Новый комиссар Иосиф бен Маттафий  исколесил  свою  провинцию  вдоль  и

поперек. В том году период дождей изобиловал влагой.  Ягве  был  милостив,

водоемы наполнялись, на горах Верхней Галилеи  лежал  снег,  горные  ручьи

весело шумели, сбегая вниз.  В  долинах  крестьяне  сидели  на  корточках,

нюхали землю, вынюхивали по ней погоду. Да, богатая  страна,  плодородная,

очень разнообразная, со своими долинами, холмами, горами, с  Генисаретским

озером, рекой Иорданом, морским побережьем и двумя  сотнями  городов.  Как

истинный сад божий, лежала она, овеянная волшебно светлым воздухом.  Иосиф

вздохнул полной грудью. Он  все  же  достиг  своей  цели,  поднялся  очень

высоко; как чудесно быть начальником этой провинции!  Человек,  приехавший

сюда с такими полномочиями, как он, должен широко и навеки прославиться  -

иначе он просто бездарность.

   Однако  спустя  всего  несколько  дней  его  начало   томить   глубокое

недовольство, и  оно  росло  с  каждым  днем.  Он  изучал  дела,  архивные

документы, вызывал к себе деревенских старшин, беседовал с  бургомистрами,

священниками,  со  старейшинами  синагог  и   школ.   Он   пытался   вести

организационную деятельность, давал указания; его вежливо выслушивали, его

указания выполнялись, но он ясно ощущал, что это делается  без  веры,  его

мероприятия не приводили ни к каким результатам. Те же явления выглядели в

Иерусалиме иначе, чем в Галилее. Когда в  Иерусалим  поступали  все  новые

жалобы на то,  что  страна  изнемогает  под  бременем  налогов,  там  люди

пожимали  плечами,  приводили   цифры,   посмеивались   над   галилейскими

трудностями, словно это было просто всем надоевшее нытье,  и  под  защитой

римского оружия продолжали взимать те же налоги. Теперь Иосиф, сжав  губы,

сравнивает галилейскую действительность с иерусалимскими  цифрами.  Теперь

он,   нахмурившись,   видит:   жалобы   галилейских   крестьян,   рыбаков,

ремесленников, портовых и фабричных рабочих не пустое нытье. Они  живут  в

стране обетованной, но ее виноградники зреют не для них.  Ее  тук  идет  в

Кесарию римлянам, а масло - знатным господам в Иерусалиме.  Вот  налоги  с

земли: третья часть урожая зерна, половина вина и масла,  четвертая  часть

плодов. Затем десятина в пользу храма, ежегодный подушный храмовый  налог,

паломнический налог. Затем аукционный  сбор,  соляной  налог,  дорожный  и

мостовой сбор. Тут налог, там налог, везде налог.

   Правда, финансы - дело его коллеги Янная.  Но  Иосиф  не  может  винить

галилеян за то, что они  не  доверяют  ученым  из  Зала  совета,  которые,

пользуясь хитрыми  и  запутанными  толкованиями  Библии,  отнимают  у  них

лучшее, и  не  доверяют  ему,  представителю  этих  ученых.  В  Риме  и  в

Иерусалиме он насмотрелся на то, как  недовольных  успокаивают  маленькими

поблажками,  кроткими  и  серьезными  речами,  торжественными  ответами  и

дешевыми почестями. Но здесь эти приемы не помогут.

   Жители  Иерусалима  высокомерно  кривят  губы,  когда  речь  заходит  о

галилеянах:  это,  мол,  деревенщина,   провинциалы,   необразованные,   с

неотесанными манерами. Но Иосифу пришлось в первые же недели отказаться от

подобного  дешевого  высокомерия.  Правда,  здешние  люди   слабы   насчет

следования заповедям, ученое толкование Библии мало их трогает, но  вместе

с тем они по-своему строги и фанатичны. Они отнюдь не  желают  мириться  с

существующим положением вещей. Они говорят: следовало  бы  изменить  самые

основы государства и жизни, только тогда могут исполниться слова  Писания.

Все обитатели этой страны знают  наизусть  Книгу  Пророка  Исайи.  Пастухи

говорят о вечном мире, портовые рабочие  -  о  царстве  божием  на  земле;

недавно один ткач поправил его, когда он  привел  не  дословно  цитату  из

Иезекииля. По своему внешнему облику это медлительные  тяжеловесные  люди,

спокойные и  миролюбивые,  но  в  душе  они  вовсе  не  миролюбивы  -  они

бунтовщики, всего ожидающие, ко  всему  готовые.  Иосиф  чувствует  вполне

определенно: эти люди ему подходят. Их смутная буйная вера - более крепкая

основа для человека  больших  масштабов,  чем  сухая  ученость  и  лощеный

скепсис Иерусалима.

   Он прилагает все старания к тому, чтобы жители Галилеи поняли  его.  Он

хочет быть здесь не ради Иерусалима, а ради них. Его  сотоварищ,  комиссар

доктор Яннай, в его действия не вмешивается, никогда ни в чем не чинит ему

препятствий. Его интересуют только финансы; засел с огромной кучей актов в

Сепфорисе, в просторной и спокойной галилейской  столице,  и  реорганизует

эти финансы, бодро, упорно и обстоятельно. Все остальное он  предоставляет

своему более молодому коллеге. Но хотя Иосиф и может  поступать,  как  ему

вздумается, дело  не  двигается.  Он  отбрасывает  все  высокомерие  своей

учености, всю свою гордость аристократа и священника: он  разговаривает  с

рыбаками, портовыми рабочими, крестьянами, ремесленниками как  с  равными.

Люди приветливы, почтительны, но за их  словами  и  манерой  держаться  он

чувствует их внутреннюю замкнутость.

   У Галилеи другие вожди. Иосиф не хочет  этого  признать,  он  не  хочет

иметь с ними никакого дела, но ему хорошо известны  их  имена.  Это  вожди

союзов обороны, которых Иерусалим не  признает,  вожди  крестьян  -  Иоанн

Гисхальский и некий Запита из Тивериады  (*65).  Иосиф  видит,  как  сияют

глаза людей, когда называют их имена. Ему хотелось бы встретиться с  этими

двумя вождями, услышать, что они говорят, узнать, как они начинали. Но  он

чувствует свою неопытность,  неспособность,  бессилие.  У  него  есть  его

должность, его высокий титул, может быть, даже власть, но сила  -  сила  у

тех.

   Он работает до изнеможения. Все мучительнее гложет его желание покорить

именно Галилею. Но страна замыкается от него. Вот уже пять недель, как  он

здесь, а достиг не больше, чем в первый день.

   В один из зимних вечеров Иосиф  бродит  по  улицам  маленького  городка

Капернаума, одного из центров "Мстителей Израиля". На  бедном,  запущенном

доме вывешен флаг - знак того, что хозяином трактира получено новое  вино.

На собраниях совета, на заседаниях комиссии, в синагогах, в  школах  Иосиф

насмотрелся на своих галилеян. Сейчас он посмотрит, каковы они за вином; и

он входит.

   Низкая комната, скудно и примитивно отапливаемая  простой  жаровней,  в

которой горит  кизяк.  В  вонючем  дыму  сидит  с  десяток  мужчин.  Когда

появляется хорошо одетый господин, они рассматривают его сдержанно, но  не

враждебно. Подходит хозяин, спрашивает, что ему угодно заказать, сообщает,

что вот как удачно господин попал сегодня:  проходил  купец  с  караваном,

велел наготовить целую кучу яств, осталось еще немного птицы,  тушенной  в

молоке. Есть мясо с молоком  строжайше  запрещено  (*66),  но  деревенское

население Галилеи считает, что птица - не мясо, и не отступает  от  обычая

варить и тушить ее в молоке. Когда Иосиф  вежливо  отказывается  от  столь

лакомого блюда, раздаются добродушные шутки. Его расспрашивают, кто он,  у

кого ночует, по его говору  узнают  в  нем  иерусалимского  жителя.  Иосиф

отвечает приветливо, но довольно неопределенно. Ему неясно, узнали его или

нет.

   Хозяин подсаживается к нему, словоохотливо начинает  рассказывать.  Его

имя Феофил,  но  теперь  его  зовут  Гиора,  "чужой",  потому  что  он  из

сочувствующих и имеет  намерение  перейти  в  иудейскую  веру.  В  Галилее

население очень смешанное и есть  много  сочувствующих  неевреев,  которых

влечет к себе невидимый бог Ягве. И этому  Феофилу  Гиоре  богословы,  как

предписывает закон, советуют не переходить в иудейскую веру; ибо, пока  он

язычник, он не лишается права на спасение, даже если и  не  выполняет  все

шестьсот тринадцать заветов. Но если он возьмет на себя обязательство,  то

при неисполнении закона его душа окажется  под  угрозой  гибели,  а  закон

труден и суров. Феофил Гиора еще не обрезан,  слова  ученых  произвели  на

него впечатление; но как раз эта суровость и привлекает его.

   Остальные  -  кряжистые,  мешковатые  люди,   они   слегка   возбуждены

присутствием знатного человека из Иерусалима и  опять  начинают  медленно,

обстоятельно и нескладно обсуждать свою главную  заботу  -  жестокий  гнет

правительства.   Столяру   Халафте   пришлось   продать   свой   последний

виноградник. Раздобыл коз по ту сторону Иордана - римляне наложили на  них

очень высокие пошлины, хотел перетащить  коз  контрабандой,  его  накрыли.

Неправильно они делают, эти сборщики  пошлин!  Горе  тому,  кто  предъявит

товар, горе и тому, кто его не  предъявит.  Теперь  они  обложили  столяра

десятикратно, потому  что  это  -  второй  раз,  и  ему  пришлось  продать

виноградник. У ткача Азарии надзиратель магдальского рынка отобрал  третий

станок, так как Азария не уплатил ремесленного сбора. Все эти люди, жившие

в такой богатой стране, ходили оборванные,  сильно  нуждались.  В  Галилее

разводили  много  птицы,  козье  молоко  стоило  дешево,  но   они   жадно

причмокивали, когда хозяин Гиора рассказывал про свое жаркое,  тушенное  в

молоке.  Такое  кушанье  они  ели  только  по  большим  праздникам.  Люди,

надрываясь, работают не ради  собственного  брюха,  а  чтобы  набить  пузо

Кесарии и Иерусалима. Трудное время.

   Исполнились ли времена и сроки? Агитатор Иуда  уже  возвестил  об  этом

здесь, в Галилее, и основал партию "Мстителей  Израиля",  но  римляне  его

распяли. Теперь по всей стране ходит его сын, Нахум,  и  возвещает  то  же

самое. Объявился в Галилее и пророк Теуда (*67), он совершал  чудеса,  был

затем вызван в Иерусалим и заявил, что разделит надвое иорданские воды. Но

римляне его распяли,  и  господа  из  Великого  совета  дали  на  то  свое

согласие.

   Маслодел Терадион высказал предположение, что, может быть, этот  пророк

Теуда в самом деле шарлатан. Столяр Халафта медленно и  удрученно  покачал

головой.  Шарлатан?  Шарлатан!  Может  быть,  река  и  в  самом  деле   не

расступилась бы по  велению  человека.  Но  даже  в  таком  случае  он  не

шарлатан. Тогда он предтеча. Ибо, когда же, как не  теперь,  настала  пора

исполниться срокам, раз Гог и Магог снова собрались  напасть  на  Израиль,

как написано у Иезекииля (*68) и в Таргуме Ионатана? (*69)

   Ткач Азария хитро заметил: тот Теуда наверняка не  мог  быть  настоящим

мессией, ибо, как ткач узнал от  надежных  людей,  Теуда  -  египтянин,  а

египтянин не может же быть мессией.

   Вино оказалось хорошим, его было вдоволь. Люди забыли  о  господине  из

Иерусалима  и,  окутанные  вонючим  дымом,   поднимавшимся   из   жаровни,

беседовали медлительно, пылко и убежденно о мессии, который должен  прийти

сегодня, может быть - завтра, но непременно в этом году.  Конечно,  мессия

может быть и египтянином, настаивал тупо и упрямо столяр Халафта. Разве не

написано о железной метле, которая выметет всякую гниль из  Израиля  и  из

всего мира? И разве спаситель - не эта железная метла?  Но  если  так,  то

зачем Ягве посылать иудея, чтобы он поразил иудеев? Не  предпочтет  ли  он

послать необрезанного? Почему же мессии и не быть необрезанным?

   Тут  мелочной  торговец  Тарфон  заныл  на  своем  гортанном,  неясном,

тяжелозвучном диалекте:

   - Ах и ой, конечно же, мессия будет иудеем. Разве доктор Доса бен Натан

не учит, что он соберет все рассеянные племена, и что тогда, ой и  ах,  он

будет лежать убитый, непогребенный на улицах  Иерусалима  и  что  его  имя

будет Мессия бен Иосиф? А как может нееврей называться Мессия бен Иосиф?

   Но тут снова вмешался хозяин Феофил Гиора и поддержал столяра  Халафту.

Его обижало, как это нееврей  не  может  быть  мессией.  Мрачно  и  упрямо

продолжал он настаивать: только нееврей может быть мессией.  Ибо  разве  в

Писании не сказано, что он совьет небеса, как свиток, и что сначала  будет

наказание и великое избиение и пожар в преступном граде?

   Несколько человек поддержали его, другие стали возражать. Все они  были

взбудоражены. Неторопливо, хмуро ныли и возмущались они,  спорили  друг  с

другом, горячо обсуждали загадочные, противоречивые пророчества. Они  были

тверды  в  своей  вере  в  спасителя,  эти  галилеяне.  Но  только  каждый

представлял его по-своему и каждый защищал именно свой  образ,  видел  его

ясно, был уверен, что прав именно он, а другие неправы,  и  каждый  спешил

найти подтверждение своего образа в Писании.

   Иосиф напряженно слушал. Его глаза и нос были весьма чувствительны,  но

на этот раз он не замечал едкого, противного, вонючего дыма. Он смотрел на

людей, с  трудом  ворочавших  свои  доводы  под  толстыми  черепами.  Было

прямо-таки видно, как они их откапывают, с усилием переплавляют  в  слова.

Когда-то, когда он жил у отшельника Бана в пустыне, провозвестия  пророков

вставали перед ним,  великие  и  непоколебимые,  он  вдыхал  их  вместе  с

окружающим воздухом. Но в Иерусалиме провозвестия потускнели, и  из  всего

Писания те места, где говорилось о мессии,  стали  казаться  ему  наиболее

смутными и непонятными.  Ученые  из  Зала  совета  не  любили,  когда  эти

предсказания применялись  к  современности;  многие  склонялись  к  мнению

великого законоучителя Гиллеля (*70), что мессия уже давно пришел  в  лице

царя Хизкии (*71), они вычеркивали из восемнадцати молений (*72)  то,  где

говорилось о пришествии спасителя, и когда Иосиф спрашивал себя, то должен

был признаться, что уже много лет надежда на это пришествие не живет ни  в

его мыслях, ни в его поступках; а теперь, в этот вечер, в  темном,  дымном

трактире, ожидание спасителя вновь стало для него чем-то осязаемым,  стало

счастьем и тоскою, краеугольным камнем  всей  жизни.  Жадно,  с  раскрытым

сердцем слушал он речи  этих  людей,  и  верования  бесхитростных  ткачей,

лавочников, столяров,  маслоделов  казались  ему  куда  ценнее  остроумных

комментариев иерусалимских  законников.  Принесет  ли  спаситель  меч  или

оливковую ветвь? Они отлично понимали, что люди эти все больше  горячатся,

волнуемые  разногласиями  в  их  бурной  вере,  и  что,  несмотря  на   их

благочестие, спор между ними становится все более угрожающим.

   Наконец дошло до того, что столяр Халафта хотел наброситься с  кулаками

на лавочника Тарфона. Вдруг один  из  более  молодых  сказал  торопливо  и

тревожно:

   - Бросьте, постойте, слушайте: он видит.

   Тогда все посмотрели на место  рядом  с  жаровней.  Там  сидел  горбун,

тощий, костлявый и, по-видимому, близорукий. До того он почти не  открывал

рта. А теперь, мигая, с трудом вперялся в  облака  дыма,  щурился,  словно

хотел рассмотреть что-то на границе своей зоркости, снова таращил глаза  и

моргал. Люди пристали к нему:

   - Ты видишь, Акиба? Скажи нам, что ты видишь!

   Все еще напряженно вглядываясь  в  сумрачный  воздух,  башмачник  Акиба

голосом, охрипшим от  вина  и  дыма,  сказал  просто,  с  ярко  выраженным

галилейским выговором:

   - Да, я вижу его.

   - Как он выглядит? - спросили они.

   - Он не велик ростом, - сообщил видящий, - но широк в плечах.

   - Что он, иудей? - спросили они.

   - Не думаю, - отвечал он. - У него нет бороды. Но кто  узнает  по  лицу

человека, иудей ли он?

   - Он вооружен?

   - Меча я не вижу, - отозвался Акиба, - но, кажется, он в доспехах.

   - Что он говорит? - спросил Иосиф.

   - Он шевелит губами, - отозвался  Акиба,  -  но  я  не  слышу,  что  он

говорит. Кажется, он смеется, - добавил он значительно.

   - Как он может смеяться, если он мессия? -  недовольно  спросил  столяр

Халафта. Видящий возразил:

   - Он смеется, и все же он страшен.

   Затем он провел рукой по глазам и заявил, что теперь больше  ничего  не

видит. Он устал и был голоден, ворчал, пил  много  вина,  потребовал  себе

также птицы в молоке. Хозяин рассказал Иосифу  про  башмачника  Акибу.  Он

очень беден, но все-таки каждый год совершает паломничество в Иерусалим  и

приносит своего агнца в храм. Во внутренние дворы его не пускают, так  как

он калека. Но он привязан к храму всем  сердцем  и  всеми  помышлениями  и

знает о внутренних дворах больше, чем  многие,  побывавшие  в  них.  Может

быть, именно потому, что ему нельзя видеть храм, Ягве  и  дал  ему  другое

зрение.

   Люди еще долго  сидели  в  трактире,  но  о  спасителе  они  больше  не

говорили. Они говорили о том, насколько возросла численность маккавеев, об

их организованности и вооружении. Решительный день скоро наступит.  Акиба,

снова повеселевший, убеждал необрезанного хозяина, что,  когда  этот  день

настанет, ему тоже придется в него поверить. Затем они вновь обратились  к

господину  из  Иерусалима  и  стали  поддразнивать  его  с   присущей   им

неуклюжестью, но не зло; Иосиф не обижался и  шутил  вместе  с  ними.  Под

конец они потребовали, чтобы он считал себя  их  гостем  и  поел  птицы  в

молоке. Больше всего настаивал Акиба,  ясновидящий.  Упрямо  повторял  он,

хныча:

   - Ешьте же, вы должны есть.

   В Риме Иосиф мало заботился о соблюдении обычаев, но  в  Иерусалиме  он

строго придерживался запретов и заповедей. Здесь была Галилея. С минуту он

подумал. Потом стал есть.