Собрание сочинений в 6-ти т. Т.2. Рассказы,пьесы.1904-1907.

I

     Иисуса Христа много  раз предупреждали, что Иуда из  Кариота -- человек

очень дурной славы и его нужно остерегаться. Одни из  учеников,  бывавшие  в

Иудее, хорошо знали его сами, другие много слыхали о нем от людей, и не было

никого, кто мог бы сказать  о  нем доброе слово. И если порицали его добрые,

говоря,  что Иуда корыстолюбив, коварен, наклонен к притворству  и лжи, то и

дурные,  которых  расспрашивали  об  Иуде,  поносили  его  самыми  жестокими

словами. "Он ссорит нас постоянно,-- говорили они, отплевываясь,-- он думает

что-то свое и в дом влезает тихо, как скорпион, а выходит из него с шумом. И

у  воров есть  друзья, и у грабителей есть товарищи, и у  лжецов  есть жены,

которым  говорят они правду, а Иуда смеется над ворами, как  и над честными,

хотя сам  крадет  искусно,  и видом своим безобразнее всех  жителей в Иудее.

Нет, не наш он, этот рыжий Иуда из Кариота",-- говорили дурные, удивляя этим

людей  добрых,  для  которых  не  было большой разницы  между  ним  и  всеми

остальными порочными людьми Иудеи.

     Рассказывали  далее,  что свою  жену  Иуда бросил  давно,  и живет  она

несчастная  и  голодная,   безуспешно  стараясь  из  тех  трех  камней,  что

составляют поместье  Иуды, выжать  хлеб себе  на пропитание. Сам же он много

лет  шатается бессмысленно в народе  и  доходил  даже  до  одного моря  и до

другого  моря,  которое  еще  дальше,  и всюду  он лжет,  кривляется,  зорко

высматривает  что-то  своим  воровским  глазом,  и  вдруг  уходит  внезапно,

оставляя по  себе  неприятности и  ссору --  любопытный, лукавый и злой, как

одноглазый бес. Детей у  него не было, и это еще  раз говорило,  что Иуда --

дурной человек и не хочет бог потомства от Иуды.

     Никто из учеников  не заметил, когда впервые оказался около Христа этот

рыжий  и  безобразный иудей, но уж  давно неотступно шел он  по ихнему пути,

вмешивался  в разговоры,  оказывал маленькие услуги,  кланялся,  улыбался  и

заискивал. И то совсем привычен он становился,  обманывая утомленное зрение,

то  вдруг   бросался  в   глаза  и   в   уши,  раздражая   их,   как   нечто

невиданно-безобразное,  лживое  и  омерзительное.  Тогда   суровыми  словами

отгоняли  его, и  на  короткое время он пропадал  где-то у дороги,-- а потом

снова  незаметно появлялся,  услужливый,  льстивый и хитрый,  как одноглазый

бес.  И не было  сомнения  для некоторых из  учеников,  что  в  желании  его

приблизиться  к  Иисусу скрывалось какое-то  тайное  намерение, был  злой  и

коварный расчет.

     Но не послушал их  советов Иисус, не коснулся его слуха  их пророческий

голос.  С  тем духом светлого  противоречия,  который неудержимо влек его  к

отверженным и нелюбимым,  он  решительно  принял Иуду и  включил его в  круг

избранных. Ученики волновались и сдержанно роптали, а он тихо сидел, лицом к

заходящему  солнцу, и  слушал задумчиво, может быть,  их,  а может  быть,  и

что-нибудь другое. Уж десять дней не было ветра, и все тот  же оставался, не

двигаясь и не меняясь, прозрачный воздух, внимательный и чуткий. И казалось,

будто бы  сохранил  он  в своей прозрачной  глубине все то, что  кричалось и

пелось в эти дни людьми, животными и птицами,-- слезы, плач и веселую песню.

молитву  и  проклятия, и  от этих стеклянных, застывших голосов был он такой

тяжелый,  тревожный, густо насыщенный  незримой жизнью. И  еще раз  заходило

солнце. Тяжело пламенеющим шаром скатывалось оно книзу,  зажигая небо, и все

на  земле, что  было обращено к нему:  смуглое лицо  Иисуса,  стены  домов и

листья  деревьев,-- все покорно отражало  тот далекий  и  страшно задумчивый

свет. Белая стена уже не была белою теперь, и не остался белым красный город

на красной горе.

     И вот пришел Иуда.

     Пришел он, низко кланяясь, выгибая спину, осторожно и пугливо вытягивая

вперед  свою  безобразную   бугроватую  голову  --  как  раз  такой,   каким

представляли  его знающие. Он  был худощав, хорошего роста, почти такого же,

как Иисус, который слегка сутулился от привычки думать при ходьбе и от этого

казался  ниже, и  достаточно крепок силою был он, по-видимому,  но  зачем-то

притворялся хилым и болезненным и голос имел переменчивый: то мужественный и

сильный, то крикливый, как у старой женщины, ругающей мужа, досадно-жидкий и

неприятный  для  слуха, и часто слова Иуды хотелось вытащить из своих  ушей,

как гнилые, шероховатые занозы. Короткие рыжие волосы не скрывали странной и

необыкновенной формы его черепа: точно разрубленный с затылка двойным ударом

меча и  вновь  составленный, он явственно делился  на четыре  части и внушал

недоверие,  даже тревогу: за таким черепом не может быть  тишины и согласия,

за таким  черепом  всегда слышится шум кровавых и беспощадных битв. Двоилось

так же и лицо Иуды: одна сторона его, с черным, остро высматривающим глазом,

была живая, подвижная, охотно собиравшаяся в многочисленные кривые морщинки.

На  другой  же не  было морщин,  и  была  она мертвенно-гладкая,  плоская  и

застывшая, и  хотя по величине она равнялась первой, но казалась огромною от

широко  открытого слепого глаза. Покрытый белесой мутью,  не  смыкающийся ни

ночью, ни днем, он одинаково встречал и свет и тьму, но оттого ли, что рядом

с ним был живой и  хитрый товарищ, не верилось в его полную слепоту. Когда в

припадке робости или волнения Иуда закрывал свой живой глаз и качал головой,

этот качался  вместе  с движениями  головы  и молчаливо  смотрел. Даже люди,

совсем  лишенные  проницательности, ясно понимали,  глядя на  Искариота, что

такой человек не может принести добра, а  Иисус приблизил его и даже рядом с

собою -- рядом с собою посадил Иуду.

     Брезгливо  отодвинулся Иоанн,  любимый  ученик,  и  все остальные, любя

учителя своего,  неодобрительно потупились.  А Иуда сел -- и, двигая головою

направо и  налево, тоненьким голоском стал жаловаться на болезни, на то, что

у него болит грудь по ночам, что, всходя  на горы,  он задыхается, а  стоя у

края  пропасти,  испытывает головокружение  и едва  удерживается  от глупого

желания броситься вниз. И многое другое безбожно выдумывал  он, как будто не

понимая,  что  болезни  приходят  к  человеку  не  случайно,  а  родятся  от

несоответствия  поступков его с заветами предвечного. Потирал грудь  широкою

ладонью  и даже  кашлял притворно этот Иуда  из Кариота при общем молчании и

потупленных взорах.

     Иоанн, не глядя на учителя, тихо спросил Петра Симонова, своего друга:

     -- Тебе  не  наскучила  эта  ложь? Я  не могу дольше выносить ее и уйду

отсюда.

     Петр взглянул на Иисуса, встретил его взор и быстро встал.

     -- Подожди! -- сказал он другу. Еще раз взглянул на Иисуса, быстро, как

камень, оторванный от горы, двинулся к Иуде Искариоту и громко  сказал ему с

широкой и ясной приветливостью:

     -- Вот и ты с нами, Иуда.

     Ласково похлопал его рукою по согнутой спине и, не глядя на учителя, но

чувствуя  на  себе  взор его,  решительно  добавил  своим  громким  голосом,

вытеснявшим всякие возражения, как вода вытесняет воздух:

     -- Это ничего, что у тебя  такое скверное лицо: в  наши сети попадаются

еще  и не такие  уродины,  а при еде-то они  и есть самые вкусные. И не нам,

рыбарям господа нашего, выбрасывать улов  только потому,  что  рыба колюча и

одноглаза. Я видел однажды в Тире  осьминога, пойманного тамошними рыбаками,

и так испугался,  что хотел бежать.  А они  посмеялись надо мною, рыбаком из

Тивериады,  и дали мне поесть его, и я попросил  еще, потому что было  очень

вкусно. Помнишь, учитель, я  рассказывал тебе об этом, и ты тоже смеялся.  А

ты. Иуда, похож на осьминога -- только одною половиною.

     И  громко захохотал,  довольный  своею  шуткой. Когда  Петр  что-нибудь

говорил, слова его звучали так  твердо, как  будто он  прибивал их гвоздями.

Когда Петр двигался или что-нибудь делал, он производил далеко слышный шум и

вызывал ответ у самых глухих вещей: каменный пол гудел под его ногами, двери

дрожали и хлопали, и самый воздух пугливо  вздрагивал и шумел. В ущельях гор

его голос будил сердитое эхо,  а  по утрам на  озере, когда ловили  рыбу, он

кругло перекатывался по сонной и блестящей воде и заставлял улыбаться первые

робкие солнечные лучи. И, вероятно,  они любили за это Петра: на всех других

лицах  еще лежала  ночная тень, а его крупная голова, и  широкая  обнаженная

грудь, и свободно закинутые руки уже горели в зареве восхода.

     Слова Петра,  видимо одобренные учителем,  рассеяли тягостное состояние

собравшихся.  Но  некоторых, также  бывавших  у  моря и видевших  осьминога,

смутил  его  чудовищный образ,  приуроченный  Петром  столь легкомысленно  к

новому ученику.  Им вспомнились: огромные глаза,  десятки жадных  щупальцев,

притворное  спокойствие,-- и  раз!  -- обнял, облил,  раздавил и высосал, ни

разу  не  моргнувши  огромными  глазами.  Что это?  Но Иисус  молчит,  Иисус

улыбается и исподлобья с дружеской насмешкой смотрит на Петра, продолжающего

горячо рассказывать  об  осьминоге,--  и один  за  другим подходили  к  Иуде

смущенные ученики, заговаривали ласково, но отходили быстро и неловко.

     И  только Иоанн Зеведеев  упорно молчал  да  Фома,  видимо, не  решался

ничего  сказать,  обдумывая происшедшее. Он внимательно разглядывал Христа и

Иуду,  сидевших  рядом,  и  эта  странная  близость  божественной красоты  и

чудовищного безобразия, человека  с кротким  взором и осьминога с огромными,

неподвижными,  тускло-жадными  глазами  угнетала  его  ум, как  неразрешимая

загадка.  Он напряженно морщил прямой, гладкий лоб, щурил глаза, думая,  что

так будет видеть  лучше,  но добивался только того, что  у Иуды как будто  и

вправду  появлялись восемь беспокойно  шевелящихся ног. Но это было неверно.

Фома понимал это и снова упорно смотрел.

     А  Иуда понемногу  осмеливался:  расправил  руки,  согнутые  в  локтях,

ослабил  мышцы, державшие  его  челюсти  в  напряжении,  и  осторожно  начал

выставлять на свет свою бугроватую голову. Она и раньше была у всех на виду,

но Иуде  казалось, что  она глубоко  и непроницаемо  скрыта от глаз какой-то

невидимой, но  густою и хитрою пеленою. И вот теперь,  точно вылезая из ямы,

он чувствовал на  свету свой странный  череп, потом  глаза -- остановился --

решительно  открыл  все свое лицо. Ничего  не произошло. Петр ушел  куда-то,

Иисус сидел задумчиво, опершись головою на руку, и тихо покачивал  загорелой

ногою,  ученики разговаривали  между  собой,  и только  Фома  внимательно  и

серьезно рассматривал его как добросовестный  портной, снимающий мерку. Иуда

улыбнулся -- Фома  не ответил на улыбку, но, видимо, принял ее в расчет, как

и  все остальное, и продолжал  разглядывать. Но что-то неприятное  тревожило

левую сторону Иудина лица,-- оглянулся: на  него из темного угла холодными и

красивыми очами смотрит Иоанн, красивый, чистый, не  имеющий ни одного пятна

на  снежно-белой совести. И, идя, как и все ходят, но чувствуя так, будто он

волочится  по земле,  подобно наказанной собаке. Иуда приблизился к  нему  и

сказал:

     -- Почему ты молчишь, Иоанн? Твои слова как золотые яблоки в прозрачных

серебряных сосудах, подари одно из них Иуде, который так беден.

     Иоанн пристально смотрел в неподвижный, широко открытый  глаз и молчал.

И видел, как отполз  Иуда, помедлил нерешительно и скрылся в  темной глубине

открытой двери.

     Так как встала полная луна, то многие пошли гулять.  Иисус  также пошел

гулять,  и  с  невысокой  кровли,  где устроил  свое  ложе  Иуда,  он  видел

уходивших. В лунном свете каждая белая фигура казалась легкою и неторопливою

и не шла,  а точно  скользила впереди  своей  черной  тени, и вдруг  человек

пропадал в  чем-то черном, и  тогда слышался его голос. Когда же люди  вновь

появлялись под  луной, они казались молчащими -- как белые стены, как черные

тени, как  вся  прозрачно-мглистая  ночь. Уже почти  все  спали, когда  Иуда

услыхал тихий голос  возвратившегося Христа.  И все стихло  в доме и  вокруг

него.   Пропел  петух,  обиженно  и  громко,  как   днем,  закричал   где-то

проснувшийся  осел и  неохотно, с  перерывами  умолк. А  Иуда все  не спал и

слушал, притаившись.  Луна осветила половину  его  лица  и, как  в замерзшем

озере, отразилась странно в огромном открытом глазу.

     Вдруг  он  что-то   вспомнил  и   поспешно  закашлял,  потирая  ладонью

волосатую, здоровую грудь: быть может, кто-нибудь еще не спит и слушает, что

думает Иуда.

II

     Постепенно к Иуде привыкли и перестали  замечать его  безобразие. Иисус

поручил ему денежный ящик, и вместе с этим  на него легли  все хозяйственные

заботы: он покупал необходимую пищу и одежду, раздавал милостыню, а во время

странствований приискивал  место для остановки и ночлега. Все  это  он делал

очень  искусно, так что  в скором времени  заслужил  расположение  некоторых

учеников, видевших его старания. Лгал Иуда постоянно, но и к этому привыкли,

так как  не  видели  за ложью  дурных поступков,  а  разговору  Иуды  и  его

рассказам она придавала особенный интерес и делала жизнь похожею на смешную,

а иногда и страшную сказку.

     По  рассказам  Иуды выходило  так, будто он знает всех людей, и  каждый

человек,  которого  он  знает,  совершил в  своей  жизни какой-нибудь дурной

поступок  или  даже  преступление.  Хорошими  же  людьми,  по  его   мнению,

называются те, которые  умеют скрывать  свои дела  и мысли, но  если  такого

человека обнять, приласкать и выспросить хорошенько, то из него потечет, как

гной  из  проколотой  раны,  всякая неправда,  мерзость и  ложь.  Он  охотно

сознавался,  что иногда лжет и сам, но уверял с клятвою, что другие лгут еще

больше,  и  если  есть  в  мире  кто-нибудь  обманутый, так  это  он.  Иуда.

Случалось, что некоторые люди по многу раз обманывали его и так и этак. Так,

некий хранитель  сокровищ у богатого  вельможи сознался  ему однажды, что уж

десять лет непрестанно хочет украсть вверенное ему  имущество, но не  может,

так  как  боится вельможи и своей совести. И Иуда поверил ему,-- а он  вдруг

украл  и  обманул  Иуду.  Но и  тут Иуда  ему поверил,-- а он  вдруг  вернул

украденное  вельможе  и  опять  обманул  Иуду. И  все  обманывают его,  даже

животные: когда он ласкает собаку, она кусает его за пальцы, а когда он бьет

ее палкой  -- она лижет ему  ноги и смотрит в глаза,  как дочь. Он убил  эту

собаку, глубоко зарыл ее и  даже заложил большим камнем, но кто знает? Может

быть, оттого, что он ее убил, она стала еще более  живою и теперь не лежит в

яме, а весело бегает с другими собаками.

     Все  весело  смеялись на рассказ Иуды, и сам он приятно улыбался,  щуря

свой живой  и насмешливый глаз, и тут  же, с тою же  улыбкой сознавался, что

немного  солгал:  собаки  этой  он не убивал.  Но он найдет ее  непременно и

непременно убьет,  потому что не желает быть обманутым. И от  этих слов Иуды

смеялись еще больше.

     Но  иногда  в   своих  рассказах  он  переходил  границы  вероятного  и

правдоподобного и  приписывал людям  такие наклонности,  каких не имеет даже

животное, обвинял в таких преступлениях, каких не было и никогда не  бывает.

И  так как он называл при  этом  имена  самых почтенных людей, то  некоторые

возмущались клеветою, другие же шутливо спрашивали:

     -- Ну, а твои отец и мать. Иуда, не были ли они хорошие люди?

     Иуда  прищуривал  глаз,  улыбался  и  разводил  руками.  И   вместе   с

покачиванием головы качался его  застывший, широко открытый глаз и молчаливо

смотрел.

     -- А  кто  был  мой отец?  Может  быть,  тот  человек, который бил меня

розгой, а  может  быть, и дьявол,  и козел, и петух.  Разве может Иуда знать

всех,  с кем  делила  ложе  его мать?  У Иуды много  отцов, про  которого вы

говорите?

     Но тут  возмущались все, так  как сильно почитали родителей, и  Матфей,

весьма начитанный в Писании, строго говорил словами Соломона:

     --  Кто злословит  отца своего  и мать свою,  того  светильник погаснет

среди глубокой тьмы.

     Иоанн же Зеведеев надменно бросал:

     -- Ну, а мы? Что о нас дурного скажешь ты, Иуда из Кариота?

     Но  тот с  притворным испугом  замахал руками,  сгорбился и заныл,  как

нищий, тщетно выпрашивающий подаяния у прохожего:

     --  Ах,  искушают  бедного  Иуду!  Смеются над  Иудой,  обмануть  хотят

бедного, доверчивого Иуду!

     И  пока  в шутовских  гримасах корчилась одна  сторона его лица, другая

качалась серьезно  и  строго, и  широко смотрел никогда не смыкающийся глаз.

Больше  всех  и громче всех хохотал над шутками Искариота  Петр  Симонов. Но

однажды случилось так, что он вдруг нахмурился,  сделался молчалив и печален

и поспешно отвел Иуду в сторону, таща его за рукав.

     --  А  Иисус?  Что  ты  думаешь об Иисусе? --  наклонившись, спросил он

громким шепотом.-- Только не шути, прошу тебя.

     Иуда злобно взглянул на него:

     -- А ты что думаешь?

     Петр испуганно и радостно прошептал:

     -- Я думаю, что он -- сын бога живого.

     --  Зачем же  ты спрашиваешь?  Что может тебе сказать Иуда,  у которого

отец козел!

     -- Но ты его любишь? Ты как будто никого не любишь, Иуда.

     С той же странной злобою Искариот бросил отрывисто и резко:

     -- Люблю.

     После   этого  разговора  Петр  дня  два  громко  называл   Иуду  своим

другом-осьминогом,  а  тот  неповоротливо  и  все  так  же  злобно  старался

ускользнуть  от него куда-нибудь  в темный  угол и там сидел угрюмо, светлея

своим белым несмыкающимся глазом.

     Вполне серьезно слушал Иуду один  только  Фома:  он  не  понимал шуток,

притворства  и  лжи,   игры   словами  и  мыслями  и  во  всем   доискивался

основательного и положительного.  И все рассказы Искариота о дурных  людях и

поступках он часто перебивал короткими деловыми замечаниями:

     -- Это нужно доказать. Ты сам это слышал? А кто еще был при этом, кроме

тебя? Как его зовут?

     Иуда  раздражался и  визгливо кричал, что он  все  это сам видел  и сам

слышал, но упрямый Фома продолжал допрашивать  неотвязчиво и спокойно,  пока

Иуда не сознавался, что солгал, или не сочинял новой правдоподобной лжи, над

которою  тот  надолго задумывался.  И, найдя ошибку,  немедленно  приходил и

равнодушно уличал лжеца. Вообще Иуда возбуждал в нем сильное  любопытство, и

это  создало  между  ними   что-то  вроде  дружбы,  полной  крика,  смеха  и

ругательств  --  с одной  стороны,  и спокойных, настойчивых вопросов  --  с

другой.  Временами Иуда чувствовал нестерпимое отвращение к своему странному

другу  и,  пронизывая его  острым  взглядом,  говорил  раздраженно, почти  с

мольбою:

     -- Но чего ты хочешь? Я все сказал тебе, все.

     --  Я хочу,  чтобы ты доказал, как  может быть козел твоим отцом? --  с

равнодушной настойчивостью допрашивал Фома и ждал ответа.

     Случилось,  что после одного из  таких  вопросов Иуда вдруг  замолчал и

удивленно с ног  до головы ощупал его глазом: увидел  длинный, прямой  стан,

серое лицо, прямые прозрачно-светлые глаза,  две  толстые складки, идущие от

носа  и  пропадающие в жесткой, ровно  подстриженной  бороде, и  убедительно

сказал:

     -- Какой ты глупый, Фома! Ты что видишь во сне:

     дерево, стену, осла?

     И Фома  как-то странно смутился  и ничего не  возразил. А ночью,  когда

Иуда уже заволакивал для сна свой живой и  беспокойный глаз, он вдруг громко

сказал с своего ложа -- они оба спали теперь вместе на кровле:

     -- Ты не прав, Иуда. Я вижу очень дурные сны.  Как  ты думаешь: за свои

сны также должен отвечать человек?

     -- А разве сны видит кто-нибудь другой, а не он сам? Фома тихо вздохнул

и  задумался.  А Иуда  презрительно  улыбнулся, плотно закрыл свой воровской

глаз  и  спокойно отдался своим мятежным  снам,  чудовищным грезам, безумным

видениям, на части раздиравшим его бугроватый череп.

     Когда, во время странствований Иисуса  по Иудее, путники приближались к

какому-нибудь селению, Искариот рассказывал дурное о жителях его и предвещал

беду. Но почти всегда случалось так, что люди, о которых говорил он дурно, с

радостью  встречали Христа и его друзей,  окружали их вниманием и любовью  и

становились  верующими, а денежный ящик  Иуды делался так полон,  что трудно

было его нести.  И тогда  над его  ошибкой  смеялись,  а он покорно разводил

руками и говорил:

     -- Так! Так! Иуда думал, что они плохие, а они хорошие:

     и поверили быстро, и дали денег. Опять, значит, обманули Иуду, бедного,

доверчивого Иуду из Кариота!

     Но как-то раз, уже далеко отойдя от  селения, встретившего  их радушно,

Фома и Иуда горячо заспорили и, чтобы решить спор, вернулись обратно. Только

на другой  день догнали они Иисуса с учениками, и Фома  имел вид смущенный и

грустный,  а Иуда глядел  так гордо,  как  будто ожидал,  что вот сейчас все

начнут его поздравлять  и благодарить. Подойдя  к  учителю, Фома  решительно

заявил:

     --  Иуда прав, господи. Это  были злые и глупые люди, и на камень упало

семя твоих слов.

     И рассказал, что произошло в селении. Уж  после ухода из него Иисуса  и

его  учеников  одна  старая  женщина  начала   кричать,  что  у  нее  украли

молоденького беленького  козленка, и обвинила в  покраже ушедших.  Вначале с

нею спорили, а когда она упрямо доказывала, что больше некому  было украсть,

как  Иисусу, то  многие  поверили и даже хотели  пуститься в погоню. И  хотя

вскоре  нашли козленка  запутавшимся в кустах, но все-таки решили, что Иисус

обманщик и, может быть, даже вор.

     -- Так вот как! -- вскричал Петр, раздувая ноздри.-- Господи, хочешь, я

вернусь к этим глупцам, и...

     Но молчавший все время Иисус сурово взглянул на него, и Петр замолчал и

скрылся  сзади,  за  спинами других.  И уже никто  больше не  заговаривал  о

происшедшем,  как  будто ничего  не случилось  совсем и  как  будто не  прав

оказался Иуда. Напрасно со  всех сторон показывал он  себя, стараясь сделать

скромным  свое раздвоенное, хищное, с крючковатым носом  лицо,-- на  него не

глядели, а если кто и  взглядывал, то очень  недружелюбно, даже с презрением

как будто.

     И с этого  же дня как-то странно изменилось к нему отношение Иисуса.  И

прежде почему-то было так, что Иуда  никогда не говорил  прямо с  Иисусом, и

тот  никогда прямо  не обращался  к нему, но  зато часто взглядывал на  него

ласковыми глазами, улыбался на некоторые  его шутки, и если  долго не видел,

то  спрашивал: а где же Иуда? А теперь  глядел на него,  точно не видя, хотя

по-прежнему,-- и даже упорнее, чем прежде,-- искал его  глазами всякий  раз,

как начинал говорить к ученикам или к народу, но или садился к нему спиною и

через голову бросал  слова свои на  Иуду, или  делал вид, что совсем его  не

замечает. И что бы он  ни говорил, хотя бы  сегодня одно,  а  завтра  совсем

другое, хотя бы даже то самое, что думает и Иуда,-- казалось, однако, что он

всегда говорит против Иуды.  И для всех он был нежным и прекрасным  цветком,

благоухающей розою ливанскою, а для Иуды оставлял одни только острые шипы --

как  будто нет сердца  у Иуды, как будто глаз и  носа нет у него и не лучше,

чем все, понимает он красоту нежных и беспорочных лепестков.

     -- Фома!  Ты  любишь желтую ливанскую  розу, у которой  смуглое лицо  и

глаза,  как у серны?  -- спросил он своего друга однажды,  и  тот равнодушно

ответил:

     --  Розу?  Да, мне приятен  ее запах. Но я не слыхал, чтобы у роз  были

смуглые лица и глаза, как у серны.

     -- Как? Ты не знаешь и того, что у многорукого  кактуса,  который вчера

разорвал твою новую одежду, один только красный цветок и один только глаз?

     Но и этого не знал Фома, хотя вчера кактус действительно вцепился в его

одежду и  разорвал ее  на жалкие клочки. Он ничего не знал, этот  Фома, хотя

обо всем расспрашивал,  и смотрел  так  прямо  своими  прозрачными и  ясными

глазами,  сквозь  которые, как сквозь  финикийское стекло, было видно  стену

позади его и привязанного к ней понурого осла.

     Произошел  некоторое   время  спустя  и  еще  один  случай,  в  котором

опять-таки  правым оказался  Иуда. В одном  иудейском  селении,  которое  он

настолько не хвалил,  что даже советовал обойти его стороною, Христа приняли

очень враждебно, а после проповеди его и обличения лицемеров пришли в ярость

и хотели побить камнями его и учеников. Врагов было много, и, несомненно, им

удалось бы осуществить свое пагубное намерение, если бы не Иуда из Карио-та.

Охваченный  безумным страхом  за Иисуса,  точно видя уже капли крови  на его

белой  рубашке.  Иуда яростно  и слепо бросался  на толпу,  грозил,  кричал,

умолял  и лгал, и  тем  дал  время и  возможность уйти  Иисусу  и  ученикам.

Разительно проворный,  как будто он бегал на десятке ног, смешной и страшный

в своей ярости и мольбах, он бешено  метался  перед  толпою  и очаровывал ее

какой-то странной силой. Он кричал, что вовсе не одержим  бесом Назарей, что

он просто обманщик,  вор, любящий  деньги, как и  все его ученики, как и сам

Иуда,-- потрясал  денежным ящиком,  кривлялся и  молил, припадая  к земле. И

постепенно  гнев толпы  перешел в смех и отвращение, и опустились поднятые с

каменьями руки.

     --  Недостойны  эти  люди,  чтобы умереть от  руки честного,-- говорили

одни, в то  время как другие задумчиво провожали глазами быстро удалявшегося

Иуду.

     И  снова ожидал Иуда поздравлений, похвал и  благодарности, и выставлял

на вид свою изодранную одежду, и  лгал, что били его,-- но и на этот раз был

он непонятно  обманут. Разгневанный  Иисус шел большими шагами  и молчал,  и

даже Иоанн с  Петром  не  осмеливались  приблизиться  к нему,  и  все,  кому

попадался на глаза Иуда в изодранной одежде, с своим счастливо-возбужденным,

но все  еще  немного  испуганным  лицом, отгоняли  его  от  себя короткими и

гневными восклицаниями. Как будто не он спас их всех, как будто не  он  спас

их учителя, которого они так любят.

     -- Ты  хочешь  видеть глупцов?  --  сказал он Фоме,  задумчиво  шедшему

сзади.-- Посмотри: вот идут  они  по дороге,  кучкой,  как стадо  баранов, и

подымают  пыль. А  ты,  умный  Фома,  плетешься  сзади,  а  я,  благородный,

прекрасный  Иуда, плетусь  сзади, как грязный раб, которому не место рядом с

господином.

     -- Почему ты называешь себя прекрасным? -- удивился Фома.

     -- Потому  что я красив,--  убежденно ответил Иуда и рассказал,  многое

прибавляя, как  он обманул врагов Иисуса и  посмеялся над ними и  их глупыми

каменьями.

     -- Но ты солгал! -- сказал Фома.

     --  Ну да, солгал,--  согласился спокойно Искариот.--  Я им дал то, что

они просили,  а они вернули то, что мне нужно. И что такое  ложь,  мой умный

Фома? Разве не большею ложью была бы смерть Иисуса?

     -- Ты поступил нехорошо. Теперь я верю, что отец твой -- дьявол. Это он

научил тебя, Иуда.

     Лицо  Искариота побелело и вдруг  как-то быстро  надвинулось на Фому --

словно белое  облако нашло и закрыло дорогу  и Иисуса. Мягким движением Иуда

так  же  быстро  прижал его к  себе, прижал  сильно, парализуя  движения,  и

зашептал в ухо:

     -- Значит, дьявол научил меня? Так, так, Фома. А я спас Иисуса? Значит,

дьявол любит Иисуса, значит, дьяволу нужен Иисус  и  правда? Так, так, Фома.

Но ведь мой отец не  дьявол, а  козел. Может, и козлу нужен Иисус? Хе? А вам

он не нужен, нет? И правда не нужна?

     Рассерженный  и  слегка испуганный Фома с  трудом  вырвался  из  липких

объятий  Иуды  и быстро зашагал вперед,  но  вскоре замедлил шаги,  стараясь

понять происшедшее.

     А Иуда  тихонько  плелся сзади и  понемногу  отставал. Вот  в отдалении

смешались в пеструю кучку  идущие,  и уж нельзя было рассмотреть, которая из

этих маленьких фигурок Иисус. Вот и маленький Фома превратился в серую точку

-- и внезапно все  пропали за поворотом. Оглянувшись,  Иуда сошел с дороги и

огромными скачками  спустился в  глубину каменистого  оврага.  От быстрого и

порывистого бега  платье  его  раздувалось и руки  взмывали вверх,  как  для

полета. Вот  на обрыве он поскользнулся и быстро серым комком скатился вниз,

обдираясь о камни, вскочил и гневно погрозил горе кулаком:

     -- Ты еще, проклятая!..

     И,  внезапно  сменив   быстроту  движений  угрюмой   и  сосредоточенной

медленностью,  выбрал место у большого камня и сел неторопливо.  Повернулся,

точно ища  удобного положения,  приложил  руки, ладонь  с ладонью, к  серому

камню  и тяжело прислонился  к ним головою.  И так  час и  два  сидел он, не

шевелясь и  обманывая птиц, неподвижный  и  серый,  как сам  серый камень. И

впереди его,  и сзади,  и  со всех  сторон  поднимались стены оврага, острой

линией  обрезая края  синего  неба,  и  всюду,  впиваясь  в землю,  высились

огромные серые  камни --  словно прошел здесь  когда-то каменный дождь  и  в

бесконечной думе  застыли  его  тяжелые капли. И на опрокинутый, обрубленный

череп  похож был этот  дико-пустынный овраг,  и каждый  камень в нем был как

застывшая мысль, и их было много, и все они думали --  тяжело,  безгранично,

упорно.

     Вот дружелюбно проковылял возле Иуды  на своих  шатких ногах  обманутый

скорпион.  Иуда  взглянул  на  него, не  отнимая от  камня  головы, и  снова

неподвижно остановились на чем-то  его  глаза, оба неподвижные, оба покрытые

белесою  странною мутью, оба точно слепые и страшно зрячие. Вот из земли, из

камней,  из  расселин  стала  подниматься  спокойная  ночная  тьма,  окутала

неподвижного  Иуду и быстро поползла вверх -- к светлому побледневшему небу.

Наступила ночь с своими мыслями и снами.

     В эту  ночь Иуда не  вернулся на ночлег, и ученики,  оторванные от  дум

своих хлопотами о пище и питье, роптали на его нерадивость.

III

     Однажды, около полудня,  Иисус  и ученики его проходили по каменистой и

горной дороге, лишенной тени, и так как уже более пяти  часов  находились  в

пути, то начал Иисус жаловаться на усталость. Ученики остановились, и Петр с

другом своим  Иоанном разостлали  на  земле  плащи  свои и других  учеников,

сверху же укрепили  их между двумя высокими камнями, и таким образом сделали

для Иисуса как  бы  шатер. И он возлег в  шатре, отдыхая от солнечного зноя,

они  же  развлекали его  веселыми речами  и шутками.  Но, видя,  что и  речи

утомляют  его,  сами  же  будучи мало  чувствительны  к  усталости  и  жару,

удалились на  некоторое  расстояние  и предались  различным занятиям. Кто по

склону  горы между камнями разыскивал съедобные  корни  и,  найдя,  приносил

Иисусу,  кто, взбираясь все выше и выше,  искал  задумчиво границ голубеющей

дали и,  не находя, поднимался на новые островерхие камни. Иоанн нашел между

камней красивую, голубенькую ящерицу и в нежных ладонях, тихо смеясь, принес

ее Иисусу, и  ящерица смотрела  своими выпуклыми,  загадочными глазами в его

глаза,  а  потом быстро  скользнула холодным  тельцем  по его теплой руке  и

быстро унесла куда-то свой нежный, вздрагивающий хвостик.

     Петр же, не любивший тихих удовольствий, а с ним  Филипп занялись  тем,

что отрывали от горы большие камни и пускали их вниз,  состязаясь в силе. И,

привлеченные их громким  смехом, понемногу собрались вокруг  них остальные и

приняли участие  в игре. Напрягаясь, они  отдирали от земли старый, обросший

камень,  поднимали его высоко обеими руками и пускали по склону. Тяжелый, он

ударялся коротко и тупо и на мгновение задумывался, потом нерешительно делал

первый скачок -- и  с каждым прикосновением к  земле, беря от нее быстроту и

крепость,  становился  легкий,  свирепый, всесокрушающий.  Уже не  прыгал, а

летел он  с  оскаленными  зубами, и  воздух,  свистя,  пропускал  его тупую,

круглую тушу. Вот край,--  плавным последним движением камень взмывал кверху

и спокойно, в  тяжелой  задумчивости, округло  летел вниз, на дно  невидимой

пропасти.

     --  Ну-ка, еще один!  --  кричал  Петр.  Белые зубы  его сверкали среди

черной  бороды и усов, мощная  грудь  и  руки обнажились, и  старые сердитые

камни, тупо удивляясь  поднимающей их силе, один за другим покорно уносились

в  бездну. Даже хрупкий  Иоанн  бросал  небольшие камешки и, тихо  улыбаясь,

смотрел на их забаву Иисус.

     --  Что же  ты. Иуда?  Отчего  ты не  примешь участия  в  игре,--  это,

по-видимому, так  весело?  -- спросил Фома, найдя  своего странного  друга в

неподвижности, за большим серым камнем.

     -- У меня грудь болит, и меня не звали.

     -- А разве нужно звать?  Ну, так вот я  тебя зову, иди. Посмотри, какие

камни бросает Петр.

     Иуда  как-то  боком  взглянул  на  него,  и  тут  Фома  впервые  смутно

почувствовал,  что  у  Иуды из Кариота  -- два  лица. Но не  успел  он этого

понять,  как  Иуда сказал  своим  обычным тоном,  льстивым  и в то  же время

насмешливым:

     --  Разве  есть кто-нибудь  сильнее Петра? Когда он кричит,  все ослы в

Иерусалиме думают,  что пришел их Мессия, и тоже  поднимают крик. Ты  слышал

когда-нибудь их крик, Фома?

     И,  приветливо  улыбаясь и  стыдливо  запахивая одеждою грудь, поросшую

курчавыми рыжими волосами. Иуда вступил в круг играющих. И так как всем было

очень весело, то встретили  его с радостью и громкими шутками, и даже  Иоанн

снисходительно  улыбнулся,  когда  Иуда, кряхтя и притворно охая,  взялся за

огромный камень.  Но  вот он легко поднял  его и  бросил, и  слепой,  широко

открытый глаз  его, покачнувшись, неподвижнно уставился  на Петра, а другой,

лукавый и веселый, налился тихим смехом.

     -- Нет, ты  еще  брось! -- сказал  Петр обиженно. И вот  один за другим

поднимали они  и бросали гигантские  камни,  и,  удивляясь,  смотрели на них

ученики.  Петр бросал  большой  камень,--  Иуда  еще больше. Петр,  хмурый и

сосредоточенный, гневно ворочал обломок скалы, шатаясь, поднимал его и ронял

вниз,-- Иуда,  продолжая  улыбаться,  отыскивал глазом еще больший  обломок,

ласково впивался в него длинными пальцами, облипал его, качался вместе с ним

и, бледнея, посылал его  в пропасть.  Бросив  свой камень, Петр  откидывался

назад и так следил за его падением,-- Иуда же наклонялся вперед, выгибался и

простирал  длинные  шевелящиеся  руки, точно  сам хотел улететь  за  камнем.

Наконец оба они, сперва Петр, потом Иуда, схватились за старый, седой камень

-- и не могли его поднять, ни  тот, ни другой. Весь красный, Петр решительно

подошел к Иисусу и громко сказал:

     -- Господи! я не  хочу, чтобы Иуда был сильнее меня. Помоги мне поднять

тот камень и бросить.

     И  тихо  ответил  ему  что-то  Иисус. Петр  недовольно  пожал  широкими

плечами, но ничего не осмелился возразить и вернулся назад со словами:

     -- Он сказал:  а кто  поможет Искариоту?  Но  вот взглянул он  на Иуду,

который,  задыхаясь и  крепко стиснув  зубы, продолжал  еще обнимать упорный

камень, и весело засмеялся:

     -- Вот так больной! Посмотрите, что делает наш больной, бедный Иуда!

     И  засмеялся  сам  Иуда,  так  неожиданно  уличенный  в  своей  лжи,  и

засмеялись  все остальные,-- даже Фома слегка раздвинул улыбкой свои прямые,

нависшие  на  губы,  серые  усы. И  так,  дружелюбно болтая  и  смеясь,  все

двинулись в  путь, и Петр, совершенно  примирившийся с победителем, время от

времени подталкивал его кулаком в бок и громко хохотал:

     -- Вот так больной!

     Все хвалили  Иуду, все признавали, что  он победитель,  все  дружелюбно

болтали с ним, но Иисус,-- но Иисус и на этот раз не захотел похвалить Иуду.

Молча шел  он  впереди,  покусывая сорванную травинку, и  понемногу  один за

другим  переставали  смеяться  ученики и  переходили к  Иисусу. И  в  скором

времени опять вышло так, что все они  тесною  кучкою шли впереди, а Иуда  --

Иуда-победитель -- Иуда сильный -- один плелся сзади, глотая пыль.

     Вот они остановились, и Иисус положил руку на плечо Петра, другой рукою

указывая  вдаль,  где  уже показался  в дымке Иерусалим.  И широкая, могучая

спина Петра бережно приняла эту тонкую, загорелую руку.

     На  ночлег  они  остановились в Вифании, в  доме  Лазаря.  И когда  все

собрались для  беседы.  Иуда подумал, что теперь вспомнят о его  победе  над

Петром, и  сел  поближе.  Но ученики были  молчаливы и  необычно  задумчивы.

Образы  пройденного пути: и солнце, и камень, и трава, и Христос, возлежащий

в шатре,  тихо плыли в голове, навевая  мягкую задумчивость, рождая смутные,

но сладкие грезы  о каком-то вечном  движении под солнцем.  Сладко  отдыхало

утомленное тело, и все оно думало о чем-то загадочно-прекрасном и большом,--

и никто не вспомнил об Иуде.

     Иуда вышел.  Потом вернулся. Иисус говорил, и  в молчании  слушали  его

речь ученики.  Неподвижно,  как  изваяние, сидела у ног его Мария и, закинув

голову,  смотрела в его лицо. Иоанн, придвинувшись  близко, старался сделать

так,  чтобы  рука  его  коснулась одежды  учителя,  но  не  обеспокоила его.

Коснулся -- и замер. И громко и сильно дышал Петр, вторя дыханием своим речи

Иисуса.

     Искариот   остановился  у   порога  и,  презрительно  миновав  взглядом

собравшихся, весь огонь  его сосредоточил  на  Иисусе.  И по мере  того  как

смотрел,  гасло  все  вокруг него, одевалось  тьмою  и безмолвием,  и только

светлел Иисус с  своею поднятой рукою. Но вот и он словно поднялся в воздух,

словно растаял и сделался  такой, как будто  весь  он состоял из надозерного

тумана, пронизанного светом заходящей луны, и мягкая речь его звучала где-то

далеко-далеко и нежно. И,  вглядываясь в колеблющийся призрак, вслушиваясь в

нежную мелодию далеких и призрачных слов. Иуда  забрал в железные пальцы всю

душу  и  в  необъятном  мраке  ее,  молча, начал  строить  что-то  огромное.

Медленно, в глубокой тьме, он поднимал  какие-то  громады, подобные горам, и

плавно  накладывал одна на другую, и снова поднимал,  и  снова накладывал, и

что-то росло во мраке,  ширилось беззвучно, раздвигало  границы. Вот куполом

почувствовал  он голову свою,  и в непроглядном мраке  его продолжало  расти

огромное,  и  кто-то  молча  работал:  поднимал   громады,  подобные  горам,

накладывал одну на другую и снова поднимал... И нежно звучали где-то далекие

и призрачные слова.

     Так стоял  он, загораживая дверь, огромный и черный, и говорил Иисус, и

громко  вторило его  словам прерывистое  и  сильное дыхание Петра. Но  вдруг

Иисус  смолк -- резким  незаконченным  звуком, и  Петр,  точно  проснувшись,

восторженно воскликнул:

     -- Господи!  Тебе  ведомы  глаголы  вечной жизни!  Но  Иисус  молчал  и

пристально глядел  куда-то. И  когда последовали за его взором, то увидели у

дверей  окаменевшего Иуду с раскрытым ртом и остановившимися  глазами. И, не

поняв, в чем  дело, засмеялись. Матфей же, начитанный в Писании, притронулся

к плечу Иуды и сказал словами Соломона:

     -- Смотрящий  кротко --  помилован будет, а встречающийся  в воротах --

стеснит других.

     Иуда  вздрогнул  и даже  вскрикнул  слегка от  испуга, и все у  него --

глаза, руки  и  ноги  -- точно побежало в разные  стороны, как  у животного,

которое внезапно увидело над собою глаза  человека. Прямо к Иуде шел Иисус и

слово какое-то нес на устах своих -- и прошел  мимо Иуды в открытую и теперь

свободную дверь.

     Уже в середине ночи обеспокоенный Фома  подошел  к ложу Иуды, присел на

корточки и спросил:

     -- Ты плачешь. Иуда?

     -- Нет. Отойди, Фома.

     -- Отчего же ты стонешь и скрипишь зубами? Ты нездоров?

     Иуда помолчал, и  из уст  его, одно  за  другим,  стали  падать тяжелые

слова, налитые тоскою и гневом.

     --  Почему он не любит  меня? Почему он любит тех? Разве я не красивее,

не  лучше,  не  сильнее  их?  Разве не я  спас  ему  жизнь,  пока те бежали,

согнувшись, как трусливые собаки?

     -- Мой бедный друг, ты не совсем  прав. Ты вовсе не красив, и язык твой

так же неприятен, как и твое лицо. Ты  лжешь и злословишь постоянно, как  же

ты хочешь, чтобы тебя любил Иисус?

     Но Иуда точно не слышал его и продолжал, тяжело шевелясь в темноте:

     -- Почему он не с Иудой, а  с теми, кто его не любит? Иоанн принес  ему

ящерицу -- я  принес  бы ему ядовитую  змею. Петр бросал камни -- я  гору бы

повернул  для него!  Но  что такое ядовитая змея?  Вот вырван  у нее зуб,  и

ожерельем  ложится  она вокруг шеи. Но  что такое гора, которую  можно срыть

руками и ногами потоптать? Я дал бы ему Иуду,  смелого, прекрасного Иуду!  А

теперь он погибнет, и вместе с ним погибнет и Иуда.

     -- Ты что-то странное говоришь. Иуда!

     -- Сухая смоковница, которую нужно порубить секирою,--  ведь это я, это

обо мне он сказал. Почему же он  не рубит? он не смеет, Фома. Я его знаю: он

боится  Иуды! Он прячется от  смелого, сильного, прекрасного Иуды!  Он любит

глупых, предателей, лжецов. Ты лжец, Фома, ты слыхал об этом?

     Фома  очень  удивился и  хотел возражать,  но подумал, что Иуда  просто

бранится, и только покачал в темноте головою. И еще сильнее затосковал Иуда,

он стонал,  скрежетал зубами,  и слышно  было, как  беспокойно  движется под

покрывалом все его большое тело.

     -- Что так болит у Иуды? Кто приложил огонь к его телу? Он сына  своего

отдает собакам! Он дочь свою отдает разбойникам на  поругание,  невесту свою

--  на  непотребство. Но  разве  не нежное сердце у Иуды? Уйди, Фома,  уйди,

глупый. Пусть один останется сильный, смелый, прекрасный Иуда!