой  Василид,  с  помощью

которого грешник сможет отвести наказание от себя и своего рода?

   И верховный судья ответил:

   - Если грешник примет на себя сорок ударов, Ягве смилостивится.  Но  об

этом наказании грешник должен просить.

   Иосиф сказал:

   - Прошу, доктор и господин мой, о наказании сорока ударами.

   Когда стало известно, что Иосиф хочет принять бичевание, это вызвало  в

городе Александрии большой шум; бичеванием  наказывали  не  часто,  обычно

только рабов. Маккавеи изумились и умолкли; многие из тех, кто громче всех

кричал при изгнании Иосифа из синагоги, теперь втайне  пожалели  об  этом.

Белобашмачники же измазали  все  стены  домов  карикатурами  на  бичуемого

Иосифа, а в харчевнях распевали о нем куплеты.

   Иудейские чиновники не объявили о дне экзекуции. Все-таки в назначенный

день весь двор Августовой синагоги был полон  людьми,  а  окрестные  улицы

бурлили  любопытными.  Смугло-бледный,  исхудавший,  с  горящими  глазами,

смотревшими прямо перед собой, шел Иосиф к верховному судье.  Он  приложил

руку ко  лбу,  сказал  так  громко,  что  его  услышали  в  самых  далеких

закоулках:

   - Доктор и господин судья, я впал в  грех  дурного  влечения.  Прошу  о

наказании сорока ударами.

   Верховный судья ответил:

   - Итак, передаю тебя, грешник, судебному исполнителю.

   Палач Анания бар Акашья кивнул своим двум помощникам, и они  сорвали  с

Иосифа  одежду.  Подошел  врач,  освидетельствовал  его,  способен  ли  он

выдержать бичевание и не будет ли под бичом испускать мочу и кал, ибо  это

считалось бесчестием, а в законе сказано: "Твой брат да не будет посрамлен

перед глазами твоими"  (*119).  Иосифа  осматривал  старший  врач  общины,

Юлиан. Он тщательно осмотрел его, особенно  сердце  и  легкие.  Многие  из

присутствующих ожидали, что врач не найдет Иосифа способным выдержать  все

бичевания, а самое большое - несколько ударов. В  глубине  души  на  такое

заключение надеялся и сам Иосиф Но врач вымыл руки и заявил:

   - Грешник выдержит сорок ударов.

   Палач приказал Иосифу стать на колени. Помощники привязали его  руки  к

столбу, так что колени находились на некотором расстоянии от столба, и все

видели, как натянулась гладкая  бледная  кожа  на  его  спине.  Затем  они

привязали к его груди тяжелый камень, оттянувший вниз верхнюю часть  тела.

Палач Анания бар Акашья схватил бич. И в  то  время,  как  сердце  Иосифа,

казалось, на глазах у всех бьется о ребра, палач обстоятельно прикрепил  к

рукоятке широкий ремень из бычьей кожи, проверил  его,  немного  отпустил,

натянул,  опять  отпустил.  Кончик  ремня  должен  был  достигать   живота

наказуемого. Так предписывал закон.

   Верховный судья начал  читать  оба  стиха  из  Писания,  относящихся  к

бичеванию: "И должно происходить так: если виновный заслуживает побоев, то

судья пусть прикажет положить его и бить при себе, смотря по вине его,  по

счету. Сорок ударов можно дать ему, а не больше,  иначе,  если  дадут  ему

много ударов свыше этого, брат твой будет посрамлен пред  глазами  твоими"

(*120). Палач тринадцать  раз  полоснул  Иосифа  по  спине.  Второй  судья

отсчитывал удары, потом помощники облили наказуемого водой.  Затем  третий

судья сказал: "Бей", - и палач ударил тринадцать раз по  груди.  Помощники

опять облили наказуемого. Напоследок палач нанес ему еще тринадцать ударов

по спине. Было очень тихо.  Люди  слышали  резкие  звуки  ударов,  слышали

сдавленное, свистящее дыхание Иосифа, видели,  как  трепещет  его  сердце.

Иосиф лежал связанный и задыхался под ударами бича. Они  были  короткие  и

острые, а боль  -  как  бесконечное  взволнованное  море;  она  накатывала

высокими валами, уносила Иосифа, отступала, Иосиф всплывал, она  приходила

опять и обрушивалась на него. Иосиф  хрипел,  захлебывался,  вдыхал  запах

крови. Все это происходило из-за Мары, дочери  Лакиша,  он  желал  ее,  он

ненавидел ее, теперь ее надо вытравить  из  его  крови.  Он  молился:  "Из

бездны взываю к тебе, господи" (*121).  Он  считал  удары,  но  сбился  со

счета; это были уже сотни ударов, и  они  продолжались  бесконечно.  Закон

требовал, чтобы было не сорок ударов, а  тридцать  девять;  ибо  написано:

"числом до",  что  значило  "приблизительно",  и  потому  давалось  только

тридцать девять. О, как мягок закон богословов! Как жестоко Писание!  Если

они сейчас не перестанут, он умрет. Ему казалось, что Иоханан  бен  Заккаи

запретит им продолжать. Иоханан находился в  Иудее,  в  Иерусалиме  или  в

Ямнии; но все-таки он окажется здесь, он  разверзнет  уста.  Важно  только

выдержать до тех пор. Земля и столб перед ним заволакиваются  туманом,  но

Иосиф  пытается  овладеть  собой.  Ему  приказано  видеть  все  отчетливо,

различать землю и столб, пока не придет Иоханан. Но Иоханан бен Заккаи  не

пришел, и Иосиф в конце концов все же перестал видеть и потерял  сознание.

Да, на двадцать четвертом ударе с ним сделался обморок; и  он  безжизненно

повис на веревках. Но после того как его облили водой, он снова  пришел  в

себя, и врач сказал:

   - Выдержит.

   И судья сказал:

   - Продолжайте.

   Среди зрителей была и принцесса Береника. Здесь не оказалось ни трибун,

ни отгороженных мест. Но еще накануне  ночью  она  послала  своего  самого

сильного каппадокийского  раба  занять  для  нее  место.  И  вот,  зажатая

множеством людей, стояла она во втором ряду, полураскрыв  удлиненный  рот,

тяжело  дыша,  упорно  устремив  глаза  на  бичуемого.  Во  дворе   царила

беззвучная тишина. Слышен был только  голос  верховного  судьи,  читавшего

стихи из Писания, - крайне медленно, всего три раза, и издалека,  с  улиц,

доносились крики толпы. Очень  внимательно  смотрела  Береника,  как  этот

высокомерный Иосиф принимает удары, чтобы освободиться от  шлюхи,  которой

вынужден был дать свое имя. Да,  Береника  чувствует,  что  с  Иосифом  ее

связывает кровное родство. Этот человек не гонится за маленькими  грешками

и мелкими добродетелями. Так смириться, чтобы вознестись тем выше,  -  это

она понимала. Находясь в пустыне, она сама вкусила сладострастие  подобных

унижений. Ее лицо побледнело, смотреть было  нелегко,  но  она  продолжала

смотреть. Она беззвучно шевелила губами, механически  считала  удары.  Она

была рада, когда упал последний; но она могла бы смотреть и дольше. Во рту

у нее пересохло.

   Иосифа, окровавленного и потерявшего сознание, отнесли  в  дом  общины.

Его обмыли, под присмотром врача Юлиана натерли мазями, влили в рот  питье

из вина и мирры. Когда он пришел в себя, он сказал:

   - Дайте палачу двести сестерциев.

   Тем временем Мара, дочь Лакиша,  ходила  счастливая,  радуясь  ребенку,

которого должна была родить, оберегая  его  с  тысячью  предосторожностей.

Крайне трудолюбивая, она теперь никогда не вертела ручную мельницу,  чтобы

ребенок не был пьяницей. Не ела  незрелых  фиг,  чтобы  он  не  родился  с

гноящимися глазами, не пила пива, чтобы не испортить ему цвет лица, не ела

горчицы, чтобы он не стал кутилой. Наоборот, она ела яйца, чтобы  глаза  у

ребенка  стали  больше,  краснорыбицу,  чтобы  люди  относились   к   нему

благожелательно, лимонные цукаты, чтобы его кожа  приятно  пахла.  Пугливо

сторонилась она всякого безобразия, чтобы нечаянно на него  не  взглянуть,

усердно старалась смотреть на красивые лица.  С  трудом  добыла  волшебный

орлиный камень, он от природы полый  внутри,  но  в  нем  заключен  второй

камень - подобие беременной женщины: она хотя и отверста,  но  ребенка  не

выронит.

   Когда наступило время родов, Мару устроили на родильном стуле -  особой

плетеной подставке,  на  которой  она  могла  полулежать,  и  привязали  к

подставке курицу, чтобы ее трепыхание ускорило роды.  Роды  были  трудные,

спустя много дней Мара при воспоминании о них все еще ощущала резкий холод

в бедрах. Повивальная бабка произносила заклинания, считала,  называла  ее

по имени, считала. Наконец появился ребенок, это был мальчик, сине-черный,

грязный, его кожа была покрыта кровью и слизью, но  он  кричал,  и  кричал

так, что крик отдавался от стен. Это был хороший знак, и то,  что  ребенок

родился в субботу, тоже хороший знак. Несмотря  на  субботу,  ему  сделали

ванну из теплой воды и в воду налили вина, драгоценного эшкольского  вина.

Осторожно вытянули ребенку  тельце,  смазали  мягкий  затылок  кашицей  из

незрелого винограда, чтобы предохранить от насекомых. Тело умастили теплым

маслом, присыпали порошком истолченной мирры, завернули в тонкое  полотно;

Мара экономила на своих платьях, чтобы добыть лучшее полотно для ребенка.

   - Яник, Яник, йильди, мое дитя, моя детка, мой бебе, - говорила Мара  и

с гордостью велела на другой день посадить кедр, так как родился мальчик.

   Все девять месяцев  своей  беременности  обдумывала  она,  как  назвать

мальчика. Но теперь, в  эту  неделю  перед  обрезанием,  когда  надо  было

решать, она долго колебалась. Наконец она выбрала. Мара призвала  писца  и

продиктовала ему следующее письмо:

   "Мара,  дочь  Лакиша,  приветствует  своего  господина,  Иосифа,   сына

Маттафия, священника первой череды, друга императора.

   О Иосиф, господин мой, Ягве увидел, что не угодила тебе служанка  твоя,

и он благословил мое чрево и удостоил меня родить тебе сына. Он родился  в

субботу и весит семь  литр  шестьдесят  пять  зузов  (*122),  и  его  крик

отдавался от стен. Я назвала его Симоном, что значит "сын услышания",  ибо

Ягве услышал меня, когда  я  была  тебе  неугодна.  Иосиф,  господин  мой,

приветствую тебя, стань великим  в  лучах  императорской  милости,  и  лик

господень да светит тебе.

   И не ешь пальмовой капусты, ибо от этого у  тебя  делается  давление  в

груди".

   В один из этих дней, еще до получения письма, Иосиф  стоял  в  переднем

зале Александрийской общины, бледный и худой, осунувшийся после бичевания,

но все же он держался прямо. Рядом с  ним  стояли  в  качестве  свидетелей

верховный наставник Феодор бар Даниил и председатель Августовой  общины  -

Никодим. Председательствовал сам верховный судья  Василид,  три  богослова

были судьями. Главный  секретарь  общины  писал  под  диктовку  верховного

судьи; он писал, как того требовал закон, на пергаменте из телячьей  кожи,

писал гусиным пером и густо-черными чернилами и старался,  чтобы  документ

состоял точно из двенадцати строк, согласно  числовому  смыслу  еврейского

слова "гет" (*123), означавшего разводное письмо.

   Гусиное перо скрипело по пергаменту, а  Иосиф  слышал  в  своем  сердце

шорох, более громкий, чем этот скрип. Это был тот резкий  шорох,  с  каким

Мара,  дочь  Лакиша,  разрывала  на  себе  платье   и   сандалии,   молча,

обстоятельно,  в  то  раннее  утро,  когда  она  вернулась  от   римлянина

Веспасиана. Иосиф думал, что забыл этот шорох, но  теперь  он  слышал  его

опять, очень громкий, громче, чем скрип пера. Но он запретил уху  слышать,

сердцу - чувствовать.

   Секретарь же писал вот что: "В семнадцатый день месяца кислев (*124), в

3830 году от сотворения мира, в городе Александрии у Египетского моря.

   Я, Иосиф бен Маттафий, по прозванию Иосиф  Флавий,  еврей,  находящийся

ныне в городе Александрии, у Египетского моря, согласился свободно  и  без

принуждения тебя, мою законную жену Мару, дочь Лакиша, находящуюся ныне  в

городе Кесарии у  Еврейского  моря,  отпустить,  освободить  и  дать  тебе

развод. Ты была до сих пор моей женой. Отныне  будь  свободна,  разведена,

тебе разрешается впредь располагать собой, и впредь нет на тебе запрета ни

для кого.

   Этим ты получаешь от меня извещение о свободе и  разводное  письмо,  по

закону Моисея и Израиля".

   Документ  этот  был  передан  особому  лицу,  с  письменным  поручением

доставить его Маре, дочери Лакиша, и  отдать  в  присутствии  председателя

Кесарийской общины, а также девяти других взрослых евреев.

   Мара была вызвана к председателю в самый день прибытия курьера. Она  не

подозревала о причине вызова. В  присутствии  председателя  общины  курьер

передал ей письмо. Она не умела читать; она  попросила,  чтобы  ей  прочли

его. Ей прочли, она не поняла; ей прочли еще раз, объяснили. Она  упала  в

обморок. Секретарь общины, надорвав письмо в знак того, что оно передано и

прочитано, как того требовал закон, приобщил его к делам и  выдал  курьеру

соответствующую расписку.

   Мара вернулась домой. Она поняла, что не обрела благоволения у  Иосифа.

Если жена не обретет благоволения мужа, он имеет  право  отослать  ее.  Ни

одна ее мысль не обратилась против Иосифа.

   Отныне она с боязливой  заботливостью  посвятила  свои  дни  маленькому

Симону,  Иосифову  первенцу.  Тщательно  избегала  она  всего,  что  могло

повредить ее молоку, не ела соленой рыбы, лука, некоторых  овощей.  Теперь

она не звала своего сына Симоном, она звала его сначала бар Меир, то  есть

сын сияющего, затем бар Адир, - сын могущественного, затем бар Нифли - сын

облака. Но председатель общины вызвал ее вторично и запретил так  называть

сына, ибо облако,  могущественный  и  сияющий  -  это  имена  мессии.  Она

поднесла руку к низкому лбу, склонилась, обещала покориться. Но когда  она

оставалась одна, ночами, и  ее  никто  не  слышал,  она  продолжала  звать

маленького Симона этими именами.

   Преданно берегла она вещи, к которым когда-то прикасался Иосиф, платки,

которыми он утирался, тарелку, на которой он ел. Она хотела вырастить сына

достойным отца. Мара предвидела, что ее ждут большие трудности.  Ибо  сын,

рожденный от брака священника с военнопленной, считался незаконным, он был

исключен из общины. Но все-таки она должна была найти выход. По  субботам,

по праздникам она показывала маленькому Симону отцовские реликвии, платки,

тарелку, рассказывала ему о величии отца,  убеждала  его  стать  таким  же

знатным и ученым, как отец.

   После того как Иосиф передал соответствующему чиновнику  в  Александрии

удостоверение о разводе, он был торжественно вызван  в  главную  синагогу,

чтобы читать Святое писание, и - в соответствии с  его  духовным  саном  -

первым. После долгого времени опять он был в жреческой шапочке и  голубом,

затканном  цветами  поясе  священника  первой  череды.  Он   поднялся   на

возвышенье, стал перед развернутой торой, от которой его  всего  несколько

недель тому назад отторгнули. В беззвучной тишине над  стотысячной  толпой

произнес он слова: "Благословен ты, Ягве, боже наш,  давший  нам  истинное

учение и насадивший в нас жизнь  вечную".  Затем  прочел  громким  голосом

отрывок из Писания, который полагалось читать в эту субботу.